Зарубки памяти на скрижалях истории. Алгоритмы и ребусы русофобии Запада

В нашей деревенской среде не было принято, чтобы родители читали нотации, проверяли дневники или выполнение домашних заданий. По крайней мере, в моей семье родители прекрасно знали о моих способностях к учебе и поэтому никогда не довлели надо мной, не проверяли мой дневник и не читали мне долгих нотаций. Все их напоминания об учебе были чистой формальностью. На самом деле мне была предоставлена полная свобода выбора. И эта полная свобода была главным и довлеющим фактором моего становления как взрослого и самостоятельного человека. Всякие свои ответственные и даже безответственные шаги я с раннего детства принимал не по рекомендациям или внушениям родителей, учителей или собственных друзей, а только по внутреннему убеждению на основании интуиции и размышлений собственного разума.

В то же время родители всегда были для меня высшими морально-духовными авторитетами. Я чтил их авторитет, поражался их высочайшей нравственности и праведности в повседневной жизни, поражался чистоте и спокойствию их личных взаимоотношений и взаимоотношений с односельчанами и родственниками. Но выбор я делал самостоятельно, и, как правило, родители никогда и не советовали мне, куда поступать и какую избрать специальность. Что я могу твердо сказать, так это то, что родители очень не хотели, чтобы после окончания школы я никуда не поступил и остался нахлебником родителей или стал рабочим местного совхоза или колхоза. Независимо от родителей и я сам не мыслил свое будущее после окончания школы в родительском доме. И это объяснимо повальным пьянством местной сельской молодежи и отсутствием каких-либо перспектив профессионального роста. Да и какой мог быть профессиональный рост в небольшой деревне молодому человеку без высшего или среднетехнического образования и не имеющему никакой рабочей специальности?

Как бы то ни было, но при посредственной учебе по учебным программам шестых-десятых классов средней школы, при регулярных прогулах школьных занятий и при неизменных ежедневных деревенских уличных «тусовках» с «посиделками», танцами под деревенскую гармошку и ритуальными кражами яблок, малины или клубники в соседских садах и огородах я сохранял неизменную тягу к научно-популярным изданиям и мог их запоем читать в свободное время от школы и уличных гуляний. Правда, с таким же ненасытным чувством я поглощал и детско-юношескую литературу, такую, например, как «Всадник без головы», «Два капитана», «Как закалялась сталь», «Разгром», а также работы Дюма и Диккенса. Особенно ошеломляющее впечатление на меня произвели стихи Сергея Есенина и книга Михаила Шолохова «Тихий Дон».

Из-за любви к чтению я дружил с односельчанином Женей Черноусовым, который был на год или два старше меня и так увлекался чтением, что не дружил с деревенской компанией и не участвовал в наших ежевечерних «посиделках» и в краже яблок. Когда бы я к нему ни заходил в гости, он всегда читал очередную книгу. Мне было лень посещать школьную или сельскую библиотеку. Чаще всего я брал у Жени Черноусова рекомендованные им книги и читал их до утра после вечерних гуляний с деревенской компанией. Теперь я осознаю, что использовал бесконечную личную свободу детских и юношеских лет не всегда на пользу учебе, но нисколько об этом не жалею. Из сегодняшнего далека учеба в школе тянулась медленно и нудно. В старших классах школы я всегда был получужим и отстраненным от общешкольных дел и увлечений, потому что все друзья из моей уличной деревенской компании к этому времени бросили учебу в школе. Они или помогали родителям по хозяйству, или просто бездельничали.

Когда я был в своей подростковой компании, то дни были наполнены веселыми и рисковыми внешкольными гуляниями и событиями. Скажу откровенно и о самом плохом. Особым шиком считалось своровать бывшие в употреблении просмоленные креозотом железнодорожные шпалы, которые были штабелями сложены на откосах железнодорожного полотна. Ночью их надо было перетащить на собственной спине на довольно значительное расстояние до поселка, а затем продать по два рубля тем хозяевам, которые собирались ремонтировать свои деревенские избы или строить новые дома из старых шпал вместо самановых развалюх. Добытые деньги тратились без остатка на покупку самогона или денатурата. Особой доблестью считалось в эту же ночь купить на все добытые деньги спиртное и полностью его выпить. Чаще всего таким воровским времяпрепровождением мы занимались с моим закадычным другом Иваном Лучкиным. Он уже бросил школу и работал чернорабочим на железной дороге.

Что могу сказать? Могу сказать, что за период восьмого – десятого класса средней школы я выпил такое количество спиртного суррогата, которого не выпил по крайней мере за двадцать-тридцать лет последующей взрослой жизни. Если бы в те времена в стране действовала не система среднего десятилетнего образования, а одиннадцати- или двенадцатилетняя система, то я вряд закончил бы школу, а пополнил ряды полуспившейся сельской молодежи, промышлявшей воровством и продажей урожая свеклы и зерновых с колхозных полей или урожая клубники и яблок из соседнего плодово-ягодного совхоза «Сабуровский». В памяти сохранилось, что школьные занятия тянулись бесконечно долго и нудно. Казалось, что надоевшая учеба никогда не кончится. И вдруг эта затянувшаяся на десять долгих лет бесконечная череда нелюбимых школьных занятий и таких кратких зимних и летних каникул как-то разом остановилась и наступила пора выпускных экзаменов. Несмотря на мое презрительное отношение к учебе, благодаря личному интеллекту аттестат зрелости оказался не самым плохим, но и, конечно, не самым лучшим.

Из пятнадцати аттестационных дисциплин были выставлены по четырем предметам тройки, в том числе по черчению, основам производства, астрономии, русскому языку и литературе. В сочинении я наделал много грамматических ошибок, так как не уделял никакого внимания грамматике и синтаксису. И тройка была вполне заслуженной оценкой по этому важному предмету. Но она меня особо и не волновала, кем-кем, но гуманитарием я себя никогда и не мыслил. Обидной была только тройка по астрономии. Астрономию я знал и любил, но тройку по ней я получил в качестве мести за мое хулиганское поведение на уроках и презрительное отношению к учителю. Пятерки были выставлены по всеобщей истории, истории и конституции СССР. Я их никогда и не учил, но эти предметы вела одна и та же учительница Татьяна Тихоновна Желобанова. Она умела привлечь к себе всеобщее внимание какой-то особой неистовостью и отдачей. Как говорится, была учителем от Бога. Отсутствием памяти я не страдал.

Одного внимания и тишины на уроках было для меня вполне достаточно, чтобы при вызове к доске я досконально и с блеском отвечал на все поставленные вопросы. Поэтому эти три пятерки в аттестате зрелости были вполне адекватны полученным знаниям. Неудивительно, что только её имя и отчество я и запомнил. Еще запомнил учителя по математике Ольгу Ивановну Попову и её мужа – учителя по русскому языку и литературе Попова Павла Евдокимовича. Павел Евдокимович был фронтовиком. Он ушел из жизни, когда я учился в восьмом классе. Кто нам преподавал русский язык и литературу после него, я не запомнил. Остальных учителей я помню очень смутно. Их имена и отчества стерлись из памяти, хотя они прикладывали массу сил и здоровья и без остатка отдавали себя, чтобы я и другие ученики усвоили ту школьную программу, которая была необходима нам для поступления в средние и высшие учебные заведения, как и вообще для взрослой жизни. Перечислю и остальные предметы аттестата зрелости. Это алгебра, геометрия, тригонометрия, естествознание, география, физика и химия. По всем этим предметам в моем аттестате были выставлены хорошие оценки.

На перепутьях судьбы

Сейчас я понимаю, что выставляли оценки не столько по фактическим знаниям, сколько по совокупности интеллекта, поведения на уроках и вообще по общему отношению к школьным занятиям. Хорошие оценки по основным техническим дисциплинам давали мне возможность поступать в любой технический ВУЗ, если не Москвы, то хотя бы областного значения. В самом Тамбове был институт химического машиностроения, а в ближайшем городе Мичуринске – престижный сельхозинститут, а также и пединститут. В Тамбове и Мичуринске также имелось высшее военное летное училище и несколько средних военных училищ. Военным я никогда не стремился стать из-за страха перед военной дисциплиной. После деревенской вольницы и полной свободы во все времена, кроме школьных занятий, военная дисциплина мне казалась добровольной тюрьмой. А уж в пединститут меня невозможно было заманить никакими благами и льготами. Даже если бы в пединститут принимали без вступительных экзаменов, я бы туда никогда не пошел.

Дело в том, что я вдоволь насмотрелся на те унижения и оскорбления, которым подвергали некоторые внутреннее озлобленные, возможно по генной наследственности или по семейным обстоятельствам, ученики нашей школы даже такого уважаемого мной и другими учениками учителя, каким был Павел Евдокимович. Одним из таких злобных травителей учителей нашей сельской школы был мой сверстник и дружок по вечерней компании Толя Трегубов по кличке «Дудок». В обычной жизни он не был драчуном и не выглядел озлобленным негодяем. Был обычным деревенским пацаном, как и многие мои сверстники. Но во время школьных уроков в его душе срабатывал какой-то нехороший механизм и превращал Толика в озлобленного и отъявленного негодяя, который вызывающим шумным поведением или просто выкриками и репликами в сторону учителя доводил последнего до белого каления и нервного срыва.

Он мог войти в раж злобы при любом учителе, и тогда познавательное течение урока надолго прерывалось, а сам урок превращался в психологическую стычку озлобленного Толика со столь же озлобленным учителем. Хорошо помню, как на приказ Павла Евдокимовича, как и других доведенных до крайностей учителей, немедленно выйти из класса Толик, как зверек, вцеплялся побелевшими пальцами в торцы парты, а ногами зацеплялся за нижнюю перекладину парты и ехидно ухмылялся. Павел Евдокимович, как и другие учителя нашей школы, не могли допустить неисполнение своего приказания хотя бы ради того, чтобы окончательно не потерять авторитет в глазах всего класса. Доведенные до бешенства учителя и сами частично «зверели», включая и учителей женского пола. Проявляя всю силу своих учительских рук, они отрывали негодяя от парты и вышвыривали за дверь класса. Иногда удаленные с урока шкодники ещё долго не давали проводить урок, эпизодически заглядывая в класс и строя учителю лукавые рожицы.

В нашей деревенской школе было достаточно много учеников, подобных Толику Трегубову. По нескольку раз их оставляли на второй год, и тогда под их злобу попадали другие учителя. Мучения прекращались только после того, как таких злобышей окончательно отчисляли из школы. Взамен им возникали новые, так что жизнь основной массы учителей вечно находилась под атакой маленьких и злобных негодяев. Обстановка в классе была такова, что никто из учеников класса не смел осуждать поведение таких маленьких негодяев. Может быть, втайне и осуждали, а открыто радовались и выражали восторг от того, что вместо знаний на том или ином уроке получали зрелище вспышки злобы и взаимной ярости. Удивительно, но на уроках Татьяны Тихоновны такие вспышки злобы были крайне редки. В ней была какая-то непонятная учительская жилка особой воли, которая принуждала учеников к тишине и спокойствию. Но попадались такие отъявленные негодяи, что и её заставляли выгонять их из класса. Не могу найти объяснения этому чуду, но даже отъявленные негодяи её слушались и покидали класс безо всякого сопротивления.

Меня тоже нередко выгоняли с уроков. Я уходил и был рад свободе, а после горделиво рассказывал, как мне было хорошо и приятно, пока мои одноклассники отбывали повинность неволи в стенах школы. И ведь действительно, вспоминая себя в те далекие годы, я могу подтвердить, что, будучи удален с урока, не испытывал никаких угрызений совести или огорчения. Даже сейчас я не могу найти разумного объяснения своим поступкам и своему поведению. Я не могу понять, чем подпитывался мой протест к школе, ведь другого пути, как получить нормальное образование и поступить в какое-нибудь высшее или среднее учебное заведение, просто не было, чтобы вырваться из порочного круга сельской жизни. Вспоминая о своем, необъяснимом даже в сегодняшнем времени, вызывающем поведении, я осознаю, что учителям не за что было меня любить или испытывать ко мне благожелательность, а тем более личную симпатию. Тем не менее, если судить по вполне объективным и даже слегка завышенным оценкам моего аттестата зрелости, коллектив учителей школы оценил мои знания без всякой предвзятости или ответной мстительности.

Считаю, что занижена только оценка по астрономии, зато явно завышена оценка по физике. Чего-чего, а физику я просто физически не мог знать на четверку. Домашних заданий я не делал, а на уроках физики даже не мог понять, о чем говорит учитель. При общем шуме вслушиваться в слова учителя было невозможно. Я даже не могу оценить, был ли он доходчивым учителем или его объяснения школьных тем были запутанны и непонятны. Кличкой «Кутек» многие хулиганистые ученики обзывали его прямо на уроках. Он не обращал на это никакого внимания и что-то объяснял по теме урока, но его слабого голоса не было слышно уже во втором ряду парт. Что-то понять из его объяснений было невозможно. А ведь физикой и физическими законами при чтении научно-популярных журналов вне стен школы я очень интересовался. А вот на уроках физики так же безобразничал, как и другие отъявленные хулиганы нашего класса.

От злобных хулиганов я отличался только тем, что не испытывал никакой ненависти или злобы ни к одному школьному учителю. Мне их было искреннее жалко. И больше всего я жалел именно учителя физики, крупного, но болезненного вида мужчину по кличке «Кутек», а также учительницу немецкого языка, средних лет женщину необыкновенно маленького роста по кличке «Кляйн». Этим учителям-бедолагам доставалось больше всего, потому что они не имели ни воли, ни желания наводить какой-либо порядок на своих уроках. Их совершенно не волновало, что ученики громко разговаривали между собой или занимались посторонними делами. Лично я, по своей деревенской ограниченности, не понимал, зачем мне нужен иностранный язык. Я не хотел его учить как бы осознанно. К большому сожалению, никто не мог мне доказать или объяснить обратное, хотя делали это многократно наши классные руководители и сам директор школы. В отличие от немецкого языка, физика мне была интересна, но на уроках физики стоял такой шум и гам, что понять или вдуматься в слова учителя было невозможно. Домашние задания к этому времени я не делал и учебников не читал, поэтому никаких системных знаний после окончания школы по физике не имел. Четверка была явно завышенной оценкой.

Получив на руки в июне 1960 года аттестат зрелости, я буквально впал в психологическую кому. Во-первых, в силу своего деревенского комплекса неполноценности я не был уверен в том, что моих школьных знаний достаточно для поступления в технической ВУЗ. Во-вторых, я реально ощущал глубокие провалы в знании школьной программы по техническим предметам, а также по русскому языку и литературе. В-третьих, я понимал всем своим внутренним существом и неокрепшим разумом деревенского подростка, что оставаться в деревне мне невозможно. До службы в армии оставалось ещё два года, и если все это время я буду находиться в своей деревенской компании, то просто сопьюсь и стану начинающим алкоголиком, а ещё хуже – сяду в тюрьму за какую-нибудь групповую кражу колхозного или совхозного имущества, или за кражу бывших в употреблении железнодорожных шпал.

Итак, в 1960 году я окончил десятилетку и получил аттестат зрелости. Вера в науку и всепроникающая пропаганда воинственного атеизма сделали свое дело. К этому времени я скорее был настоящим безбожником, чем верующим христианином. Апофизом отхода от веры в Бога явилось внутреннее признание того факта, что род людской произошел от обезьяны. Школьное советское образование настойчиво вдалбливало в мое сознание мысли, что никакого Бога в природе не существует, все живое развилось само собой из первичного «бульона» океанских вод, а примерно 40 тысяч лет назад некоторые виды обезьян стали использовать палку для добычи пищи и превратились в племена первобытного примитивного человека. Дальнейшее эволюционное развитие этих примитивных племен и породило всё разнообразие современного человечества.

Если бы я по каким-то причинам ещё в молодости углубленно изучил научную гипотезу происхождения человека от обезьяны, то, несомненно, самостоятельно нашел бы в ней массу недоговоренностей, нестыковок и зияющих противоречий, что заставило бы меня усомниться в истинности этой гипотезы, а значит, усомниться в истинности самой науки и начать поиск альтернативного пути происхождения человека. Этого не произошло. И наверное, к лучшему. Я думаю, что если бы в школьные годы советских времен середины прошлого века я открыто стал доказывать ложность теории Дарвина, да ещё приводить аргументы и настаивать на своей гипотезе, то я бы был признан не молодым талантом, а был признан сумасшедшим и оказался на принудительном лечении в дурдоме. Психиатрия в СССР была очень сурова, и любое отклонение от нормы в оценке истинности школьных научных знаний, а тем более упорное неверие в якобы доказанные научные теории могли тут же признать психическим отклонением. Таковы неизбежные издержки советской образовательной системы, которая не только вкладывала в нас знания, но стригла наш неокрепший разум под одну гребенку и старалась добиться максимального единомыслия по всему спектру научных и общественных знаний.

В наше время я убедился, что и западная система образования делает то же самое, если не хуже.

Мне повезло тем, что я был не хилее своих сверстников. Мне не было дела до анализа тех постулатов, которые мне вдалбливали в школе. Роль обычного «попугая», умеющего уверенно повторить то, что говорил учитель и что было написано в учебниках, меня в годы юности вполне устраивала. Не только в советские времена, но и во все времена, включая нашу современность, успешными учениками и студентами становятся такие молодые люди, которые успешно усваивают принципы образовательного попугайства. Говори не то, что думаешь, или вообще не задумывайся глубоко о том, что говоришь, но говори то, что хочет услышать от тебя твой преподаватель, и у тебя не будет никаких проблем с оценками и с самим процессом обучения.

Безальтернативный выбор между тюрьмой и учебой

Ещё до получения аттестата я крепко задумался о своем будущем. Чтобы не маячить в деревне, не расстраивать и не огорчать родителей, мне было жизненно необходимо немедленно покинуть деревню и поступить хотя бы в техникум или даже ПТУ. Опасность тюрьмы и слома всего моего будущего я ощущал не столько разумом, сколько неосознанной интуицией и реальной судьбой моих старших сверстников по деревенской ночной и вечерней компании. Среди моих старших друзей по ночной улице были уже и те, которые успели ознакомиться с тюремной камерой и около года провели в заключении. По их рассказам ничего страшного в небольшом тюремном сроке нет. Рассказы таких бывалых и старших «друганов» по ночной улице приучали нас, более молодых, к мысли о неизбежности тюрьмы как обязательного элемента взрослой жизни. Тюрьма рассматривалась не как страшное наказание, а как заслуженный и неизбежный университет взрослой жизни. Так, исподволь, слушая рассказы о тюремной романтике моих старших друзей и товарищей, я приучил себя к мысли, что в тюрьме нет ничего страшного.

Совсем по-другому относились к тюрьме мои родители. Практически каждый день во время совместного ужина они как бы ненароком заводили разговор о тех моих друзьях-односельчанах, которые рано бросили школу, нигде не учились и не работали, а если работали, то чернорабочими в колхозе или на железной дороге. Многие из них встали на кривую дорожку вечного воровства и уже отсидели в тюрьмах небольшие сроки. Родители меня спрашивали: разве стоит повторять их судьбу и скатываться по наклонной плоскости, чтобы уподобиться их беспросветной жизни вечного лавирования между пьяным бездельем и тюремной отсидкой? Родителей я любил не только сыновней любовью кровного родства, но и как праведных тружеников, кристально порядочных и честных людей. Они испытывали презрение к ворам и бездельникам и это свое презрение пытались внушить и в мое неокрепшее сознание.

Презирать своих друзей я не мог, но и слепо следовать их жизненной стезе воров и бесшабашных пьяниц для меня было неприемлемо. Я чувствовал в себе духовное желание, силы и способности стать если уж не высокообразованным инженером, то городским жителем со среднетехническим образованием. В деревне абсолютно нечем было заняться и невозможно было найти других друзей, кроме моей шальной компании подростков и молодежи, давно бросивших школу и ведущих полупаразитический образ жизни. Каждый выпускник школы сразу же исчезал из деревни. Или поступал в какое-либо учебное заведение, или вербовался на шахты Донбасса или куда-нибудь в другое место, чуть ли не «к черту на рога», и практически навсегда покидал деревню. Из молодежи оставались лишь бросившие школу подростки, которых даже их родители и сами деревенские жители-колхозники рассматривали не как своих преемников, а как неприспособленных к нормальной жизни отбросов общества.

Уже и без внушения родителей я понимал, что оставаться в деревне даже на год для меня чревато скорой тюрьмой и потерей всяких надежд на нормальную жизнь в городских условиях. Надо было решительно покидать родную деревню, хотя бы для того, чтобы избежать скорой тюрьмы и превращения в начального алкоголика. Все-таки в ПТУ идти мне не хотелось. Я чувствовал в себе силы, для того чтобы стать квалифицированным специалистом со среднетехническим образованием. Изучив перечень среднетехнических учебных заведений Тамбовской области, я выбрал для поступления Котовский индустриальный техникум в надежде, что там не будет большого конкурса абитуриентов и мне удастся стать студентом даже с посредственными результатами вступительных экзаменов.

Да и проезд до него составлял от моей станции Сабурово не более двух часов на местных пригородных поездах. Почему-то не хотелось сразу же отрываться от родной деревни на дальние расстояния. Нет сомнений, что родную деревню я любил не меньше родителей. Для меня родители и родная деревня сливались в одно понятие малой родины. К моему удивлению, этот же техникум выбрал для поступления мой однокашник из параллельного десятого класса Володя Кириллов. Володя принадлежал к «потомственной» элите. Он был сыном председателя того колхоза, который располагался километрах в десяти от нашей школы. Во время учебы в десятилетке родители снимали для него квартиру недалеко от школы. Возможно, он жил в интернате, который располагался где-то в километре от школы. Точнее сказать не могу. В школе я с ним дружбу не водил и в гостях у него никогда не был. Кириллов не был таким хулиганистым подростком, каким был я, и учился не по принуждению, а по личному желанию. По крайней мере, он был дисциплинированным учеником и не водился с компанией деревенских подростков, а добросовестно осваивал программу средней школы.

Такое невольное соседство меня весьма озадачило. Я не мог понять, почему Кириллов не пошел в ВУЗ, а избрал для поступления Котовский индустриальный техникум? Все эти тайны раскрылись, когда мы подали документы для поступления на специальность химика-технолога по взрывчатым веществам и ознакомились с перечнем вступительных экзаменов. Во-первых, оказалось, что Котовский индустриальный техникум был более престижен, чем любой пединститут. Та же специальность химика-технолога по производству взрывчатых веществ через три года успешного обучения открывала дорогу на закрытые военные производства с весьма высокими химическими технологиями и, что немаловажно, с достаточно высокой заработной платой и даже обеспечением неженатой молодежи комфортным общежитием, а женатых мастеров-производственников – комфортным жильем.

Как раз градообразующим предприятием города Котовска Тамбовской области был крупнейший завод по производству всего многообразия порохов и взрывчатых веществ (п/я № 33). Во-вторых, неприятным открытием для меня, а также и для Володи Кириллова был тот факт, что по избранной специальности химика-технолога был конкурс примерно четыре абитуриента на одно место. Не знаю, как Володя Кириллов, а я ожидал отсутствия конкурентов и безусловного поступления в техникум с расчетом на свое слабое знание учебной программы в объеме средней школы. Кириллов признался мне, что и он выбрал Котовский индустриальный техникум, потому что ощущал свою неготовность к конкуренции с более подготовленными городскими выпускниками средних школ и неготовности к высоким требованиям вступительных экзаменов в ВУЗы Тамбова, а тем более города Москвы. Мы оба глубоко заблуждались.

В техникуме мы столкнулись как с огромным наплывом выпускников городских школ, так и с высочайшей конкуренцией. Но другого выбора у нас не было. Можно было с позором возвратиться в родные пенаты, завалив вступительные экзамены, или получить тройки и уступить места более подготовленным конкурентам. Другой вариант предусматривал неистовую круглосуточную и непрерывную самоподготовку, для того чтобы подтянуть багаж знаний до уровня выпускников городских школ, успешно сдать вступительные экзамены на хорошие и отличные оценки и стать студентами техникума. Лично я не раздумывая избрал путь настойчивой самоподготовки, чтобы преодолеть провалы знаний программы средней школы и стать студентом техникума. Кириллов не был связан по месту жительства родителей с компанией друзей, бросивших школу и занимающихся в вечернее время мелким воровством и пьянством.