скачать книгу бесплатно
Откуда я иду, или Сны в Красном городе
Станислав Борисович Малозёмов
Драма священника, служащего церковным иереем в шестидесятые годы прошлого века. Он стал священником "по наследству" Прадед, дед и отец – все были на службе у Господа. Виктор Сухарев из – за проблем с руководством Челябинского храма был переведён в провинцию и оказался в Тургае, в городе Кызылдала – далёкой степной аномальной зоне " Тургайского прогиба" Казахстана. Там он столкнулся с аномальными, фантастическими явлениями, что привело его к отречению о церкви. В повести есть приключения мистика и фантастика, похожая на реальность. Он сталкивается с инопланетянами и во снах слышит "Голос Вселенского разума", который рассказывает ему горькую правду о Боге и Библии.В итоге – драматическая развязка для священника. Он уходит из церкви. Жизнь его катастрофически изменяется…Острый, фантасмагоричный сюжет будет держать читателя в напряжении.
Станислав Малозёмов
Откуда я иду, или Сны в Красном городе
1. глава первая
– Что ж ты вчера так напился на дне рождения протодьякона Никифора? – протоиерей Челябинского храма святого Александра Невского Исидор нашел за алтарём в ризнице пресвитера Илию и сел на сундук, где хранилась запасная одежда священнослужителей. – Негоже зело вёл себя. Непристойно. Отца Леонтия обидел, матом его обругал. Он того стоит, право слово. Но ты ж мог бы и другой день для такого паскудства выбрать. Да мог поговорить с ним один на один, а не при всём соборе служителей.
– Сволочь он, Леонтий этот, – мрачно огрызнулся Илия. – Три иконы продал каким-то козлам московским надысь. Неверующим вообще. Иконы старинные из запасников наших. Шестнадцатый век. Морду ему за это набить, и то мало. Государству-то плевать на нас, а то и срок мог бы получить. Шестьдесят шестой год на носу, а советская власть так и плюёт на нас, как после революции пролетариат пожелал. Бога они отменили, это додуматься же надо!
– Ну да ладно. Охальники они, в смоле им кипеть! – Илия аккуратно снял рясу, подрясник. – А вот протодьякон Леонтий шалав водит базарных прямо через амвон, куда бабам вообще восходить нельзя, да потом в комнату их тащит, которая под алтарём. Или сюда, в ризницу. И ничего, Господь ему дозволяет! Гуляют тут ночами, а на сундук наш сверху кидает сволота эта три мантии, епитрахиль, чтоб помягче было, и девах этих там… Тьфу! Я раз после двенадцати зашел туда, хотел было переночевать, молился допоздна. А там разврат! Шампанское, девки голые, дым от «Казбека» и радиола пластинку с фокстротом крутит.
– Я это всё знаю про Леонтия, – опустил глаза протоиерей. – Но ты же, Илия, посвящён, что его к нам не кто-то отправил. А вот сам Митрополит Южно-Уральский и Омский Володимир. Двоюродный брат матери его. Вот и терпим все выходки бесовские Леонтия этого. А мне куда там переть против митрополита! Глотаю всё. А что власть на нас плюёт – ладно. Хорошо хоть церкви больше не ломают и нас с прихожанами не трогают.
– Ну, так и я глотаю пока трезвый, – пресвитер переоделся в гражданское. Штаны надел, свитер, кепку, хромовые сапоги и стал Виктором Сухаревым. – Хорошо ещё, что стерпел вчера, да не отметелил его, гадёныша при сановных чинах.
– Но кто-то митрополиту донёс на тебя, – грустно сказал протоиерей и перекрестился. – А Володимир мне утром позвонил и приказал, чтобы я тебя служить направил в глубинку. В Казахстан, в Зарайск. Слово его, сам знаешь, почти Господне. Не исполнить указание не смею. Так что, не гневись. Не моя это воля. А езжай после воскресного молебна. Через три дня, получается. Сан сохраняется твой. Служить будешь в Никольской церкви у протоиерея Димитрия. Вот твоё послужное дело да ставленая грамота на перевод в другую епархию. Бог тебе в помощь. Не обессудь. Так вышло.Протоиерей перекрестил Илию трижды и, не поднимая головы, ушел. Сел Виктор на сундук и задумался. Ехать, конечно, вовсе не хотелось. Привык и к храму, и к народу служащему здесь, к прихожанам. Да родители похоронены тут, в Челябинске. От Зарайска, правда, недалеко. Можно наезжать временами.
– Значит, Богу так угодно, – вслух сказал Сухарев, собрал свои церковные причиндалы в большой баул и пошел домой.
Надо было чемодан с нужной гражданской одеждой собрать, да всякие мужские штучки вроде бритвы и боксёрских перчаток. Он ещё пару лет назад стал кандидатом в мастера спорта в полутяжелом весе, но работа в храме на тренировки времени не дала, и он занимался в спальне. Грушу к потолку прибил и мешок кожаный с конским волосом внутри. Всё это тоже как-то надо было перетащить в Зарайск.
В общем, переехал тридцатипятилетний отец Илия без проблем. Попросил прихожанина Егоркина Семёна Петровича, старого шофера маршрутного автобуса. Тот выбил себе у начальника день для ремонта и Виктора доставил до Зарайской церкви. Настоятель Димитрий сложил его документы в шкафчик, закрыл кабинет и проводил нового работника в пустую квартиру недалеко от церкви.
– Разгрузишься, так сегодня и не приходи, – сказал он хрипло. Простыл, видно. – Завтра жду к десяти. Ничего из чемоданов не раскладывай. Работать будешь не здесь. Но в нашей епархии. Тут на окраине одного нашего района с начала текущего шестьдесят пятого года открыли новую область. Город построили потихоньку. За десять лет. Кызылдала называется. Красные степи – по нашему. Там село стояло старинное. Аул казахский. Название другое у него было. Вот прямо к нему город и прилепили. Так бы, конечно, город этот вовсе и не нужен был бы посреди голой степи.
Но рядом огромный карьер. Бокситовую руду в нём добывают. Из неё алюминий делают. Вот и решили в алма-атинском ЦК создать там областной центр. Поэтому в городе есть всё, что областной столице положено. От обкома партии до гостиницы с тремя звёздами. Ну, кто-то разрешил и церковь построить. Едут а Кызылдалу до сих пор разные люди со всей страны. Толпами. Рудоуправление большое. Ну, и городу все профессии нужны. Областной центр всё же. Был я там. В церковь ездил. Ну, людей за неделю посмотрел.
Это, скажу я тебе, вавилонское столпотворение. Неразбериха. Бегут в городок люди главным образом от бед своих, от проблем и долгов, виноватые и всё потерявшие на прежних местах. Кто от пьянки, кто по несчастному случаю. От врагов бегут, от алиментов, от милиции. Да сам посмотришь… Город раненых в душу. Поэтому церковь там – нужное учреждение. Наши священники так говорят. И работы, естественно, много. Вот там тебе и жить сколько выдержишь. Ну, иди пока. Погуляй по Зарайску. А через неделю поезжай. Тебя там встретят.
К следующему воскресенью настоятель подогнал под дом, где неделю кантовался Виктор Сухарев, грузовое такси «ГаЗ-51» с зелёной будкой и чёрно белыми квадратиками на дверях кабины. Закидали в него пресвитер с шофером три больших чемодана и баул, сели на новенькие коричневые сиденья и тронулись без спешки в путешествие длиной в четыреста шестьдесят километров по асфальтовой дороге, на которой асфальта почти не было.
Он, асфальт, распределялся островками между грунтовкой, посыпанной в один слой гравием и щебнем, потом исчезал километров на десять и появлялся уже не в виде островков, а полосами разной ширины. Они лежали справа и слева от запылённой серой глины, укатанной как просёлочные дороги. Ни весной, ни после дождя ездить по этой дороге не желательно было. Потому, что смертельно опасно. Об этом очень доступно рассказывали многочисленные придорожные жестяные памятники, очень похожие на карликовые пирамиды. На каждом висело по несколько венков с линялыми бумажными цветами.
– Эти торопились. В слякоть или по гололёду восьмидесяти кэмэ в час хватит, чтобы тебе вот такой памятник родственники на место, где ты помер, привезли, – сказал шофер Гриша. – А спешить на тот свет – большая ошибка и глупость. Жизнь и так быстрая. Только вчера вроде на санках с горки к Тоболу летал пятилетним шкетом, а уже сорок лет стукнуло. Сыну восемнадцать. Жена стала некрасивой. Мама померла от желтухи. А у меня язва желудка и зарплата такая, что и помереть не помрешь с голода, но и здоровым больше жить не получится. Ни на что не хватает. На хорошие, к примеру, лекарства. Да их в Зарайске и нет, хороших. Не Москва.
Дорога лежала прямо как широкая деревянная неструганная доска. Кончался август, сухой, с неподвижным воздухом по всей серо-желтой степи, где и глазу-то не во что было упереться. Низкая жухлая трава, похожая на плохую стрижку «полубокс», которой неумелый парикмахер попортил часть головы земной. Ехать было тряско, противно и тоскливо. Машину подбрасывало на бугорках, роняло в ямки и кидало по сторонам так, что Гриша вместе с баранкой вертелся в разные стороны, шоркаясь головой то о крепкое плечо священника, то о небьющееся стекло двери.Остановились передохнуть возле придорожного озера, узкого и длинного. По берегам не было ничего, кроме следов от ботинок и почти коричневых низких кустов с мелкими фиолетовыми цветками, облепившими ветки вокруг верхушек. В желтой от глиняного дна воде плавал десяток серых диких уток и один селезень, чаще всех окунавший сизо-белую голову вглубь. Видно, отлавливал плавунцов.
Разулись, опустили ноги в теплую воду, покурили, поспрашивали уток о том, как им живется тут, в пустоши унылой. Утки отвечали на голос довольно весело. Неплохо, значит, они прижились в степи, где таких озёр с жучками да рыбками – сотни.
– Вон там штук шесть больших озёр, – кивнул влево Григорий. – В них рыбу руками можно поймать. Или майкой. Карась большой, карп, окунь, щука. Ну, щуку с окунем только на блесну берут. Много народа туда ездит. Натягают мешок, оставят себе пару килограммов на уху да поджарку, а остальную на базаре продают влёт. Из города какой дурак сюда попрётся, кроме чокнутых на рыбалке и вынужденных торговать? Зарплаты у народа в основном очень средненькие. Окраина. Бюджет дохлый. Все деньги в Алма-Ате, ну, в Караганде ещё. Шахтёрам попробуй мало платить. Башку открутят всему начальству. Народ лихой, шахтёры.
Обулись, поехали дальше.
– А что, в Кызылдалу, действительно, одни отбросы общества жить едут?
– спросил Виктор Сухарев, он же отец Илия. – Это настоятель Зарайской церкви мне сказал. Кто от чего, мол, сбегает из родных мест, пересиживают здесь годок-другой, а потом или обратно рвут когти, или в большой город. Денег тут подкопят и погнали туда, где жизнь легче да веселей.
– Из отребья одни зеки условно-досрочники. Поселенцы подконтрольные. Зону им на волю меняют пораньше срока. Но воля – одно название. Только что решеток оконных нет в их общагах, – улыбнулся шофер. – А так, тот же надзор. Утром отметься, вечером тоже. За город не выходи. Девок в общежитие не таскай. Водки выпил – сиди в комнате, по улицам не шарахайся. Но это всё равно воля.
Это вот твои основные прихожане будут, Витя. Они на зоне почти все в Господа верить начинают. Молятся. Им в «красный уголок» иконы даже привозят. Просят зеки простить их за грехи преступные. И, блин, надеются, что он простит. А я так думаю, что мне, к примеру, клянчить у Бога хоть прощения грехов, хоть жизни при полном удовольствии и богатстве – грех и есть. Сам накосячил – сам и очищайся. Хочешь богатым быть – сам вкалывай, чтоб аж шкура на тебе лопалась. А не дои как тёлку доброго могучего дедушку на небесах, который всех любит. Я вот в него не верю, но на жизнь не обижен. Лично для семьи и для себя как конь на борозде упираюсь. Я себе хозяин. И господь за это меня не гнобит. И я его не ругаю. Какого лешего он обязан меня вылизывать и украшать житуху мою? У него таких – целый шар земной.
– Верить, не верить – дело твоё, – Виктор перекрестил шофёра. – Но грех свой сам не искупишь сроду. Многие думают, что можно. А нет! Если ты после плохого сделал что-то хорошее, то плохое прежнее этим хорошим ты как простую карту козырем не перебьёшь. Грех остается. Совершаешь ты его руками да мыслями, а лежит он камнем на душе. И к душе твоей доступа даже у тебя самого нет. Только у Создателя. Или у Сатаны. И отпустить грех, очистить душу твою может только Господь через священнослужителя. Для этого есть исповедь. Исповедуйся сокровенно, честно, Бог через меня, например, с тебя его снимет. Причём Сатана слабее и помешать не может. Но ты иди потом и впредь не греши. Иначе в следующий раз Господь прогневается, да и пошлёт тебе вместо прощения пару-другую испытаний дополнительно. А у нас их и без того – девать некуда
– Это да… – согласился Гриша. – А неверующим он грехи не отпускает?
– Сейчас даже многие священники сами толком не понимают, что такое исповедь, а что – Таинство Покаяния, – Сухарев протянул руку к Гришиному сердцу – А это не правильно. Пересказать свои грехи, раскаяться в них, попросить совета у священника о том, как дальше жить со своими грехами, может каждый человек, даже некрещеный и неверующий. Но над крещёным христианином по окончании исповеди священник читает разрешительную молитву, которая и является отличающей чертой исповеди от Таинства Покаяния. Только после этой молитвы Господь разрешает снять с кого-то через священнослужителя грех. Над атеистами, некрещёными и принадлежащими к другой вере, молитва эта не читается. Священник примет исповедь, даст совет неверующему, но разрешительную молитву над этим человеком он прочтет только после того, как тот примет Крещение. И вот только тогда грех Всевышний отпустит.
– Сложно, – задумался Григорий. – Но заставить себя поверить в Бога – это же фигня полная. Это же невозможно. Вера должна сама прийти, найти тебя и Бога в тебе. А ко мне вера не идёт пока. Не нашла меня. Буду с грехами жить. А ты, Витя, видать, безгрешный как младенец? Вы ж там сами друг другу всегда исповедуетесь и молитвы читаете разрешительные. И душа ваша чистая да непорочная… Хорошо вам, попам.
– Нет и среди нас безгрешных, – Сухарев засмеялся. – Такие же люди. Такие же страсти. А от страстей грехи, ясное дело. Каемся, исповедуемся, снова грешим, потом опять исповедуемся. Запомни, что безгрешный священник – это неправда. Просто мы знаем, как не совершать смертных и тяжких грехов. И не совершаем. Хоть это хорошо.
Дальше целых сто километров ехали молча. Думали. Может о Боге, может об отвратительной дороге. Или вообще о другом. Неизвестно. Подумать всегда есть о чём. Особенно, когда много не тронутого суетой и заботами времени.
Кызылдала стала прорисовываться из жиденьких облаков, ползущих по горизонту, километров за пятьдесят до первого здания. Слева от него, похожие на сильно уменьшенные египетские пирамиды или скошенные вбок горбы старых верблюдов, торчали над линией горизонта красно-бурые холмы. Когда сквозь марево степное прорезались и другие дома, Виктор Сухарев удивлённо присвистнул. Они были бледно-красные, почти розовые.
– Бокситовая пыль от карьеров, – пояснил шофёр Гриша. – Когда ветер летит с севера, он с холмов хватает породу, в воздухе перетирает её в пыль и почти всю кидает на город. Потому там всё одного цвета – грязно красного или буро-розового. Черта с два поймёшь. Сперва дома красили желтым, голубым и белым. Но когда они все стали одинаковыми, красноватыми и рыжими, красить перестали. Дожди размывают пыль и она становится липкой, вязкой как глина. Тогда весь город переобувается в резиновые сапоги. Возле любого и каждого подъезда перед домами – корыта жестяные. В них отмывают сапоги, а уже внутри здания, если это место работы, достают из сумок ботинки или туфли. А в жилье всегда сапоги перед дверью снимают. Дома первыми тапочки стоят в прихожей. Смешно только со стороны. А те, кто в пыльной Кызылдале живет, воем воют от такой напасти. Автобус в городе один и маршрут один. Потому как всего две продольных улицы и шесть поперечных.
–Город с разбега переплюнуть можно. Вот… Все, значит, ходят пёхом. А ты пройди по этой липучке пару-тройку километров! Пытка! Как водолаз с металлическими ботами бредёшь и добытчиков алюминия материшь. Хотя не со зла же они холмы эти насыпали. Да и ветер не враг. Но в общем выходит, что женщинам в плохую погоду на свою работу ходить – это только свои красивые ножки губить. Идешь как с гирями на ногах. А летом и в сухой день окна не откроешь. Ветер в степи почти всегда. С полов, со стен да мебели ототри потом эту ржавую пылюку! Водой нельзя. Такая слякоть будет, что ничем её не уберёшь. Вроде пустяк, да? Мало мы пыли видели? Так нет! Бокситовая порода в виде пыли – это первая беда городская. Про остальные сам узнаешь. Их тут штук пять основных.
Километров за десять до города дорога выровнялась и стала полностью асфальтовой. Прямо-таки шоссе для автогонок. Потому и долетели Виктор с Гришей до первой улицы. Не доехали на колёсах, а на крыльях невидимых донеслись.
– Вон церковь твоя, – показал шофер на три рыжих купола с очень большими бурыми крестами. Торчали они за домами на другой стороне небольшого Кызылдалы. На окраине.
– Ну, советская власть у нас к Господу без особого уважения. Слава Богу, что вообще её тут построили, – Виктор смахнул с волоса уже попавшую в кабину красноватую пыль. – А ведь сколько их повалили, прости Господи! В Челябе до революции, старики говорили, было девятнадцать храмов. Сейчас шесть. В Зарайске, отец Димитрий сказал, было девять. Осталась одна к шестьдесят пятому году.
– Что Господь коммунистам плохого сделал – никто не знает. Лепечут что-то вроде как «религия одурманивает сознание советского человека. А у него идеал не Бог, которого никто не видел, а коммунизм. Поступь его всем видна и слышна». Во как! А кодекс строителей коммунизма, считай, полностью списали с православного пространного нашего Катехизиса. Только вместо веры в Бога и в благодать молитвы там у них вера в Ленина и светлое будущее. А как и в конституции – вся главная добродетель взята из Катехизиса того же, да из заповедей Божьих. Ну, против власти нам переть, как против стены Кремлёвской. Слава Богу, священников расстреливать перестали, да в тюрьму не кидают почём зря.
Встретили пресвитера Илию в церкви с душой. Протоиерей Автандил со свитой показал ему все иконы. Потом помолились всем коллективом Святой Троице и Матери Божьей. Автандил окропил Илию святой водой и прочёл молитву «Отче наш». После чего священнослужители в торжественных облачениях, со священными предметами, напрестольными крестами, копием, лжицей, провели отца Илию в алтарь через Царские врата, невидимо сопровождаемые ангелами Божьими. И с того момента стал иерей Илия служителем Новотроицкого храма божьего. Деревянной церкви площадью более трехсот квадратных метров и высотой в двадцать пять метров, считая с верхнего креста.
После всех положенных процедур пошли Илия с Автандилом в кабинет настоятеля, где отдал новый священник послужное дело да ставленую грамоту на перевод в другую обитель, выпили за здравие по рюмке вишнёвой наливки и протоиерей сказал, переодеваясь в мирскую одежду, в костюм с серой полоской, остроносые модные ботинки и тонкую голубую рубаху с однотонной синей вышивкой вниз от воротника.
– В миру зовут меня Алексеем Ивановичем Морозовым. Я из Ставрополя сам. Прогнали меня. За то, что не согласен был с отношением к прихожанам самого протоиерея Евстафия. Груб он был с паствой и горделив чрезмерно. Год я изъявлял недовольство при всех священниках. Ну, он и обозлился. Служил я там простым иереем как и ты. А сюда назначен с высшим саном. Жить будешь, Виктор, сначала в гостинице нашей. С полгодика. Мы оплачиваем проживание и питание. А с жалованием твоим завтра порешим и установим. Не обидим. Номер твой в гостинице – триста двадцать третий. Ступай, отдыхай. Завтра поспевай к заутренней.
Алексей, ровесник Виктора, обнял его на прощанье. Сказал, что Господь милостив будет к новому священнику. Помолился на лик Христа, поклонился и пошел к притвору. А Виктор вышел на улицу. Шофер Гриша спал, уронив голову на руль. Они поехали в гостиницу, устроились, перекусили в буфете, да Григорий заторопился.
– Ночью мне километров сто сорок надо проскочить. А это почти цирковой аттракцион. Как хождение по канату. Дорогу-то сам видел. Я десять лет рулю, но ночью эту дорогу побаиваюсь.
Виктор Сухарев спустился к дежурной на первый этаж, узнал где в городе междугородный переговорный пункт. Оказалось, что через дом всего. Три часа он ждал пока соединят Кызылдалу с Челябинском и полчаса разговаривал с Марией, супругой.
– Боюсь я, Витя, к вам ехать, – сказала жена. – Ни кола, ни двора. Да и в Горпромторг заместителя директора вместо меня уже две недели найти не могут. Но до сентября приехать всё одно надо. Мишке в седьмой класс уже идти. Лучше сразу в новую школу. Чтобы не посередине четверти. Везде же по-своему преподают. Ещё отстанет от основной массы. Нагонять потом – травма ребёнку. Узнай, что за школа там. А квартиру когда дадут?
– Насчёт квартиры не было разговора пока. Но вряд ли ждать заставят, – Виктор говорил спокойно и уверенно.– Давайте, собирайтесь потихоньку. Звонить буду каждый день вечером. Целую. Мишке привет.
В номере он включил телевизор. Гнали какой то узбекский фильм. Детектив. Милиция на трёх мотоциклах гналась за кем-то с включенными фарами по пустым улицам.
– Новая жизнь … – сказал он вслух. – Хорошо хоть Господь тот же и все молитвы верны и правы что в Челябинске, что в этом убогом земном уголке. Ничего. С Божьей помощью да осилим перелом в судьбе.
Он улыбнулся, прилёг на кровать, хотел угадать, поймают милиционеры преступника или упустят. Но не успел. Задремал незаметно и уснул крепко.
Как после трудного боя проваливаются в сон усталые измученные солдаты.
2. глава вторая
Степную осень Виктор Сухарев в шестьдесят пятом году перенёс впервые в жизни, причём именно «перенёс». Как тяжелую гриппозную инфекцию. В его родном Челябинске с сентября по декабрь только мелкий тихий дождик да снег ранний немного отвлекали население от наработанного ритма жизни. А в городе не было больших луж по причине правильной укладки асфальта и тротуаров с ливнёвками. Излишки воды сразу исчезали в подготовленных для этого местах и резиновых высоких сапог в городе вроде бы вообще никто не имел. Дожди не мучили население неделю подряд, а снег мгновенно расчищали работяги горкоммунхоза тракторами с крутящимися проволочными мётлами, лезвиями грейдеров и деревянными лопатами.
Дворников, молодых и крепких студентов, которым стипендий для жизни было мало, трудилось столько, что из них можно было при надобности сколотить добавочно ещё с десяток сборных города по вольной борьбе или тяжелой атлетике. Они чистили дворы и улицы от мусора да листьев с невероятной скоростью, незаметно, ночами длинными. И челябинцы искренне верили, будто ни окурка никто не бросил ни разу мимо урны, ни фантика от конфетки, будто и листопада долгого просто не бывает, а все берёзы, тополя, липы, осины, клёны и вязы договариваются и скидывают листву ночью двадцать пятого октября.
Причём двадцать шестого числа до начала рабочего дня Хозяйка Медной горы – прекрасная и холодная, как её царство, одним махом волшебного рукава малахитового своего платья выметает листья в ущелья близких таинственных гор Уральских, где они всю зиму кормят древнюю заповедную землю и готовят её к сытой весне. А она нарядится в яркие радостные цветы и спустится в города. Сказочное это место – Урал. Страна легенд, волшебников, колдунов и чудес, обнаруженных когда-то светлым человеком Павлом Бажовым.
А вот степные дожди сразу забывали, когда они начали сливаться с туч и понятия не имели – когда небеса решат, что налили воды на природу уже достаточно да можно хоть неделю передохнуть. Лужи в степи, на больших деревенских дворах и дорогах ничем не отличались от маленьких озёр, в городе Кызылдале ветер таскал воду и по земле, и по воздуху, забивая струями все щели в домах, на тротуарах, в одежде трудящихся, бегущих на работу и обратно. Бегущих – неверно сказано. Люди плыли по красной жиже, работая резиновыми сапогами и руками с сумками и портфелями как вёслами. Зонты никто не носил, поскольку ветры в городе за минуту меняли направление раз пять, и зонт-парус мог унести даже крупного мужика совсем не туда, куда он пытался побыстрее продраться сквозь липкую, ну, прямо как смазка на ленте для ловли мух, бокситовую жижу.
Отец Илия на первой неделе разгула коварных осенних степных дождей, да ещё с ветром над красной вязкой почвой, несколько раз, быстро проплывая по грязи красной из гостиницы, промахивался мимо церкви, потому как его никто не успел предупредить, что нельзя брать зонт, нельзя надевать широкополый плащ, что сапоги надо выбирать с очень глубоко рифлёной подошвой и никогда не перемещаться по центру улицы. Только поближе к зданиям. Тогда появлялся шанс зацепиться за подоконник или угол стены, передохнуть и скорректировать направление движения, сильно изменённое косым дождиком и шумным как пылесос ветром.
У церкви не было забора, острый низкий ветер выдирал священника с зонтом из пробитой предшественниками клейкой колеи и тянул в другую сторону так, что ногами можно было не двигать и не упираться. Бесполезно. Останавливался отец Илия только там, где порыв стихал минуты на две-три. Времени, чтобы перенаправить тело на нужный курс хватало, а вот удержаться в выбранном направлении могло повезти, а могло развернуть и перебросить туда, где ты уже был полчаса назад. Вся эта пытка у слабых убивала веру в себя и тесную дружбу природы с человеком. Сильных хляби небесные и земные только бодрили и делали ещё сильнее да крепче духом.
Сухарев Виктор, мощный спортивный мужчина, покуда не приноровился к своеобразному поведению земных стихий, осенних, зимних и остальных, и очень нервничал. Его досель идеально уравновешенную психику очень сильно сотрясала невозможность управлять собой практически без серьёзных причин. Ну, дождик моросящий крохотными капельками, ну, ветерок скорый, но не ураганный же, да липучка из бокситовой породы красного цвета под ногами толщиной всего-то в ладонь – так это же не катастрофа земная, не извержение вулкана и не потоп всемирный, где конец живому существу без Ноева ковчега!
Почему он обречён к службе не поспевать, хоть и выходил с получасовым запасом времени? Он мучился и натурально заболевал. Его знобило, трясло и бледность лица, снизу прикрытого усами и бородкой, заявляло священникам и малочисленной пастве о его недомогании. Настоятель Автандил спросил Илию, отведя его к иконе пресвятой мученицы Матронушки. Кстати, облачившись в одежды церковные и находясь в стенах храма все священнослужители с прихожанами и даже если оставались один на один – всегда между собой говорили странным для посторонних ушей языком, профессиональным, церковным, заменяя простые слова изысканными религиозными, высокопарными и замысловатыми. Так было установлено издревле догмами религии. Догмы, уклад и каноны – это три кита, на которых стоит церковь и вся религия. И преступить догму, нарушить канон или традиционный уклад было для церковников и неуважением к Господу, религии, и даже своеобразным грехом. Отступление от них на службе – немыслимое дело. И никто никогда их не нарушал. Но, переодевшись в гражданское, они становились обычными Викторами, Женями, Андрюшами и ничем не отличались от обычных граждан СССР.В общем, настоятель спросил Илию заботливо:
– Ты отец Илия, не простыл случаем? Погода ещё та. Температуры у тебя нет? Поди в трапезную, скажи диакону Савелию, чтобы чаем тебя напоил с сухим шиповником, да мёду поболе дал из верблюжьей колючки. Сразу и сойдёт с тебя хворь милостию Божьей.
Выпил Илия три кружки горячего чая, мёд такой впервые попробовал с восхищением, да и, действительно, полегчало. Успокоился он и пошел к настоятелю.
– Вот я уже месяц служу благоговейно, отец Автандил, – сказал он почти печально. – А так и не приставлен тобой к должности по сану моему. Я пресвитер и место моё среди прихожан. Апостол Павел в пасторских посланиях к святому Тимофею говорит, что главная обязанность пресвитера есть проповедь. Каждый иерей должен иметь проповедь и научение церкви истинам слова Божьего.
А я иконостас ремонтирую, позолотой крою окаёмы уж почти две недели. Уголь для котельной запасаю. Двадцать тонн уж привёз из Киймы. Облачения наши – рясы отвозил в химчистку, подризники, поручи, епитрахили, пояса, фелони, набедренники, палицы… Надо всё. Понимаю. Но
Я страдаю без прямой обязанности иерея проповедовать, чистую исповедь принимать у прихожан. Таинство Покаяния вершить. Отчего сторонишь меня от истинных моих Божьих служений, отец Автандил?
– Ты не спеши, Илия, – тронул его протоиерей за толстую цепочку наперсного креста, который пресвитер прижал ладонью к груди. – Всё, что делается тобой – сан твой не оскудит. Все сегодняшние дела твои – Божьи. И творятся именем его. Здесь твоя новая обитель и к главному делу священному ты должен прийти через простой труд.
Укажи Господу нашему, что ничем церковным не гнушаешься ты, ни чёрной работой, ни пением с клироса, ни читкой глав Заветов Ветхого и Нового прихожанам, хоть это труд простого дьякона-чтеца. И уж тогда, представ пред Всевышним как всепослушный слуга его, чтящий любую храмовую надобность, трудись истово по сану своему и должным пресвитеру обязанностям. Не услышал ли ты неправоту в словах моих, священник Илия?
Смутился иерей, глаза опустил. – Да, неправ я, отец Автандил. Но не гордыня вырвалась из уст моих. Нет. Я спешу преждевременно к исполнению всего, должного сану пресвитера, от любви к Господу и прихожан ради. Прости за нелепую торопливость.
– Бог простит! Ибо праведны все дела твои в нашей обители, – Автандил перекрестил иерея. – Ступай, трудись, молитвы читай, кланяйся ликам святых в храме, молись им. А к проповедям, исповедям и Таинствам Покаяния ты приступишь через месяц. С ноября. И Бог тебе в помощь!
Поздно ночью в гостинице на шаткой деревянной кровати глядел Виктор Сухарев за окно на переполненное звёздами небо, среди которых терялись чужие неведомые миры, где обитал сущий всюду святой дух Господень, и впал не в дремоту, а в странное забытьё, похожее на то, какое испытал он пацаном в парке культуры Челябинска, где в летнем театре сидел с дружками на сеансе гастролирующего гипнотизёра. И похоже было это забытьё на сон, но во сне обычном были лишь видения, а в забытьи ты всё осознавал и мог размышлять, думать, и чувствовать мог смысл рассуждений своих.
– Вот не парадокс ли противоречивый между живым мной, Витей Сухаревым и иереем Илией? – ходила в мозге самостоятельно, без участия Виктора и не мысль вроде бы, а кем-то написанная страница готового текста, который читал ему может, ум, может, совесть, к уму никак не причастная. – Я, Сухарев, верю в Господа и должен чувствовать себя рабом Всевышнего. А ведь не чувствую. Я свободен в своих помыслах. И не Бог мне их ниспослал. В них я независим от бога и религии. Это моё! А Господу я о своём всего не докладываю. Это наглость? Гордыня?
Неискренность в Вере моей? Ведь как священник я Слово Божье уверенно втолковывал прихожанам, а значит, церкви. Прихожане – это и есть суть церкви. Не я! И не протоиерей. Прихожане! Но им я ничего не имею права сказать от своего имени. Из души своей не могу отдать понимание своё. Только слово Божье дозволено мне им втолковывать. Получается, в храме я не личность. Священник, конечно. Но как простая кнопка на радиоприёмнике.
Нажал на неё в нужный момент, и полилась правильная мысль, пошли верные слова в уши паствы. Не мои. А чьи? Кто за Бога придумал его якобы Слово Великое? Я громкоговоритель, лишенный права сказать своё. То есть от себя. О добре. О зле. О правде и лжи. О моём понимании совести и подлости. О грехах смертных и заповедях священных. Только повторять, как попугай имею право то, что талдычит пастве каждый, кто сановно имеет право проповедовать Слово Божье. А почему?
Вот на исповеди чужой и на Таинстве Покаяния свои советы даю, от своей души и собственного понимания чужого, стороннего греха. И ничего. Не наказывает меня Господь за своеволие. ЧуднО ведь? Да. Мало ли что я брякну кающемуся? Мало ли куда и как я направлю его на исправление жизни? А если ошибусь? И не раз, возможно, ошибался… Человек ведь я. А человеку свойственно ошибаться. И ведь нет мне наказания Божьего. ЧуднО… Да…
Да к тому ж ведь и грешен сам. Напиваюсь иногда до свиноподобия. А наказал Он меня только сейчас. В глухомань переправил. Так напивался и раньше. Ничего. Сходило всё на нет. Странные у меня лично отношения с Создателем. Матом ругаюсь – не карает. Жене изменял не раз. Тоже ничего не отсохло после прелюбодеяния. Может, не всегда Бог видит меня? Пропускает многое? Хотя быть такого не может. Он всегда и везде, в каждом верующем и неверующем… Короче, всё это странно. Хотя думать так мне не следует. Я священник. Проводник всякого промысла Божьего. Вот же блин! Лабиринт.
Очнулся Виктор – утро раннее. Звёзд нет, небо чистое. Приснилось что ли всё? Или задумался глубоко, а показалось, что забылся? В себя ушел. Так и не разобрался Сухарев. Некогда было. К Заутренней бы успеть. Хотя вроде бы ни дождя, ни ветра. Стихло всё на денёк, не больше, наверное. Тонкие деревца напротив гостиницы не дрожат от ветра. Надо бежать. Он быстро оделся и через двадцать минут уже переодевался в ризнице в рабочую форму с наперсным крестом поверх рясы.
В зале перед амвоном зажигали свечи над светлым ликом святого Николая- чудотворца, помещенным на тумбочку-треногу. Икона лежала почти горизонтально и молодые женщины в тёмных платках целовали Николая через стекло, крестились трижды и шли к другим иконам. С верхнего клироса пел хор из шести голосов. Два мужских всего. Тенор и бас. Почетное это дело, богоугодное – петь или читать с клироса. Виктор ещё от челябинского настоятеля Исидора узнал, что пели в хорах во славу Господа сам Фёдор Шаляпин, полководец Суворов, писатель Чехов и учёный Ломоносов. Глыбы, великие в миру! Во как!
Да и вообще раньше на клирос брали певчих только с консерваторским образованием, говорил протоиерей Исидор. А ближе к шестидесятым как-то сникла ценность церковного пения. В хоры стали брать набожных людей, имеющих только благостные голоса и хороший слух, чтобы могли они освоить церковное многоголосие. Регенты объясняли, что и как надо петь правильно. В христианстве песнопение – это степень низшего клирика, основная задача которого благоговейно исполнять на клиросе в хоре во время общественного богослужения некоторые псалмы, христианские молитвы, гимны, прокимены и возгласы. Низшая степень, но уважаемая. Певцов церковь чтит и сейчас. Хотя из консерваторий профессионалы не стали ходить. Советская власть грознее начала относиться к этому вопросу.
А потом вдруг эти нежные, тёплые голоса стал перекрикивать от иконы Христа в серебряном окладе, висящей справа от алтаря, хриплый, истеричный и взбешенный мужик. Он топал ногами, стучал по окладу кулаком, матерился и даже плюнул в икону. И к счастью, не попал. К нему подбежали сразу три дьякона и потащили его к выходу. Мужик упирался, вырывался, толкал дьяконов плечами, но через пять минут церковный сторож уже распахнул перед этой раскрасневшейся толпой притвор.
– Погодите! – крикнул дьяконам Илия. – Не отпускайте его! Я уже бегу.
Он догнал служителей, которые всё же не рискнули отпустить мужика, уже на середине паперти перед ступеньками к дорожке из храма. Мужику было лет сорок. Работал, видимо, он на руднике. Спецовка окрасилась рыжей пылью, лицо тоже впитало этой красноватой пудры, насколько позволили поры.
– Отпустите, – сказал пресвитер. Дьяконы разжали руки, сделали шаг назад, но не уходили. Трое нищих, примостившихся на краю паперти, испуганно поднялись, прихватили картонные коробки, куда им кидали мелочь и спустились на траву сбоку от крыльца.
– Чем прогневил тебя лик Христа, сын мой? – тихо спросил всё так же ещё неспокойного мужика Илия. – Ведь ничего, кроме любви к тебе Всевышний не питает. И ты люби его. В духе его святом и любовь к нам, и вся истина жизни.
– ЭтО ты сын мОй, пОп, а не мОй папа! – всё ещё зло крикнул мужик с явным нажимом на букву «О». С Волжских просторов забросила его судьба. Понятно было всем. – БОрода есть, а гоОдОчков пОменее моих. МОраль будешь читать? Так хрен бы я на тебя клал и на мОраль вашу гнилую. Баран тупОй ваш БОг и тетеря глухая. Не дООрёшься до него. Любит Он нас всех! А меня тОгда пОчему не видит, не слышит, да ничем не пОмОжет? Или как раз меня мОжно не любить и не слышать?
– Ты крещёный? – ещё тише спросил пресвитер.
– А ещё чегО? – мужик упер кулаки в бёдра. – Нет, конечнО. И чтО, мне нельзя в церкву зайтить? Она ж для всех, не тОлько для тех, кто тут лбы пОклОнами расшибает и ладан нюхает. У меня горе, падла – жисть дОхлая! Я пришел за пОмОчью к БОженьке. Мне пОсОветОвали люди хОрОшие. Не в гоОркОм партии же переться. Там дОлбОлОмы похлеще вашего ХристОсика. Я месяц ужО бегаю сюды как шавка мелкая. На кОленях перед иконой по полчаса стОял да елОзил. ПроОсил пОдмОгу. Свечей стО спалил. ВОскОм вОняю на весь карьер. И чё тОлку? Он мне в пОмочь и пальцем не шевельнул. ГОлОвы ко мне не пОвернул, сучий пОтрОх. Ну как же! Он Боженька, хОзяин наш, пастух. КтО я ему? ВОшь на гребешке. Хмырь грязный из пОдземелья.
В притвор вышел протоиерей Автандил.
– Вы, отец Илия, не ждите ноября. Совершите с человеком Таинство Покаяния. Ему потребно зело. Примет крещение – пусть на чистую исповедь приходит. Господь за откровение искреннее отпустит через тебя грехи его. Вижу я – плохо мирянину. Не в себе он. А сам человек он достойный. Работящий и сильный. Но не сдюжил. Духом поник. Помоги ему именем Господа нашего Иисуса, отца его и святаго духа. Аминь.
И отец Автандил перекрестил мужика, а потом медленно и незаметно исчез в глубине церкви. Что необычного произошло – не понял никто. Ни дьяки, ни Илия, а нищие тем более. Но мужик вдруг обмяк. Наклонил голову и плечи его задрожали. Он плакал. Дьяконы тихо ушли. А священник Илия обнял мужика, прижал к груди и сказал шепотом.
– Идем со мной в трапезную. Чай с мёдом попьём и поговорим просто как два мужика. Ты мне беду свою поведаешь, а потом вместе решим, как с ней справиться.
И мужик, сгорбившись, не прекращая вздрагивать плечами, пошел за Илиёй.
– Как зовут тебя, человек? – спросил Илия после того как первую чашку крепкого чая с шиповником выпили и пригладили чай поверх удивительным мёдом из верблюжьей колючки. – И зачем приходил ты к лику Христа?
– ЖОра. ГевОргий Алексеич Цыбарев я, – мужик совсем успокоился. Глядел без выражение в окно, составленное из прозрачных разноцветных стёкол. – ЭкскаватОрщик на руднике.
– А что мучает тебя? Я никому не имею права говорить о твоих бедах или грехах. Не стану этого делать даже под дулом оружия. Но отпустить грех твой Господь через меня не сможет, ибо ты не крещён и не веруешь. Но помочь тебе советом я могу сам. Испрошу его у Всевышнего. Он меня сам научил этому. Я и молюсь ему, и боюсь его, и славлю, и советуюсь с ним, Великим. Он единственный, кто знает истину.
Вдвоём с тобой, да с помощью Божьей, мы обязательно разберёмся в том, отчего сломалась жизнь и как скрепить сломанное и сделать его снова целым и невредимым. Тебе только надо ничего не скрывать и мысленно настроить себя на то, что правильные поступки после покаяния вернут жизнь в прежнее хорошее состояние. И ты сделаешь это сам со рвением и желанием всё исправить. Веришь мне?
Жора подумал минут пять, выпил ещё чашку и ответил.
– А ты знаешь, пОп, ведь натуральнО верю. ПОчему – не разберусь пОка.
Говорил он и постоянно мелко сплёвывал сквозь зубы. Слюны вылетала капля, а звук был одинаковый всегда – «цык!» Священник взял за шкафчиком с бумагами тряпку, которой мыл в своей комнате пол, и постелил Жоре под ноги.
