скачать книгу бесплатно
Но самой удивительной была… Нет, не комната, зрительный зал. Совсем маленький, намного меньше того, где предстояло играть Мышу и Ветке, но самый настоящий, со сценой, амфитеатром, партером и балконом.
Прежде чем войти сюда, детям пришлось оторвать доски с крупными гвоздями, которые были крест-накрест приколочены к косяку. Потом мальчик с трудом вытащил деревянный шпенёк, забитый в отверстие замка. Ещё целый день они подбирали ключ.
Увиденное, несмотря на следы длительного запустения, не разочаровало.
На стенах висели обвисшие, выцветшие транспаранты: «Театр для себя!», «Футуризм – будущее!», «Театр создаёт жизнь, а не имитирует!»
Доски пола, соскучившись по зрителям, радостно скрипели, почти визжали, словно щенки, приветствующие хозяев. Алый бархат на креслах полопался от времени, края плакатов бессильно обвисли…
Мыш заглянул под одно из кресел и обнаружил там револьвер. Выглядел он совсем как новенький.
На сцене стоял направленный куда-то в сторону балкона пулемёт «максим». Подмостки устилали высохшие гвоздики. Мальчик тронул одну, и та распалась тонким бесцветным прахом.
– «Революции – революционный театр!» – прочитала Ветка висевший над сценой транспарант с провисшей серединой.
К стенам лепились бумажные, бледные до почти полной неразличимости печати, плакаты времён революции и Гражданской войны: «Ты записался добровольцем?», «Все на защиту Петрограда!», «Помни о голодающих!», «Красная армия – защита пролетарской революции!», «Смерть деникинской банде!»…
Мыш, зажав в руке револьвер, разглядывал хрупкие листы, угадывая на них изображения царей, кулаков, рабочих и красноармейцев.
Он тронул один из плакатов, и тот, подобно гвоздике, распался похожими на пепел хлопьями, оставив на стене только уголок с проступающим словно из мертвенного небытия словом «бой!».
Ветка осматривала «максим», двигала вверх-вниз стволом, трогала щиток и пули патронов в пулемётной ленте.
На стоящей в углу вешалке висела вылинявшая армейская шинель с красными «разговорами» на груди.
Мыш тронул её грубый ворс, тот оставался ощутимо колючим и плотным.
Воровато оглянувшись, мальчик сунул пальцы в приветливо оттопыренный карман шинели и извлёк оттуда ребристое тело гранаты-лимонки. Та легла в ладонь такой удобной и успокаивающей тяжестью, что он не смог заставить себя вернуть её обратно и, таясь от Ветки, сунул в карман брюк.
«Плакаты обесцветились, гвоздики рассыпаются от прикосновения, транспаранты провисли. Наверняка и револьвер не стреляет, и лимонка не взрывается», – подумал он, стараясь придать находкам безобидный характер.
Он не знал, что Ветка тоже вынесла с собой крошечный, больше похожий на игрушку, дамский браунинг.
Репетиции
Мышу очень не нравилась пьеса. Слишком мало действия, диалоги неинтересные, характеры скучные.
– Зачем я только согласился на эту роль?! – фыркал он, разучивая роль. – Это же пластик, фанера, бутафория.
– Ой, Мыш, тебя послушать, так ты словно бы в театре уже не один десяток лет играешь.
– Но вкус-то у меня какой-никакой есть.
– Вкус вкусом. Но эта сказка, в отличие от тебя, уже два века на сцене, – резонно замечала Ветка.
– Это невозможно играть двести лет! Пустоту нельзя играть, – упрямился он, теребя волосы.
Ветка зубрила свою роль без лишних эмоций.
– По-моему, ты спешишь с выводами. Возможно, мы чего-то пока не понимаем.
– Пустота прозрачна. Тут нечего понимать, – язвил мальчик.
– Уверена, всё гораздо сложнее, чем кажется, – противоречила Ветка. – Не стоит делать выводов, не сыграв ни одного спектакля.
– Всё равно картон и пустота, – повторял Мыш, поджимая губы.
На репетициях быстро выяснилось, что Мыш не в состоянии произнести даже простейшей реплики так, чтобы она устраивала Альберта.
– Стоп! Ты вообще не понимаешь, что говоришь, – то и дело раздавался рык режиссёра.
Альберт играл отца, который трижды отводил своих детей в тёмный лес, чтобы их сожрали там дикие звери. По сюжету в стране царил голод, у отца не было возможности прокормить детей, и он, не желая видеть, как мальчик и девочка будут долго и мучительно умирать, отправляет их на пусть и страшную, но все же относительно быстротечную гибель.
– Когда ты говоришь «батюшка, можно я погуляю перед сном», уже тогда зритель должен понять, что у тебя есть ещё какие-то намерения, кроме как просто погулять. Понятно? Заново.
Мыш пробовал снова и снова, день за днём, репетиция за репетицией.
– Проблема в том, что ты совершенно закрыт на сцене! – рокотал Альберт, воздевая руки. – Хотя почему только на сцене. Ты и в жизни такой же.
– И что? Да, я интроверт.
– В театре нельзя быть интровертом! – Альберт наклонялся к самому лицу мальчика, заглядывал в глаза. – Тут надо открываться, наизнанку себя выворачивать. Понимаешь? Чтобы тебя услышали, ты должен обращаться не к себе, а к тем, кто в зале. И обращаться с той же искренностью, с какой обращаешься к себе. Давай, открывайся, ларчик!
– Сезамчик! – хихикнула Ветка.
– А ты чего улыбаешься, скелет ходячий? К тебе тоже есть много вопросов!
– А я что? Я ничего…
У Ветки, кстати, дела обстояли гораздо лучше. Распахнутая, вечно готовая к общению, для неё не составляло никакого труда выражать свои эмоции со всеми подтекстами и смыслами, какие только угодно было видеть режиссёру.
– Ганц, готов? – обращался к нему режиссёр.
– Готов, – сообщал Мыш, хмурясь и глядя исподлобья.
– Давай пробуй. Только без этой твоей звериной серьёзности. Это театр, игра, праздник, если хочешь. Так играй! Порхай и ничего не стесняйся.
Так или иначе, дело двигалось. Постепенно они подошли к моменту, когда заблудившиеся Ганц и Гретель находят в лесу печь, обложенную пряниками и леденцами, и принимаются с упоением её обгладывать.
– Неплохо, неплохо. Вот так. Молодцы, чудесно, – наблюдал за их действиями из зала Альберт. – Ганц, сострой чуть более хищную гримасу. Ты всё-таки дико голодный и грызёшь угол печи. Дай мне хищника.
Он вглядывался в происходящее на сцене.
– Гретель! А у тебя всё с точностью до наоборот. Сплошное переигрывание и чёрт знает что! Ты же девочка, а не самка аллигатора. Сдержанней! Мне нужен более мелкий хищник. Поехали снова!..
– Хорька ему дай, – тихо посоветовал Мыш.
Альберт переживал каждый их успех и каждую неудачу как свою собственную: то ругал на чём свет стоит, то хлопал в ладоши и кричал «браво!», волновался, потел, не выпускал из рук пёстрого платка и поминутно прикладывался к фляжечке. Наконец увиденное вполне удовлетворило его, он взошёл на сцену и сказал:
– А теперь самое время появиться новому персонажу.
– Гному? – уточнил Мыш.
– Совершенно верно, Гному. Обстоятельства складываются так, что на репетиции он ходить не может, только на спектакли. Поэтому я, с вашего позволения, буду его временно заменять. Он появится отсюда.
Альберт постучал по едва заметной двери на могучем стволе дуба.
– Я, опять же с вашего позволения, не стану залезать внутрь. Итак, начали. Гретель, твоя реплика.
– Ой, Ганц, кто это? – испуганно спросила девочка.
– Я ваш друг, дети. Я ваш друг, – сказал Альберт-Гном, мгновенно преображаясь в вёрткое неприятное создание. – Как вас зовут?
– Я Гретель, – присела в растерянном книксене девочка.
– Я Ганц.
– Я люблю детей, – с улыбкой, открывшей все его зубы, заявил Гном. – Очень люблю.
Гном взял её ладонь и с преувеличенной серьёзностью, согнувшись в три погибели, поцеловал. Мышу показалось, что он скорее хотел укусить девочку, а не поцеловать.
Дети рассказали Гному о своём бедственном положении, и тот, извиваясь, принялся доказывать им, что не знает выхода из леса. Но если дети согласятся подождать, он непременно узнает: у ужа и гадюки, у кабана и лисы, у рыжика и мухомора.
Однако прежде они должны разгадать три загадки.
– Всего три! Три маленькие простенькие загадочки! – мельтешил Гном. – Согласны?
– Хорошо. Мы согласны, – ответили дети.
– Но если вы не разгадаете хотя бы одну, я съем вас. Зажарю вот в этой замечательной печи и съем. Ха-ха. Что? Годится?
Ганц и Гретель переглянулись.
– Делать нечего, по рукам.
– Обожаю детей! – с радостными подвываниями произнёс Гном и потряс палкой в воздухе.
Потом он загадывал им загадки, две из которых они успешно разгадали, а с третьей не справились, и Гном, потирая узкие сухие руки, собрался отправить их в печь. Но после того как выяснилось, что исполненная детьми раскоряка никак не пролезает в жерло печи, он вызвался показать, как на самом деле нужно лежать на лопате, и в итоге отправлялся в сочащееся сочным алым светом печное нутро. После чего дети радостно возвращались домой к отцу.
– Неплохо. В общем и целом молодцы, – с неподдельной радостью сказал Альберт, когда они дошли до финала. Однако тут же пригасил ликование: – Только не обольщайтесь, работы ещё очень и очень много.
Премьера
И вот, наконец, день премьеры. Утром Мыш и Ветка сходили с ума от волнения, но ближе к вечеру, как ни странно, немного успокоились и держались почти уверенно.
Народу в зале собралось немного, но это не беда, успокоил их Альберт.
– Мы же только открылись, потом сарафанное радио разнесёт весть о нас по Москве и зритель пойдёт, – заверил режиссёр.
Дети видели, что сам он волнуется не меньше их, но умело это скрывает.
До поры действо развивалось весьма неплохо.
И вот, когда дети воодушевлённо сопели, изображая, что грызут прянично-леденцовые углы печи, снизу, из-под пола, донёсся стук. Они замерли, думая, что он им только чудится, но звук нарастал, становился всё чётче, явственней. Было похоже, как если бы кто-то в деревянных башмаках поднимался по лестнице из далёких глубин, всё ближе и ближе к поверхности сцены.
Мыш и Ветка обескураженно поглядели на стоящего за кулисами Альберта, тот энергично замахал руками, призывая не выходить из образа.
«Это же тот актёр, который будет являться только на спектакли», – вспомнил Мыш.
Стук приблизился и затих.
Раздавшийся в наступившей тишине скрип показался почти оглушительным. По спинам детей ледяным крошевом осыпались мурашки.
В стволе дуба, возвышавшегося рядом с печью и накрывавшего своей кроной половину сцены, открылась дверь. За ней стояла ровная и глухая тьма.
Мальчик и девочка с интересом заглянули в неё, непроницаемую, как вода в колодце. На дне её произошло движение, и появилось вытянутое худое лицо, о котором можно было бы сказать, что оно похоже на донкихотовское, если бы не «шкиперская» бородка и не полосатый, похожий на сачок, колпак. Головной убор смотрелся так нелепо, что впору было бы рассмеяться, но смеяться отчего-то не хотелось. Больше того, с появлением нового персонажа дети почувствовали себя зябко и неуютно.
Альберт за кулисами снова беззвучно замахал руками и ткнул пальцем в Ветку. Та опомнилась:
– Ой, Ганц, кто это?
– Я ваш друг, дети, – произнёс Гном разводя в стороны руки, в одной из которых была довольно толстая сучковатая палка.
Он перекинул ноги наружу и спрыгнул вниз. Деревянные башмаки ударили в пол с уже знакомым стуком.
И действо пошло своим чередом пока…
– …Итак, загадка первая! – торжественно, со скрытой угрозой в голосе, произнёс Гном. – Вы готовы слушать, прекрасные дети?
Человечек в полосатом колпаке замер, выдерживая паузу.
Из глубины сцены донеслось движение воздуха. Ветви дуба и плакучих ив закачались на весу, зашелестели бутафорские травы, словно самая настоящая лесная осока.
Чириканье птиц, доносящееся из спрятанных в листве динамиков, стало ярче, объёмнее и шло уже со всех сторон.
– Итак… – Гном, кривляясь и слегка кланяясь, принялся отступать в густую тень, копившуюся в дальней части сцены. – Чем больше у неё отнимают, тем больше она становится…
Он говорил медленно и последние слова произнёс, став уже неразличимым в темноте.
Дети молчали, изображая задумчивость и в лёгком недоумении глядя друг на друга. Гном вёл себя странно, не по пьесе. На репетициях он никуда не уходил, наматывал круги около детей, словно акула возле своей жертвы.
– Это яма! – закричал Ганц.
Горящее лицо Гнома появилось из бутафорской травы.
– А-ха-ха! Правильно! Правильно, прекрасные дети! – пропитанным злобой и лестью голосом произнёс он. – Но наша игра только начинается. Слушайте следующую загадку!
Из ветвей дуба выпорхнула трясогузка и, чирикая, заметалась в свете софитов.
