Притяжение. Будь рядом, когда я умру

Глава 7. Встреча

Иве пришлось выпить два больших стакана капучино, чтобы заставить свой организм прийти в нужный для фокуса тонус. Работы было полно, как и всегда, впрочем. Приёмная ломилась от пациентов, а у неё ещё было на сегодня три неотложных вызова.

– Лу́на, я на вызов. В приёмной ничего серьёзного, я посмотрела, ты точно справишься.

– Не беспокойся, я всё сделаю. Только скажи, Каролина не звонила, как он?

– Не звонила. Её смена сегодня ночью будет.

– У тебя же один из вызовов в Порт Муди, да? Так может, ты заедешь в больницу, спросишь, как он? Жив ли?

Луна не знала Маттео Росси лично, но по природе своей была очень сострадающей девушкой, и история спасения Ивой мужчины, которому грозила верная смерть, уже прогремевшая по всем новостям, не давала ей покоя. Она и раньше безмерно уважала подругу, начальницу и хозяйку небольшой деревенской ветеринарной клиники, а теперь и вовсе видела в Иве богиню, отважную Амазонку, способную на любой подвиг.

– Не знаю, посмотрим.

Ива терпеть не могла раздавать обещания, но Луна знала – Ива сделает всё, что в её силах. Она спасёт, если это возможно. И если у неё выдастся свободная минутка, она обязательно заедет в Игл Ридж и узнает, как там спасённый ею мужчина. Луне очень хотелось, чтобы он выжил. Ива столько сил вложила в его спасение! Чего только стоит её каскадёрский номер с железнодорожным переездом! А как она срезала по тротуару возле самой больницы? А эта её изворотливая змея в таком загруженном потоке, что «любой бы растерялся, но только не Ива» – диктор по телевиденью так и сказал, пока за его спиной мелькали кадры, снятые то придорожной камерой, то видеорегистратором очередного очевидца.

Ива добралась до больницы Игл Ридж только к семи вечера. Смена Каролины начиналась в восемь, и ей совершенно не хотелось целый час ждать мать.

Она терпеливо дождалась своей очереди и обратилась к дежурной в приёмном покое:

– Привет, Ламисс.

– Привет, Ива. А У Каролины смена только через час. Следующий! – позвала она стоящего в очереди за Ивой.

– Я знаю, – не сдалась сразу Ива. – Мне только нужно узнать, как дела у…

– Ива, ты же знаешь правила. Только члены семьи и родственники.

– О! Это ко мне! – внезапно воскликнул чей-то голос, похожий на колокольчик.

Ива обернулась и увидела Маккензи – та катила тележку для забора крови.

– Я тут уже закончила, – объяснила она Ламисс. – Поднимусь наверх, отнесу в лабораторию образцы, а тележка пусть пока у вас тут постоит?

– Прижми её к стенке возле комнаты триажа, – отозвалась Ламисс, уже повязывая ленту тонометра вокруг руки следующего пациента.

В лифте Маккензи закатила глаза и сообщила:

– Ива, даже я уже знаю, что Ламисс – жуткая зануда. А ты уж и подавно должна это знать! Нашла у кого спрашивать! Даже если бы ты подошла к окошку Брайана, и то у тебя было бы больше шансов на успех.

Ива ничего не ответила. Ей было неудобно, потому что она явно знала о новенькой Маккензи гораздо меньше, чем Маккензи знала о ней. Мать часто повторяла Иве, что её манера не интересоваться людьми (а Ива называла это «обсуждать» людей) когда-нибудь сыграет с ней злую шутку.

– А ты разве не в одной смене с Каролиной? – спросила Ива.

– В одной. У меня сегодня две подряд – девочка попросила заменить. Ну как, девочка: трое детей у неё, старшему девятнадцать, – выпучила глаза Маккензи. – И называй меня Мак – так привычнее.

Они поднялись наверх, и Ива почти с завистью смотрела, как Мак открывает своим пластиковым ключом любые двери – такой же ключ был и у её матери, и обе медсестры больницы Игл Ридж казались Иве посвящёнными жрицами священного больничного храма.

– Я хочу у тебя кое-что спросить, – сказала Мак. – У меня тут такое дело… в общем, моя хаски, кажется, гульнула.

– Так.

– А ей, на минуточку, тринадцать лет, артрит, проблемы с желудком, а всё туда же – бес в ребро. Я даже не знаю, с кем она погуляла – прогрызла дырку в заборе, и вернулась счастливая… с языком на перевес. А теперь еле ходит и, мне кажется, у неё бока начали дуться.

– Когда были последние роды?

– Девять лет назад, и они же единственные.

– Как всё прошло?

– Не очень хорошо, ей тогда помогали, но один щенок всё равно родился мёртвым. А после каждый год у неё ложная щёность да так, что все кишки уже вымотала.

– Мак, собаку нужно срочно стерилизовать, иначе она погибнет.

Мак вздохнула.

– Этого я и боялась. Что, совсем шансов нет?

– Шансы есть всегда, но, судя по тому, что ты рассказала, они очень невелики. Ты должна срочно показать собаку своему ветеринару.

– Ива, у меня нет ветеринара. В последние годы мне это было не по карману.

– А прививки?

– Есть те, что ставили ей как щенку и парочку после.

Ива вздохнула.

– Мы открываемся в девять. Я приеду в половине девятого, чтобы посмотреть твою собаку. Вот адрес, – Ива протянула свою визитку. – Осмотрю твою девочку, сделаем анализы и примем решение. Я постараюсь сделать операцию завтра же, если мы на неё решимся.

– Хорошо. Ива, а сколько это будет стоить?

– Сама операция около трёх тысяч, плюс осмотр и анализы, медикаменты.

– О боже… – сразу поникла Мак.

И Ива снова вздохнула.

– Привози завтра в восемь тридцать. Я посмотрю, и мы решим. Если собаке угрожает смерть, я прооперирую бесплатно.

Ива заметила, что у Мак покраснели глаза.

– Всё будет хорошо. Ты ведь хочешь, чтобы твоя девочка как можно дольше оставалась с тобой?

Мак всхлипнула и втолкнула Иву в помещение.

– Ты очень хорошая, Ива, – шёпотом сказала она. – Он в порядке. Показатели в норме. Получает серьёзные болеутоляющие и седативные. У него сейчас медикаментозный сон, но из наркоза он вышел, всё в норме. Я оставлю вас, у тебя есть пять минут.

Мэтт лежал на больничной кровати, весь обвитый трубками. Его лицо было плохо видно из-за кислородной маски, однако теперь он был узнаваем, невзирая на синяки, отёк и наложенные на скулу и верхнюю часть головы повязки.

От вида вытянутых вдоль его тела неподвижных рук Ива почувствовала подступившую к горлу тошноту. Красной нити плетёного браслета больше не было: очевидно, его срезал и убрал медперсонал – таков порядок. Но кого она обманывала? Приди сюда любая другая одноклассница или даже близкая подруга, ни одна из них не узнала бы в изуродованном теле Маттео Росси. Узнать его могла бы только мать, будь она жива. И Ива.

Ива взглянула на часы: с момента аварии уже прошло больше суток. Целая жизнь.

А у неё ещё было целых пять минут. Ива подошла к окну: за стеклом в полумраке кружили снежинки – в Большом Ванкувере неожиданно пошёл снег.

Однажды, целую жизнь назад, Иве было так плохо и надежда таяла с такой скоростью, что чтобы окончательно не потерять рассудок, Ива загадала: если пойдёт снег, она выживет. С первым снегом ей станет легче, и она выкарабкается. Так и произошло.

Сейчас она себя спрашивала о том, что чувствует. И честно, ничего от себя не пряча, она ответила: любви больше нет, но и ненависти тоже. Она больше ничего не чувствует к нему, к парню, чью жизнь вчера так самозабвенно берегла. Но они связаны, глупо это отрицать. Не стань его, кому она будет доказывать, что нужна этому миру? Пусть он преспокойно проживёт и без неё, но пока она есть, есть и её нужность. Сегодня она спасла телёнка, завтра, возможно, спасёт собаку, а может, и не только её. А сколько ещё жизней в её руках? Даже жизнь Мэтта была вчера. А мог ли он это предположить, когда бросал ей в лицо те жуткие слова, которые так её покалечили?

Ива опять вздохнула. Что-то в последнее время она слишком часто вздыхает.

Она повернулась было, чтобы выйти из комнаты, но наткнулась глазами на… другие глаза. Волосы на её предплечьях и где-то на затылке встали дыбом, по телу прошлась волна мурашек: глаза вполне осознанно смотрели прямо на неё. И они были красными и чёрными. Радужки совсем не было видно – настолько были расширены зрачки, а белки поражены пятнами кровоизлияний.

Ива резко отвернулась. Показалось? Он ведь в искусственной коме. Он не мог взять и прийти в себя в те несчастные пять минут, которые ей выделили на то, чтобы побыть в его комнате.

Когда она снова повернулась к Мэтту, он уже не смотрел на неё: его веки то опускались, то поднимались, здоровой рукой он вцепился в маску и пытался её стащить. Держатели зацепились за повязку на его скуле, частично её отодрав, и он вдруг застонал так, что Иве физически сделалось больно.

– Стой! – вытянула руку она. – Я сейчас позову кого-нибудь и это с тебя снимут! Сам ты себе навредишь!

Выглянув в коридор, она крикнула, что есть мочи:

– Пациент очнулся! Кто-нибудь… – обернувшись на дверь, чтобы найти номер палаты, она крикнула ещё громче, – кто-нибудь, подойдите в пятнадцатый! Срочно!

С минуту спустя толпа медсестёр во главе с двумя дежурными врачами хлопотали над Мэттом. Ему задавали вопросы: «Сколько пальцев? Как вас зовут? Какое сегодня число? Чувствуете ли вы свои ноги?».

На все эти вопросы Мэтт ответил:

– Где я?

Глава 8. Милосердие

– Ива, к нему никто не приходит. У его жёнушки вечная делегация: и мать, и отец, и бабка с дедом, и сестра и племянники и ещё толпа народу, которого я никогда не видела в лицо, но никто из них к нему ни разу не зашёл!

– Так. А я тут при чём?

– Не знаю, дочь, что там и как, чужая семья потёмки, как говорится, но они, похоже, семьёй его не считают.

– А мы должны?

– Ива, я тебя не узнаю. Если бы Шанель была жива, она была бы там, а так как её нет, мы за неё. Ты и я.

– А что, у него нет другой родни? Как насчёт двоюродной сестры?

– О, ну ты и вспомнила! Так она же в Австралию уехала ещё даже до того, как Шанель преставилась… господи, упокой её душу.

– Ты ей звонила? – обречённо спросила Ива. – Если кроме неё у Мэтта никого больше нет, то она, наверняка, захочет приехать.

– Не захочет. Она на сохранении с третьим лежит – я звонила.

– Пусть мужа пришлёт.

– А кто кормить её ораву будет?

– Ну так он же вроде крутой бизнесмен, для него это, помнится, не проблема.

– Ещё какая проблема. Его жена видит раз в полгода, а уж пары недель для Мэтта у него точно не найдётся. Вот если бы, не дай бог, типун мне на язык, такая беда с тобой приключилась, а меня бы не было, то Шанель бы от тебя не отходила, я в этом уверена…

– Вот именно: Шанель, а не Мэтт.

– Когда у меня не получается, Мак кормит его с ложечки и таскает кефир из иранского магазина, за свой счёт при том, а у неё и так концы с концами никогда не сходятся. Так что давай, не выделывайся и подключайся.

– Мама, я всё понимаю, но мне это неудобно. Поэтому вы уж с Мак как-нибудь сами.

– «Как-нибудь сами» не выходит твоими же молитвами: Мак взяла неделю за свой счёт, потому что прооперированная тобой собачка лежит, а Мак за ней ухаживает. Вот и надо тебе было опять свой нос совать, куда не просят?

– Что и собачку надо было оставить помирать? Ну тогда бы Мак точно неделю отгулов не взяла, для похорон и дня хватило бы. А вообще, ты права, если бы не моя самодеятельность, то и разговора бы этого не было.

– Ива… представь, каково это мужчине очнуться с переломанными ногами и руками, с проломленной головой и дырой в груди, и при этом не помнить ни кто он, ни что с ним случилось, и понимать – а он это уже понимает, поверь – что у него никого нет. Он уже спросил о своей матери, и мне пришлось сказать, что она умерла.

– А о жене, о ребёнке спрашивал?

– Нет, Ива. Не спрашивал. И нет, о ребёнке ему ещё тоже не сказали.

– Как это?

– Вот так это. Скажут, когда время придёт.

У Ивы на пару мгновений перестало биться сердце.

– Знаешь, дочь, это так странно…

– Что именно?

– Ты ведь всегда была такой милосердной, хоть и не очень эмоциональной, жалеешь людей и животных, так сказать, с холодной головой. А к нему почему так жестока – не понимаю. Жизнь ему, считай, спасла, сохранила – это молодец. Но ни разу не прийти, не поинтересоваться, как он… а вы ведь так дружили в детстве, а Шанель как тебя любила!

«Шанель, а не он, и я его навещала», – подумала про себя Ива.

– Знаешь, а я ему про тебя рассказывала, как дружили, как бегали вместе, как чёлку он отрезал тебе кривую…

– Зачем?

– Ну, как зачем. Человек ничего не помнит. Надо же ему хотя бы попытаться помочь… Я думаю, ты могла бы. Уверена в этом.

– Что, прям совсем ничего не помнит?

– Нет, не помнит. Он-то и просыпается не часто, но дозировку ему с сегодняшнего дня прилично понизили – слишком уж долго на наркотиках. Значит, будет бодрствовать дольше. Ну и представь, каково ему будет. Обычно в таких делах очень родня помогает, а тут… даже Мак не будет, и я сегодня буду занята на операциях. Он один будет. Наедине со своими ранами и беспамятством.

– Хорошо. Чем ты его кормишь?

– Там в холодильнике найдёшь чернику – я купила свежую. В тумбочке семена чиа и орехи. Орехи я заранее дозировала по назначению врача. Всё это разбей блендере – том, который у нас для смузи – и отвези ему. Он сам это выпьет. Но я ему обычно ещё тёплый бульон делаю и по ложечке даю – он пока вставать совсем не может, даже подниматься.

Отключив телефон, Ива отправилась в ванную: сегодня вместо пробежки придётся ехать в больницу. После – на работу к девяти.

Увидев себя в отражении зеркала ванной, она заглянула прямиком в собственные глаза.

– Почему я думаю о том, о чём не хочу думать? – спросила она у самой себя. – Почему люди так важны, если умирать я буду наедине с собой? Люди – деревья у обочины. Мелькают, пока едешь, а там, в конце пути… вообще, ничего не важно. Он один из многих. Он просто мелькнул в моём окне. Проткнул, правда, больно поцарапал, но не смертельно же, так что, это не считается. Стёб не опасен для жизни, даже полезен, потому что держит в тонусе. Держит всех. И слабых – не фиг зевать, если не хочешь тумаков, и сильных – грех пропускать возможность развлечься. Дорога-то скучная. Мельтешня одна. А в конце – одиночество.

Приблизив лицо вплотную к зеркалу, Ива позволила себе быть искренней, а потому в её голосе отчётливо слышалось отчаяние:

– Ну и почему, блин, мне так… остро? Ведь я еду по дороге, и никто не ждёт меня в конце. Его не будет рядом, когда я стану умирать. Его не будет.

Ива смиренно вышла из дома, и не без грусти взглянув на свою новенькую Теслу, вот уже несколько дней прикованную к одному месту, села в свой старый, как мир, пикап. Он, того и гляди, собирался развалиться прямо на дороге, но выбора у Ивы не было: все моечные в округе сошлись в одном и том же мнении – обивку заднего сидения никак не отмыть, а только менять. Стоило ей только открыть заднюю дверь, а работнику сервиса увидеть залитое человеческой кровью сиденье, как он тут же начинал мотать головой и твердить, что такие заказы они не делают.

Ива подумала было попробовать отмыть машину сама, но что-то ей всё время мешало. Так и стояла её небесно-кобальтовая Тесла на приколе.

Лицо Мэтта было перекошенным от боли: вцепившись в поручень над головой, он силился приподняться и занять вертикальное положение.

– Стойте! – крикнула ему Ива. – Что вы творите? Вы же сами себя калечите!

Мэтт застыл, услышав её голос. Лицо его выровнялось, повязки на скуле больше не было – рану стягивал специальный полупрозрачный пластырь, но лучше бы он был матовым. От вида раны Ива, принимающая роды у коров, свиней и коз, практически ежедневно штопающая собак и кошек, почувствовала, как земля уходит у неё из-под ног. Почему-то раньше она об этом совсем не думала, и только теперь вот поняла, что красивое лицо отныне и навсегда изуродовано. Шрам – это, конечно, не конец света, но… Ива ни разу в жизни не признавалась себе в том, что на её скромный вкус у Мэтта самое красивое лицо в мире. А теперь вдруг призналась, что да – он был красив. Был.

Сегодня его глаза выглядели гораздо лучше: кровавое стало просто розовым, чёрное вернулось в нормальный свой размер булавочной головки, а на освободившееся место выступила привычная зелень – глубокий, мерцающий золотом болотный цвет.

Ива решительно подошла ближе, но только она знала, чего стоила ей эта решимость.

– Зачем вы поднимаетесь?

Он смотрел в упор и не думал отвечать.

– Вам нельзя подниматься. Швы ещё недостаточно зажили, могут и разойтись. Вам это нужно?

Он молча опустил плечи на кровать, но продолжил смотреть на неё из-под приопущенных век.

Ива почувствовала, как ускоряется её сердцебиение.

Если бы не амнезия, у её матери не было бы доводов, способных привести Иву к этому человеку, как сильно бы он в ней не нуждался.

– Это завтрак.

Ива сухо протянула высокий пластиковый стакан с жижей, которой когда-то давно насиловала и себя. Но сочувствия к Мэтту у неё не было.

Мэтт взял его, не отрывая от неё глаз.

– Приятного аппетита и всего хорошего.

Ива дёрнулась, было, к выходу, но путь ей преградила дородная материнская грудь.

– Вот суп – дай ему. Я уже разогрела. О, Мэтт! Не спишь? Привет. Всё хорошо? Я буду на операции часа три-четыре, если, даст бог, на дольше не затянется.

Ива стиснула зубы и вернулась обратно, села на стул, одиноко торчащий около кровати. Дрожь в пальцах мешала ей снять пластиковую крышечку с картонной ёмкости с бульоном, так что пришлось сделать глубокий вдох-выдох, как когда-то в студенчестве перед первыми операциями.

Окунув ложку в бульон, она протянула её Мэтту.

– Я сам… – наконец произнёс до боли знакомый, и до боли другой голос. Он был взрослым, хриплым, каким-то пугающе опытным.

С ложки на его грудь шлёпнулась жирная капля. Они оба посмотрели на место её посадки, правда мысли у каждого были совершенно разные.

– Открывай рот, пока весь суп не очутился на тебе, – резко приказала Ива.

И рот Мэтта открылся как-то сам собой.

Она на повышенной скорости вливала в него одну ложку за другой и старалась не думать о том, что раньше на его груди волос не было. Ну, по крайней мере, когда она видела эту грудь обнажённой в последний раз – а было это лет в пятнадцать на озере – волос на ней точно не было.

Ещё Иве вспомнился случай. Ей тогда было семнадцать, а Мэтту восемнадцать, они не общались и почти никогда не виделись: Мэтт, хоть и был ещё школьником, уже водил машину, а Ива, хоть и являлась студенткой на факультете биологии UBC (Университет Британской Колумбии), ездила на учёбу на автобусе. Дружить они больше не дружили, и даже случайно встречались крайне редко. Тот раз был как раз таким – крайне редким и случайным. У Мэтта была длинная чуть ли не до середины бедра футболка и широченные джинсы, штанины которых нависали над его конверсами и местами касались пыльной дорожки. Он был в наушниках и, казалось, не замечал мир вокруг себя, в том числе и Иву, а она топала следом и любовалась его затылком. Тогда Ива впервые поняла, что Мэтту очень повезло с волосами: они были благородно тёмными, но не чёрными, и лето высветляло их немного загибающиеся концы, делая их каштановыми, а на самых кончиках и вовсе – золотыми. В тот день Мэтт выглядел так, словно давно не стригся – чёлка почти полностью скрывала его глаза, а волосы на затылке так отрасли, что уже доставали до плеч.

Ива моргнула, чтобы поскорее прогнать видение, ещё торопливее набрала очередную ложку супа и невольно коснулась глазами подбородка Мэтта, который едва поспевал глотать. На нём была приличная щетина.

Его бы побрить… да и голову вымыть бы не мешало, подумала Ива, но решила, что пусть этим займётся кто-нибудь другой.

– Всё, – объявила она и продемонстрировала Мэтту пустой контейнер.

Ива встала, подошла к распределителю на стене, выдернула из него парочку салфеток, вернулась, одним движением вытерла накапавший на грудь Мэтта суп.

– Чего ты такая… худая… Эва?

Сердце Ивы замерло – так называл её только один человек в мире – мальчик Маттео Росси.

Взгляд Мэтта медленно скользил по её телу, и она почувствовала, что у неё потеют ладони. Вслед за ним она тоже опустила на свою грудь глаза, увидела бейджик с собственным именем и выдохнула – прочитал!

Да, он ведь всегда читал её имя неправильно! Просто на итальянском оно произносится как «Эва», и лет в десять он ей как-то сказал, что у неё самое красивое имя – библейское, имя «начало начал», потому что от Евы родились все люди, и как же это нелепый английский язык так умудрился исковеркать такое прекрасное имя и превратить его в Иву?

– Я Ива, – ответила она.

И ушла.

А Мэтт смотрел в след женщине, которую он почему-то знал и не знал, и спрашивал себя, почему у неё такие острые плечи? В голове у него Курт Кобейн пел о человеке, который продал мир. [Nirvana – The Man Who Sold The World].

В последующие два дня, когда приходила Ива, Мэтт спал. В первый раз она тихонечко подошла к его прикроватному столику на колёсиках, бесшумно поставила на него контейнер с жижей и разогретый суп. Затем сбегала к поильнику в коридоре и набрала полную бутылку. Бутылка у Мэтта была с носиком, вместительная и добротная, одна из тех, которые выпускаются специально для тех, кто любит эко туризм – наверное, мать принесла, а может, и Мак – Мэтту было удобно из неё пить, даже не приходилось поднимать голову.

Во второй день Мэтт снова спал, но на столике возле пустой бутылки лежала салфетка с нацарапанным словом «спасибо». Мэтту нечем было писать, поэтому он процарапал его иглой катетера.

В третий день Ива попала на перевязку. Мэтту приподняли изголовье кровати – наверное, доктор разрешил с этого дня – и ему было видно рану, которую обрабатывали медсёстры. Выглядела она жутковато, заживала явно плохо, хотя после аварии уже прошло почти две недели. Ива задумалась о внутренних ранах – их, в отличие от внешних, видно не было, и как там обстояли дела, неизвестно. Мэтт как-то ел, а ведь у него был повреждён, а потом и прооперирован желудок. Иве вдруг сделалось больно и стыдно, что она так неаккуратно пихала в него суп – возможно, с такой травмой еду нужно было принимать маленькими порциями и не торопиться. Она оставила еду на столике, принесла, как обычно воды, и когда уже выходила из палаты, неосторожно обернулась. Неосторожно, потому что Мэтт смотрел на неё, и выражение лица его было ещё более потерянным, чем когда он смотрел на собственную ужасную рану.

В четвёртый день Иву заменила Мак.

В пятый день Мэтт не спал – ему ещё сильнее подняли изголовье, так что он мог уже полусидеть и даже смотреть в окно. Глаза у него были снова красными, но не так, как раньше. Это была другая краснота – цвет усталости и отчаяния.

Первым порывом Ивы было оставить еду и уйти, но вид у Мэтта был такой страдальческий и потерянный, что она осталась. Уж кому, если не ей, знать, что далеко не всегда человеку нужен горячий суп – иногда необходимо просто с кем-то поговорить.

Ива подошла и села на стул.

– Как самочувствие? – начала она разговор.

– Я тебя чем-то обидел? – спросил Мэтт.

Вот так вопрос. Ива аж растерялась.

– Да не то что бы… а что такое?

– Ничего не могу вспомнить.

Эта фраза была произнесена с глубинной болью. Мэтт при этом неосознанно потряс головой, словно хотел растрясти в ней то, что никак не желало начать работать.

Иве вдруг стало страшно. Это ведь, действительно, жутковато – в одночасье оказаться незнакомым самому себе, и все люди вокруг тебя – тоже незнакомцы.

– Врач говорит, что память вернётся. Нужно просто подождать.

Мэтт кивнул, но как-то очень уж горько.

Ива подумала, что зря ему не рассказали о сыне – сейчас, пока он ещё получает наркотики, ему было бы легче перенести утрату. А что будет, когда препараты отменят и память вернётся? Такой удар может выбить человеку сердце.

Впрочем, Ива сомневалась, что оно у Мэтта есть.

Волосы у него были чистыми, он был побрит – вчера приходила Мак. Ива также заметила, что невзирая на скудное питание и травму желудка, вес Мэтта совсем не пострадал: навскидку, биоматериала в нём было примерно на пятнадцать-двадцать процентов больше, чем семь лет назад.

– Нежные лапки… Я всё думаю, что это означает?

Ива машинально бросила взгляд на свой бейдж.

– Это название клиники, в которой я работаю.

– Я думал, ты медсестра этой больницы или что-то вроде того… – признался Мэтт, кивая на изумрудный костюм Ивы.

– Нет. Я работаю в «Лапках». Я врач, только не для людей, а для животных.

– А… – улыбнулся Мэтт и добавил со вздохом, – жаль.

– Чего жаль?

– Жаль, что я не собачка. Твоя мама утверждает, будто бы мы дружили в детстве, – осторожно сообщил Мэтт.

Ива вначале насторожилась, потом подтвердила:

– Да, это так.

– Расскажи, – попросил Мэтт.

– Что рассказать?

– Что-нибудь о нас.

От этого его «о нас» у Ивы сразу испортилось настроение. Мэтт это заметил.