скачать книгу бесплатно
– Сюда попадай. На тряпку. Привычка такая – поплёвывать через зубы? – улыбнулся Илия.
– Так ишО с детства, – тоже улыбнулся Георгий. – Пацанами ватагу свОю имели, дружбанскую. Так сО взрОслых все пример и снимали. Они цыкали, все волгари, ну так и мы ж вОлгари тОж, тОкО сОпливые. Так до старОсти теперь и буду цыкать… НичегО.
– Меня зовут Илия. Я священник. Чином чуть ниже главного нашего настоятеля. Ты и зови меня – отец Илия. Так в церкви принято. Я моложе. Но отец – не значит родственник прямой. Если священники от имени и по разрешению Божьему учат и проповедуют, искренне понимая, что учение, которое они проповедуют, не их собственное, и они только ведут к Христу, который наш Отец и Учитель, то им, как и апостолам, Господь позволяет называться учителями и отцами. Ну, так что стряслось? Рассказывай и не таи ничего. Потом будем вместе решать, как быть.
(таинство покаяния экскаваторщика Георгия Цыбарева)
(волгарское "О"канье автор далее выделять не станет для облегчения чтения. Но "Окал" он усиленно, естественно и с наслаждением особенностью говора)
"– Ну, приехали мы сюда, цык, с женой и дочерью взрослой, восемнадцать ей в декабре будет, из города Балахна Горьковской области. В шестьдесят втором ишо. В январе. Кызылдалу достраивал. Я в Балахне в СМУ корячился на экскаваторе МТЗ-50. Траншеи рыл, сучий хвост, для водопроводов, цык, в новостройки. А в шестьдесят первом, падла-жисть, всё, что городу надо было, уже, цик, и построили. Воду дали. Мне, цык, начальник СМУ говорит, сучара, цык.
– Всё, Жора. С нового года прикрывают нас. Городку нашему идтить ужо некуда. Не хочет обком горьковский нас дальше, цык, расширять. Народ, говорят, к вам не едет больше ни хрена.
А Балахна – город, отец Илья, старый. Аж в шестнадцатом, цык, веке на карту занесли как город. Так тама и счас меньше тридцати тысяч народа, цык. От Горького, падла-жисть, тридцать четыре километра вниз по Волге. Кто попрётся? В Горьком до хренища работы, цык. А что тут мне ишо делать, в Балахне? Ну, две старых артели тама есть рыболовных. Кирпичный завод, цык. Ещё бумагу выпускают, картон, стеклодувный цех есть, автобусы недавно начали, падла- жисть, собирать маленькие. Хлебозавод хороший. Но я-то, мать-перемать, извини, в Горьком пацаном выучился на экскаваторщика. У меня первый класс. Высший, цык.. Другой специальности нетути. Не обучился, цык. А моей-то работы больше нет. СМУ, падла- жисть, одно было на городок. Так и то его, цык, сдуру прихлопнули.
Половил я с мужиками рыбу, цык, в артели. Год ухайдакивался, падла- жисть! Ящики пустые и с рыбой, цык, таскал на катера. Платили хреново. Ушел, не было тяму к такой тупой работе. Подался на хлебозавод. Шоферить я могу. Права есть. А места шофёрского, цык, нет. Только в пекарном блоке на замес теста, падла-жисть, можно было устроиться. Я и пошел. Они говорят: нам туда бабу надо. Мужик на механическом замесе – это же смехота, цык, одна и девяносто рублей зарплата, падла-жисть. А на экскаваторе я до трёхсот новыми, цык, брал за месяц. Жена – парикмахерша хорошая. Ей чего? Ни хрена забот нету! Только нас с дочкой кормить, цык. А все проблемы, падла-жисть, у меня. Она сама девяносто и получала. А мои триста – жизнь держали. Короче, рухнуло, цык, всё. Тут мне прораб наш, сучара, говорит, хоть мы, цык, с ним не корешились сроду:
– Мой кум, – говорит, – уехал в Казахстан. Там на севере город новый строят. Областной центр будет с шестьдесят пятого года. Он, кум, шофер сам. Работы там невпроворот. Зашибает кум за триста плюс «степные» кидают сверху, цык, дополнительно. Рублей семьдесят ишо вдогон за трудные условия степные. За вредность. Давай я ему позвоню на межгород. Пусть узнает, куда там экскаваторщики нужны. Город этот к карьеру бокситовому прилепили. Алюминиевую руду копают. Чем копают? Так экскаваторами же! Короче – звоню ему.
– И мы, падла-жисть, переехали. Квартиру обещали в Кызылдале через пару лет, цык. Ну, я на Балахне дом продал, а тут в бывшем посёлке возле города купил. Жили, цык, хорошо. Получал на руднике по пятьсот «тугриков». Мотоцикл, падла-жисть, купил с коляской. «Урал». Лодку, цык, надувную. Друзей завёл кучу с рудника. На озёра с мужиками стал ездить. Ну и потихаря пить-поддавать стал. А чё! Денег валом, цык. Компания на руднике собралась плотная, дружная. В общем, клёво попёрла падла-жисть!
На рыбалке выходные пролетали как истребители. Нажрёмся с утра водяры – так времени, цык, и не чуем. Под «балдой» тухнет время, прячется, цык. Потом девок стали с собой таскать. Нас-то, орлов, шестеро и поварих-молодух из столовой рудоуправления, падла-жисть, шесть штук на всё согласных. Кто-то из них, шалав, жене моей, Таньке, меня и продал. Она в управлении так и пристроилась, цык, парикмахером. Её вроде как бы ждали там. Нужен парикмахер был, чтобы людям, падла-жисть, легше стало себя соблюдать. Никуда бегать не надо. Вместо обеда в перерыв иди да делай причесон или обкарнайся, падла-жисть, под полубокс. Лафа, цык!
Танька меня с марухой словила, цык, когда я её с работы на мотоцикле домой отвозил. Дома, падла-жисть, допросила крепко. Шваброй по «котелку» тырснула так, что в больничке мне, цык, на бестолковку мою аж три шва наложили. Потом ещё два-три месяца меня грызла, да ещё, видать, тётки столовские её подначивали, падла-жисть. Короче, забрала она летом шестьдесят третьего дочку и слиняла в Зарайск. В старый большой хороший город. В ателье мод устроилась, цык. Там и шьют, там и причёски делают. Ну, столица области! Комфорт, падла-жисть, кругом.
– Ты, Жора, после этого пить не завязал? – спросил иерей.
– Ну да! Хрена в зубы! Наоборот! Кирять с горя так начал, цык, что с работы шустро попёрли. В том же шестьдесят третьем. В ноябре. Рудоуправление! Всесоюзного значения, падла-жисть, контора. Таких козлов – бухариков им позорно у себя содержать, цык! Я с тех пор дурак дураком живу. Разгружу что-нибудь в магазинах за трояк. Нажрусь и сплю, где упаду, цык. Вытрезвителя нет. Валяюсь за городом летом в траве. Тепло, падла-жисть. Никто не трогает. Утром иду трояк зарабатывать. С такими же оборванцами, каким я стал за год, нахрюкиваемся, где попало и шарахаемся, цык, по городку. То подерёмся с бывшими зеками, которые по УДО на вольном поселении в общаге живут, а работают за гроши чернорабочими на карьере. То по бабам, падла-жисть, разбредёмся кто куда. Ну, захочешь бабу отшерстить – так найти маруху как не хрен делать. Желающих одиночек – море. Вот же падла-жисть, цык!
А пятого августа на следующий год, в день рождения свой надрался я как скотина. Сел дома на завалинку, думал чёй-то. Не помню. И как оно потом вышло, не знаю, цык. Короче, слил я из мотоцикла бензин, окропил хату и, падла-жисть поджёг на хрен. В зюзю был кирной, не помню, чего это я её спалить озлобился. Потом плюнул, цык, и ушел дружков искать по пивным. Ну, дом сгорел быстро. День. Никого вокруг. Все на работе. Остался, падла-жисть, фундамент и печка. Как после бомбёжки, цык.
Вот когда я маленько протрезвел. День не пью и думаю: куда теперь? А некуда. На второй день опять нахреначился портвухой под горло, цык. Нашел верёвку, мыло украл в магазине и пошел за город вешаться. Там на въезде штук десять деревьев. Намылил, связал петлю, залез на первую ветку, привязал, падла-жисть, конец и медленно по той же верёвке, цык, сполз с петлёй возле подбородка. Уже почти подох, но, блин, в город как раз заезжал водовоз с птицефермы, которая от города в трёх километрах. Ваня Силовский подогнал, сучара, прямо под дерево и ножом с подножки веревку срезал. Цык, падла-жисть! Отлежал я в больнице неделю. Там меня медсестра, тётка одна, ей за пятьдесят уже, послушала пока капельницу сторожила, мою историю узнала и сказала так, что я вздрогнул и головой просветлел.
– Ты, говорит, Георгий, иди в церковь. Иди прямо к иконе Христа Спасителя.
Выучи молитву «Отче наш», я тебе завтра, цык, молитвослов принесу. И проси Господа помочь всё вернуть, говорит. Себя к нормальной жизни, работу, семью вернуть и помочь обрести жильё проси на коленях. Ходи, молись, проси, пока не посинеешь. Сразу он не откликнется. Он Бог. У него забот – всё, что на земле происходит, цык, и люди все. Но он тебя услышит. И поможет только Господь. Никто больше. Знаю что говорю.
Ну, выписался я и пошел, цык, в церковь вашу. По три раза в день ходил. Месяц, падла-жисть! Встану на колени, помолюсь и всё ему пересказываю. А потом одно слово произношу: «Помоги!» Ухожу и жду. А сам думаю, что дрянь я, и наклепал бед себе выше крыши сам. Сучара! По тупости пьяной и зазнайству. Деньги меня, цык, испоганили и слабая душонка да скотская падла-жисть. Жил как «бичара» последний. Тепло – в степи ночую. Холодно – На чердак школьный лезу и сплю возле трубы печной. Истинно говорю тебе, отец Илья! Оскотинился. А сегодня бес в меня втиснулся. Душу смял в комок и нагадил на неё как в сортире. Остальное ты видел и слышал. Цык. Вот всё. Как на духу. Не слукавил ни одним словом, падла-жисть. Всё. Больше сказать нечего, цык.."
– Значит, говоришь, Господь ничем не помог тебе? – Илия поднялся, подошел к Жоре вплотную. – Ты месяц целый ходил к иконе. Молитву читал. Просил Бога вернуть всё как было до того как ты сорвался с цепи. Ждал помощи. Так вот и скажи мне. Месяц целый ты спиртного капли не проглотил. Ты пить бросил, Георгий! Воля сильная? Нет. Была бы воля, так давно бы и прекратил. Значит, помог кто-то. Кто? Отвечу за тебя: Господь тебе и помог. Он услышал тебя. И это первое, что он сделал, чтобы и дальше помогать вернуться к прежней хорошей жизни. Господь помог! Слышишь ты меня?!
– Ну, выходит, падла-жисть, что так оно, – задумался Жора. – Ведь точно. Как стал ходить к вам и просить Бога о помощи, цык, так на следующий день уже и не пил. Да как-то и не подумал об этом раньше. Выходит, что не случайно всё, цык, вышло. Значит и в остальных бедах не бросит он меня?
– Я подумаю, как помочь беде твоей с Божьей помощью. Убирать беду вместе будем. Господь, я и ты. Он через меня укажет правильную дорогу и растолкует как нам поступать, чтобы скинуть эту тяжкую гору вины с плеч твоих и чем душу излечить, – иерей Илия приобнял Георгия. – Ступай с миром. Жду тебя через день в это же время. Нет такой беды, от которой нельзя избавиться с Божьей помощью. Верь мне. Иди.
Он поднял мокрую тряпку с пола, открыл окно и сбросил на фундамент.
– Подсохнет маленько, потом постираю. Делов-то…
Вечером отец Илия переоделся и уже Виктор Сухарев сходил в буфет, перекусил да лёг на кровать в номере. Стал думать. Лежал в странном забытьи без сна до рассвета почти. А, может, и сон это был. Но без видений, а только с мыслями, которые за ночь оформились в одну. Главную. И часа в четыре утра вскочил он, потому что сам себе не поверил. Ну как же! Невероятно, но ведь придумал, как вернуть доброго, но потерявшегося человека, в жизнь, из которой он по неразумию и заблуждению уже почти ушел насовсем.
3. глава третья
– Пожар! Горим! – испуганно, оттого особенно громко, кричали в коридоре гостиницы. Женщина, дежурная по этажу, стучала, похоже, каблуком туфли в дверь номера, где жил Сухарев. Он глянул на часы. Перевалило едва за половину пятого. Он быстро натянул трико, майку, кеды на босу ногу, успел ещё раз повторить мысленно всё, что он придумал для возрождения жизни Жоры Цыбарева за ночь без сна или за сон, в котором кроме мыслей не было ни одного видения, хлебнул воды из крана, плеснул на волос и лицо.
Сразу же запах дыма закупорил ноздри, рот, залез в трахею, выворачивая наизнанку бронхи, горловые связки, потянул из тела глубокий свистящий кашель. Снизу, в незаметную щель между порогом и дверью как лохматая металлическая пластинка протискивался тонкий мутный квадрат дыма, быстро разбивался на струи и взлетал под потолок. Через три минуты от двери Виктор уже не видел окна. Завеса, пахнущая лаком, краской и палёным деревом напоминала портьеру, какой в кинотеатре задвигали окна перед началом фильма.
– Где горит? – крикнул Виктор после того, как выскочил в коридор и присел. Стоять не было возможности. Дым, казалось, выковыривал глаза и попутно выдавливал слёзы.
– Наш, третий этаж горит. Триста шестнадцатый номер, – крикнула тётка, убежавшая метров за двадцать к лестничной площадке.
– Пока пожарные приедут – сгорим на хрен! – заорал пожилой мужик. Он тоже сидел на корточках метрах в десяти от Сухарева. – Кто есть в коридоре, мочите полотенца, оберните лица, вышибайте дверь триста шестнадцатого и тащите из него, кто там есть. Живой или мёртвый.
Судя по кряхтению, дверь начали ломать трое. Пинали её и, как могли, били плечами. Других инструментов не было. Все жутко кашляли и периодически падали на пол, чтобы хлебнуть хоть немного не горячего и не вонючего воздуха.
– Так не получится! – крикнул Сухарев. – Обратное давление не даст. В комнате дыма столько, сколько во всём коридоре. Я пройду снаружи по карнизу, выбью окно, давление с огнём и дымом на улицу рванёт. Как звон услышите, бейте дверь в три плеча.
Он ползком вернулся к себе в номер, достал из шкафа круглую палку для вешалок, подполз к окну и с трудом потянул вниз верхнюю ручку. Нижняя открылась легче. Распахнул окно, успел пригнуться. Иначе давление дыма выкинуло бы его на асфальт. Вышел на карниз. Довольно широкая была кирпичная дорожка под окнами третьего этажа вдоль здания. Сантиметров пятнадцать. За пять минут хорошо тренированный боксёр Витя Сухарев добрёл боком до окна, за которым суетился огонь. Метров двенадцать удалось пройти. Сухо. Дождя нет. Хорошо.
Придавив спиной стену, он размахнулся и три раза ударил палкой по стёклам. Огонь с дымом прорычали страшным, почти предсмертным человеческим выдохом – «Э-э о- о – у-у-у х!», да вместе со стеклами и рамой взрывной волной выбросились почти до дороги. Тут же одним ударом трое мужиков вынесли дверь вместе с косяком. Горела деревянная кровать, коврик, обои, шкаф и линолеум с обоями. Хорошая была гостиница. Три звезды. Почти столичная. Виктор прыгнул в номер.
– Живой! – крикнул кто-то весело. – В дымину пьяный. Валяется в душе на полу.
Мужика выволокли за руки и, пригибаясь, потащили его к лестничной площадке. Сухарев включил душ, дотянул шланг до двери и поливал смолистый душный линолеум. А тут и пожарная машина подлетела. Кинули лестницу на подоконник горящей комнаты, и парень в брезентухе моментально залил из брандспойта огонь и всё, что он съел. Постояльцы открыли свои двери с окнами и через полчаса о пожаре напоминал только остаток угарного газа, растворявшегося в свежем осеннем воздухе.
– А что это вспыхнуло-то? С чего? – спрашивали мужики и завернувшиеся в одеяла женщины у командира расчёта, который стоял возле машины и курил. Такую мелочь гасить ему не по рангу было.
– Этот дурень нажрался, пошел в сортир. Мне ребята мои доложили, – смеялся майор. – А перед этим закурил и папиросу уронил по дороге на коврик. Руки не держали уже. Папироса тяжелая. «Казбек». А коврик тонкий, да ещё и водкой маленько политый был. Вот и хватило. А дурачка вашего откачали. У нас в машине нашатырь нюхает.
Ну, все, кроме культурных дам, одновременно выматерились от души, и пошли кто в трусах, кто в пижамах и трико по номерам. Сидеть в гостинице было невозможно. Запах стоял как в морге. Тухлый и до сильной тошноты сладковатый. С третьего и двух верхних этажей народ ушел в никуда. На работу рано, в столовые тоже. Они с семи работали. Блукал народ по трём улицам маленькими группами, а после семи разошлись все. Кто завтракать, кто на рабочее место. До начала трудового будня уже недолго оставалось.
Виктор пришел в церковь, переоделся под алтарём в ризнице. Униформу священника аккуратно разгладил, надел и помолился пресвятой деве Марие, после чего сразу ощутил себя иереем Илиёй. В церкви не было никого. Утренняя служба в восемь начиналась и прихожане ещё до храма не дошли. Как и настоятель Автандил. Время было и священник Илия сел на ступеньку амвона. Стал вспоминать ночные раздумья свои, которые лучше было бы снами назвать. А то получалось, будто Витя Сухарев – вообще сверхчеловек. Почти дух святой. Спать ему вообще не обязательно. Есть тоже. Только Богу служить да Веру в себе лелеять и возвышать. Ну, то, что вместо картинок видел да слышал он свои мысли – это лучше намного. Что с картинок толку? А здравые мысли в отдыхающем мозге образуются быстрее и куда уж качественней, чем наяву. Вот позапрошлой ночью пригрезился ему целый доклад на философскую тему о соотношении в одном человеке доброго и злого. Никакого, казалось бы, отношения к религии и Вере тема не имела.
Но Сухарев много и часто думал об этом на работе, потом в гостинице. Да и до приезда в Кызылдалу тоже мысленно рассуждал об этом. Но только тут, в Красном городе, в степи, рыжей от бокситовой породы, ночные видения в виде слов и неожиданных мыслей стали более ясными и разум Виктора, расслабленный дремотой, формулировал мысли в законченные произведения ума, старающегося самостоятельно, без научающих книг и речей сторонних дойти до сути явлений жизни.
Которая, как считал он, сама-то и не делится на шахтёрскую, шофёрскую, начальственную или религиозную. Жизнь – это всего лишь срок. Кусок времени, отпущенный каждому точно по судьбе его. И в срок этот судьба может втиснуть столько противоречивого, что ни со стороны не разберёшь быстро, ни сам человек до конца понять не успевает – какой он. Злой или добрый, чистый душой или мутный в сознании своём.
Что-то было особенное в этой ровной как лист степной земле. Может, миллионы лет назад свалилась сюда, на горы да прилавки, звезда живая, исполненная вселенской мудрости и волшебства откровений. Упала и сравняла над собой поверхность земную. Превратила в ровное до горизонта хранилище всяких ценностей земных и вселенской мудрости, в кладезь истинного, верного, сокровенного. Из земли здешней веет на всех силой этой звезды, которая не иссякнет вовеки. Жаль, что не все её чувствуют. А ему, Илие – Виктору такое счастье Господь указал и открыл для него.
Поскольку перед Богом равны все, то верующие особо и не задумываются о неизбежности существования бок о бок зла и добра, лжи и правды, чести и бессовестности, святости и греховности. Зачем? Господь, разделяя, конечно, в людях божье и сатанинское, всё одно любит всех. А для верующего это и есть главное и окончательное: «Я люблю Господа, а Господь любит меня». Чего ещё желать лучшего? Служить ему рабски и иметь право просить у него милости, здоровья и благоденствия – вот позволенный свыше контакт со Всевышним.
И судьба твоя в руках Господа, да наделяет он тебя только тем, чего ты стоишь. Испытания даёт, но и милостью не обходит. От него у тебя и дары щедрые: дом, семья, дети, работа, деньги и вещи. У злых деньги. У добрых деньги. Бог равняет всех любовью своей. Но отец Илия, или вечерами Сухарев Виктор, рассуждал так, как чувствовалось в дрёме снов и запоминалось как своё, порождённое своим разумом. Он этому тайно от всех радовался и пока ни с кем не делился промыслом не Божьим, но своим собственным.
Первые дьяки подошли, почему-то вчетвером сразу. Видно жили в одном краю. Оделись они в тёплые фланелевые рубахи, брюки серые из толстой крашеной парусины и в болотные резиновые сапоги.
– Дождь днём собирается, – доложил дьякон Никифор. – По радио сказали, что зарядит дня на три.
Дьяк Никифор – Коля Зайцев – в миру. Шустрый парень ждущий через два года юбилея, тридцатилетия. Велосипедист шоссейный, причём способный. Третье место в Зарайской области держал. А здесь только тренировался после службы. Выступал довольно часто в Зарайске. Казылдала хоть и стала центром Карагайской области, но спорт и культурные мероприятия настроить ещё не успела. Специалисты пока не приехали. Дьяконы прошли в служебную дверь правее алтаря и, провожая ребят взглядом, отец Илия возле самой большой иконы Христа Спасителя увидел Жору Цыбарева. Он молча стоял на коленях и глядел Иисусу в глаза. Губы сжаты, в руках свеча длинная с высоким пламенем. Видно, прочёл уже «Отче наш» и теперь то ли просил чего-то мысленно, то ли думал о чём-то важном. Строгое лицо, чистый волос, отглаженный тёмный костюм и явно выходные туфли.
– Благодать тебе, Георгий, и мир от Бога Отца и Господа нашего Иисуса Христа! – поздоровался Илия и подошел к Цыбареву.
– Благослови, батюшка, – увидел его Жора, поднялся и поклонился Илие в пояс.
– Когда успел узнать правила церковные? – удивился отец Илия. – У кого-то из наших, видимо. Или у крещённых прихожан. Я вроде пока не объяснял ему. Поскольку не крещён он и в храм ходит «иродом», как говорили о нехристях в старой Руси. Виктор Сухарев был священником четвертого поколения семейного. Прадед служил протоиереем в Челябинске, дед и отец тоже, поэтому Виктор много чего помнил из бесед с отцом и дедом, и так же как они, другого дела, кроме служению Всевышнему не хотел иметь никогда.
– Во имя Отца, сына и Святаго духа, – перекрестил его трижды отец Илия. – О чём молитвы твои к Господу нашему?
– Я прочёл «Отче наш» и потом советовался с Иисусом как мне дальше возвращаться к жизни нормальной. На работу хочу вернуться, но боюсь, погонит меня отел кадров или заместитель Латышев. Мужик строгий. Мы его Иваном Грозным зовём. Он тоже Иван, но Данилович. А устроюсь обратно – дом надо строить. И уже из него ползком ползти к жене да уговаривать вернуться. Сейчас только дошло, что без неё и Машки, дочки, жить не смогу. Люблю их. Потому не выдержу – опять запью. Он хотел вдогон слово крепкое вставить, но засмущался и рот прикрыл ладонью.
– Дом тебе построим с Божьей помощью, – Илия взял его за локоть и вывел на паперть. И притвор за собой закрыл. Я уже придумал, как это сделать. Господу поведал и одобрение нутром почуял. Благословил Всевышний. Теперь поговорю с настоятелем и мы всё решим. Ты, сын мой, помолись ещё, я дождусь настоятеля, а потом мы вдвоём пойдём к вашему «Ивану Грозному». Да, Бог даст, снизойдёт «Грозный», поймёт нас и позволит тебе вернуться.
– Он вас, попов, не шибко почитает, – задумался Жора. – Слышал я как-то, что он называет вас бездельниками и дармоедами. Он, отец Илия, коммунист-атеист.
– Да, – согласился иерей. – Для атеистов мы, служители культа, раковая опухоль на теле советского общества. Кто-то умный один раз сказал, так и прижилось. Но я пойду к нему в обычной одежде. Костюм приличный и всё такое, а дождик будет – сапоги надену. Но не скажу, кто я на самом деле и почему прошу.
– О Боге ему не станете рассказывать? – засмеялся Цыбарев. – Выгонит обоих. Ещё тот бес!
– У всякого человека благодетель есть в душе, – тоже засмеялся Илия. – В противовес семи смертным грехам для всех людей доступны столько же добродетельных научений Божьих, о которых, бывает, человек, вовсе и не христианин, вообще никогда не думает, не вспоминает. Атеисты, так те просто не ведают ничего ни о смертных грехах, ни о добродетели. У них в головах Богу пока нет места. Но только «пока» Со временем неверие проходит почти у всех. И даже, не посещая храма, они начинают сами понимать, что есть Первоначало, Власть Всемогущая, которая миром правит и меняет мир и людей. Что есть мучительные грехи, давящие душу гнётом и сжирающие душу как червь яблоко. А о добродетели своей без Божьей воли сам не докопается почти никакой человек. Я – посредник между Господом и вашим начальником. И говорить с ним будет Всевышний моими словами. В какой одежде бы я ни пришел к нему.
– А что, точно против каждого греха смертного есть сила добрая, которая сильнее сатанинских пороков? – спросил Георгий и глянул на лик Николая-Чудотворца.
– Ну, так вот и слушай, внимай и запоминай, – священник взял Цыбарева под руку и повел его по дорожке вокруг церкви, возле которой поздние цветы ещё вовсю радовались не очень прохладной осени.
– Первый грех смертный – Гнев, а против него Любовь. Она сильнее. Она благочестива и беспредельна
Гордыня – ей противостоит светлое смирение. Покой души без суеты и согласие с судьбой своей.
Уныние имеет антипод и боится славословия Бога за все, да желанного труда во благо себе и людям. Чревоугодие имеет страшного врага – пост.
Сребролюбие – оно боится оказаться в положении просящего милостыню или работы не может пережить бескорыстной на благо ближнему, что с алчными и жадными случается против их воли, да ещё и не так редко.
Блуд – он подыхает от воздержания, от сна с молитвою перед ним, от труда физического, тяжкого Зависть – эта тварь губительная, теряет злобную силу свою даже от нечаянной помощи завистника, как другу, так и врагу личному, тому, кому завидует, ну и также немощным, бедным, потерявшимся в суете и бесплодной жизни.
Вот как, Жора. На весах не бывает гирек только в левой чаше. Столько же и в правой. Ибо весы жизни – это всегда равновесие. То есть гармония. Запоминай. Пригодится. Кстати, когда крещение думаешь принять?
– Я стремлюсь, батюшка. Научи, как подготовиться, – Георгий остановился и уперся взглядом в глаза священника. – Жить хочу Верой и Правдой. Честно.
– Расскажу всё. Сейчас сходим в рудоуправление, решим с настоятелем вопрос о стройке дома и будем готовиться к крещению твоему, – обнял его иерей.
– Вот, – обрадовался Жора. – Тогда сразу пойду на исповедь к тебе, отец Илия. Примешь исповедь?
– Обязательно, всенепременно, – священник пожал ему руку. – Милостив Господь и опустит через меня грехи твои. Очистит душу. Ну что, пошли к начальнику твоему, Данилычу «Грозному»? Иди пока, догоню. Я пойду переоденусь в гражданское. Скажу начальнику, что я твой брат из Зарайска.
– Дрожь есть внутри, – замялся Цыбарев. – Но в том, что уволили меня, не он виноват. Сам я себя попёр с работы, идиот. Ну, да ладно. Идём. А в церковном облачении почему не идёшь? Солидно. Один крест – убить им можно. Как кувалда тяжелый.
И пошел на улицу. Виктор догнал его минут через десять. На нём был черный костюм, белая рубашка и красный в полоску галстук. Ну, туфли лаковые, конечно. Как чиновник оделся Сухарев.
– Я, Жора этот грех беру на себя нарочно, – жестко сказал уже Виктор, а не отец Илия. – Бог простит. Но цель моя – не подразнить сущего атеиста руководящего, а нужное дело сделать. Мой сан и облачение могут оскорбить чувства неверующего. А это с моей стороны ещё более греховно. Из двух я выбрал меньший. Только ты молчи, когда мы с ним будем говорить. Спросим – тогда отвечай.
И они, перепрыгивая через похожие на сосновые нетесаные брёвна серо-бурые валуны породы боксита, медленно пошли по жесткой рыжей траве к высоким красным холмам и красному трёхэтажному зданию с красным флагом над крышей.
– Ты живешь-то сейчас где? – на ходу спросил Виктор. – У друзей?
– Откуда друзья? – хмыкнул Жора. – Пили вместе, девах тискали. Это не друзья. Выгнали меня, бросил кирять, так никто и не пробовал меня найти. Утешить заодно за дом сгоревший. Живу я всё время на складе церкви нашей. Там консервы и посуда всякая для трапезной, инструмент разный для уборки и чистки, рамки для икон, ладан, елей, краска разная и рубанки да отвёртки.
А диван хороший, хоть и старый. Меня дьяк Анисим сам позвал. Он про меня узнал от кого-то из ваших. Так мы с ним в шесть утра двор подметаем, листья собираем, жжем. Живёт он там же. Только спит на кровати в углу склада. Квартиру ждёт. Как и ты, отец Илия. Вдвоём ему веселее. Да и мне. Я и молиться иду раньше всех. Иконостас рядом.
– Знаю я всё. Просто спросил. И вот ещё что имей в виду. Отец Илия я тебе в церкви. Облаченный в рясу и с крестом наперсным, – засмеялся Сухарев. – Сейчас я Виктор. Так и зови пока обратно в храм не вернёмся.
В приёмной он сказал секретарше, чтобы она доложила Ивану Даниловичу, что к нему просится помощник второго секретаря обкома Зарайского, Архипа Ивановича, Сухарев Виктор. Она ушла в кабинет.
– А если проверит? Позвонить-то как не хрен делать, – ужаснулся Жора.
– Ему это сроду в голову не придёт. Такими именами манипулировать – слишком большим наглецом надо быть, – Сухарев тихо засмеялся. – А я и есть в обычной жизни наглец ещё тот! Но он этого не знает и подумать, что кто-то соврёт, что он от самого Архипа Ивановича приехал – да ни в жисть!
– Вас ждут, – вышла секретарша и плюхнулась на стул, перед которым стол с пишущей машинкой и двумя телефонами.
– Что же вы без звонка, товарищ Сухарев? – заместитель вышел из-за стола и встретил гостей на середине кабинетного ковра. – Пошли бы сначала перекусили в нашем спецбуфете.
– Да что отвлекать вас от дел? – улыбался Виктор. – Мы и так минут десять у Вас украдём.
– Что за вопрос, какой надо так долго решать? – удивился Иван Данилович. – Обычно я за минуту всё делаю. Если, конечно, это не отчёт в Московский «Главк».
– Да пустячный вопрос, – Сухарев без приглашения сел в кресло у стены. Сел и Георгий. Зам начальника примостился на край стола и шутливо приложил ладонь к уху. – Вот племянник Архипа Ивановича, сын старшей сестры, хочет работать у вас на экскаваторе. Первый класс у него. Слух идёт, что у вас на карьере они зарабатывают поболее, чем Зарайские городские экскаваторщики.
– Ничего себе! – изумился Иван Данилович. – Слухи! Да, вдвое больше получают. Экскаватор хороший дадим. И на участок прибыльный направим. Я сейчас напишу записку. Отдадите её в отдел кадров. А мне надо позвонить начальнику второго участка. После кадров к нему идите и пусть он… Как Вас зовут? А, Георгий! Ну вот, получите у него экскаватор там и завтра – на работу. Паспорт при Вас?
Цыбарев протянул паспорт и квалификационное удостоверение. Ещё через пару минут они пожали руку Ивану Даниловичу, Виктор пообещал, конечно же, передать привет Архипу Ивановичу, после чего пробежал всего час и Цыбарев на новом экскаваторе выехал из гаража со счастливым лицом.
– Вот же падла-жисть! – изумлённо повторял он. – Меня никто не помнит. Ни в отделе кадров, ни Данилыч, завгар не узнал меня, падла-жисть! Ну а чё?! Шесть тысяч человек тут пашет. Упомни всех. Ну, здорово. Ты, Витя, просто волшебник, гадом буду. Что, господь помог?
– А кто ещё? – очень серьёзно ответил Виктор. – Он-то меня как Сухарева и не знает. Я для него служитель личный, пресвитер Илия. Я его славлю и Слово его толкую церкви. Почему ж и мне не помочь когда даже не прошу? Он всё видит и доброму делу подмогнёт обязательно.
– Надо мне поскорее крещение принять, – Жора отогнал экскаватор и вернулся с таким сияющим лицом, будто папа с мамой сделали его из меди, а грозный заместитель Иван Данилыч начистил его до зеркального блеска пастой «гои».
– Крещённому мне буде сто дорог открыто к благам Божьим.
– Ну, ну… – ухмыльнулся Сухарев. – Крещённым станешь – так сперва исповедуйся, с грехами попрощайся, людей полюби, помогай им без мзды и корысти. Главной мыслью в голове и главным чувством в душе считай искренне Любовь. Ко всему живому и ушедшему в лучший мир. Нет замены Любви, смирению, то есть покою душевному и сердечному. И прощению нет замены. Всех прости. Врагов, друзей, родных и даже отродье сатананское. Господь негодников сам покарает. Это не наше с тобой дело. А Любовь – это как крест, который Христос на Голгофу тащил, умирая на ходу. Это ноша тяжелая – Любовь. Особенно если Господь наставляет любить всех и всем прощать. Но без неё и Вера твоя Всевышнему не в радость. Ибо Вера – это принятие божественного, не человеческого. Любовь твоя ко всему сущему, простому земному, Богу нашему дорога, потому как помогает ему гармонию поддерживать.
Без любви нашей к живому и прочему сущему – крах Божьей жизни земной и подарок Сатане. А научиться любить и прощать всех – задачка посложнее теории Эйнштейна. Шли они в храм. Виктор – переодеваться в отца Илию и готовиться к вечерней службе, а Цыбарев к дьяку. По радио дожди обещали. Надо канавки вокруг церкви обновить и на дороге новую выкопать. Прежнюю машины задавили.
– Спасибо, Виктор, отец Илия, – пожал ему руку Жора. – Один ты смог меня почти целиком из беды выковырнуть! Просто слов нет. И как благодарить тебя – не придумал пока.
– Это не я тебя вынимаю из горя и почти небытия, – махнул рукой Сухарев. – Это ты сам. С божьей помощью, конечно. Хоть и нехристь ты, но человек хороший. А Господа не обманешь. Так что – ему молись.
К церкви уже шла паства. Группами и по одному. Из приоткрытых окон нежно пахло ладаном. На клиросе ещё только распевался хор. А душа Георгия уже пела. Это возвращалась светлая жизнь в душу почти пропащую.
– Повезло, – подумал Жора. И пошел на склад за лопатой. Дел у них с дьяком Анисимом было до поздней ночи. Не менее.
