Я твой день в октябре

– Ты, Алексей, смотри там! – голосом учительницы младших классов изрекала важные напутствия мама. – В ЗАГСе и на свадьбе никаких фортелей не выкинь. Не остри. Место не то. Неизвестно ещё – подойдет им твоё остроумие или нет. Там весь народ из обкома партии. Я, например, не знаю, разрешают им там юморить вообще или не поощряют хихиканье. Государевы люди. Задачи большие решают, строгие, важные. И самое главное, больше там обнимай Надю свою и целуй. Слова замечательные всем про неё говори. Вот это – обязательно.

– Ему обязательно надо только на свадьбе быть. Ну и в ЗАГСе, конечно. – засмеялся батя. – И не ешьте сейчас много. Там за столом набьёте себе пузо дня на три вперед.

– А ты что, есть там не будешь? – насторожилась мама. – Знаю я тебя. Не любишь при чужих есть. Но тут надо. А то подумают ещё…

– Я и пить буду, – ещё веселее засмеялся батя. – Мы-то в редакции «московскую» в основном после работы помалеху трескаем, да двенадцатый портвейн с Ильхамом Шамуровым. А он-таки не дядька с улицы. Зам главного, однако. А на свадьбе, бляха муха, подозреваю, кроме конька с пятью звёздами и ром будет, и джин. Может, даже виски. Ни разу не пил.

– И не пей, – воскликнула мама. – Пригуби шампанского да граммов пятьдесят коньячка. И всё. Ты же не с Гришей Гулько во Владимировке гуляешь, брагу с ним глушишь. Неделю потом кислым тестом от тебя несёт. Дышать нечем.

– Э-э! – вставил слово Лёха. – Давайте, поругайтесь ещё. Придёте на свадьбу как прямо с похорон. Собирайтесь лучше. Ты, мам, час только причёску делаешь. Батя бреется почти столько же. До угробления микроскопического намёка на волосок. Опоздаем нафиг. Не хватало ещё.

Отец посмотрел на себя в маленькое круглое зеркало, висевшее зачем-то на кухне над маленьким холодильником «Саратов-2»

– Да, блин. Автобусы сейчас ходят как приятные новости о снижении цен и повышении зарплат. Редко и нерегулярно. Раньше и с тем и с другим полегче было. Ещё лет десять назад. Да…

– Ах! – вспомнила мама. – Нам же, ко всему прочему, ещё и с пересадкой ехать. Прямого автобуса до ЗАГСа нет отсюда.

И в половине десятого все бросились аккуратно, но всё же лихорадочно собираться.

– Пудра! Вот тут пудра вчера лежала. Не та белая. Розовая. Выходная, – металась мама пока не нашла.

Отец побрился на удивление оперативно. Минут за двадцать. А ещё через десять минут вышел в зал при таком сногсшибательном прикиде, что Лёха непроизвольно выдохнул: – Ну, па, ты как народный артист СССР. Нет, как премьер-министр Англии. Я по телевизору видел. Голубая прямо кровь, белая прямо кость!

Отец пропустил двусмысленный комплимент мимо ушей и стал внимательно разглядывать маму, одетую в бирюзовое моднейшее платье, сшитое на своей машинке «зингер». Под причёску она воткнула шиньон, в платье вставила ещё пока модные плечики, туфли сделали её выше сантиметров на семь, а бусы из искусственного жемчуга красотой могли наповал поубивать всех тёток на свадьбе. А это ж не просто тётки, как во Владимировке, а жены инструкторов и заведующих отделами обкома да горкома. Могла мама почти обезглавить власть местную, так как ни один чиновник без подсказок и корректуры жены не решал даже простых государственных вопросов.

– Люда, ты, блин… – отец пошевелил в воздухе всеми пальцами. – Вот это скинь обратно в шкатулку. Нацепи цепочку. Помнишь, я дарил на восьмое марта? Ну, вот эту, серебряную с кружком внизу, в котором красная звезда переливается. И к публике как раз тематически подойдет, и к платью.

Мама без особого желания поменяла украшение. Сели перед дорогой. Минуту положенную соблюли молчанием, надели плащи выходные, модные, из тонкой неизвестной ткани бархатистой. Лёха плащ болоньевый тёмно-зелёного цвета накинул.

– Ну, дай бог, чтобы всё прошло, как у меня показательный урок для комиссии ГорОНО, – сказала перед дверью мама, в бога сроду не верившая и ему не доверяющая.

– Если я не напьюсь, все хорошо пройдет. Как по нотам. До, ре, ми, до, ре, до! – пошутил отец.

Вот эти «до, ре, ми…» у музыкантов на их жаргоне считались лёгким, беззлобным матерком. Лёха с мамой это знали, но портить бате настроение нудными замечаниями не стали. Пусть оно у него останется хорошим.

Через двадцать минут они втиснулись в просевший от обилия пассажиров горбатый ЛаЗ и, пытаясь не помять праздничное своё одеяние об тесный, сплоченный стихийный коллектив, тронулись к неизбежному как грядущий коммунизм, к абсолютно новому и непредсказуемому ни звёздами, ни чертями да ангелами торжеству рождения под марш Мендельсона новой счастливой советской семьи.

– Ничего, – простонала мама, отклеиваясь сразу от двух тёток, прилипших к ней после прыжка автобуса через стандартную зарайскую колдобину в асфальте. – Пересядем на центральный автобус «Вокзал- Тобол» – легче поедем. Их по улице Ленина катается штук двадцать. Центральная трасса городская. Почти пустые автобусы.

Но эта радость ждала их на перекрёстке улиц имени какого-то незабвенного девятнадцатого августа и вождя В.И.Ленина. До того места надо было суметь добраться без больших потерь и невосполнимого урона. Лёха всегда бегал на ногах по всему городу и автобусный тихий ужас был ему известен только по рассказам постоянных потерпевших. Всех, кому давка автобусная была прописана судьбой, которая устраивала их на работу подальше от дома. И эти люди искупали свои грехи вольные и невольные не молитвами, а пыткой в общественном транспорте. Более эффективного способа выдавить, вытрясти, вышибить из пассажира, вдавленного в соседних страдальцев, всю нечисть из душ грешных, не было. Только утренние и вечерние автобусы. За день человек нарабатывал пару-тройку пустяковых мелких грешков и они по дороге вылетали на грязный автобусный пол, отжатые прессом разнокалиберных тел, сдавленных в одно общее, огромное, натужно дышащее тело. Даже зона очень усиленного и идеально строгого режима не душило зеков неволей так страшно, как городской автобус. Зато на работу и домой народ приходил безгрешным, как новорожденное дитя. Для советских людей общественный транспорт был земным чистилищем. Заработал грешок с вечера до утра дома – к рабочему месту приедешь ангелом. Рабочий будень обязательно подкинет тебе хоть дохленький, но всё же грех. Но пока домой едешь меж трущихся друг об друга, подпрыгивающих и сдавливающих тебя

мирных граждан, на выходе ты снова чист душой. А это для строителей коммунизма главное: не иметь провинности греховной перед партией, властью советской и основоположниками марксизма-ленинизма.

Выплюнул автобус семью Маловичей на углу центральной улицы Ленина. От угла до ЗАГСа километра три было. Лёхе – минут десять лёгкого бега. Но солидные взрослые даже по приговору Верховного суда нестись на своих двоих по главной улице, где могли встретиться друзья и знакомые, не смогли бы. Даже если бы приговор был по расстрельной статье.

– Бляха-муха цокотуха! – тихо вскрикнул отец, расстегнув уложенный в разновеликие складочки свой бежевый красавец плащ. – Как идти в ЗАГС?

Люда, осмотри костюм.

Мама подняла заднюю полу плаща, потом оглядела батю спереди и громко ахнула. В одежде, испытанной автобусной давкой, отец неотличимо смахивал на «бича», живущего под мостом через Тобол. На отдраенных ваксой туфлях его стояло попеременно человек пять минимум. Они больше не имели ни блеска, ни определенного цвета, ни формы туфлей. Пиджак и брюки, если не доставать из нагрудного кармана и не показывать всему народу удостоверение корреспондента областной газеты, рассказывали чужим глазам, что дядька в этом костюме находящийся – ханыга, пьянь и рвань, которого даже «бичи» под мост ночевать в таком безобразном одеянии не пустят. Отец осмотрел травмированные брюки с пиджаком, посчитал, загибая пальцы, зигзаги складок на добротной шерстяной ткани и отошел от Лёхи с мамой метров на десять. При нас он никогда не матерился.

– Вот мы для них и так – второй сорт, – сказал он, после того как осквернил сентябрьский чудный воздух заковыристым многоэтажным матом, накопленным в родной деревне Владимировке ещё с юности. – А в таком виде нас и на порог не пустят. Да и в ЗАГС тоже. Ты Людмила, платье-то своё покажи. И ты, Алексей, дай на костюм свой глянуть. Платье мамино пересекали спереди две ужасных складки, одна из которых часть подола подняла сантиметров на десять.

– Вульгарно, – оценила мама последствие поездки в тесном контакте с автобусным населением. – Чулок порвали правый. Но чулки я запасные взяла. Это хорошо. А у тебя что там с костюмом, Алексей?

– Да нормально, – Лёха отряхнул пыль от большого мужицкого ботинка со штанины.

– А ты плащ сними, – батя взял Лёху за шкирку и выдернул его из болоньи, которая сама по себе напоминала салфетку, от души смятую после стирания с губ следов сытного обеда.

Костюм со всех сторон напоминал комбинезон сантехника, который только что прополз по канализационному каналу и вылез из люка. Он и вдоль и поперек был отмечен вмятинами, косыми морщинами и лоснился потертостями.

– Ну, что? Обратно ехать и гладить всё? Так не успеем на регистрацию, – мама присела на скамейку возле остановки.

– Может, в ЗАГСе утюг попросим да отпаришь всё? – предложил батя.

– Точно! – обрадовался Лёха. – В ЗАГСе утюг точно есть. Они тоже на работу в автобусе ездят. Погнали!

Тут и автобус «Вокзал-Тобол» на горизонте заколыхался голубым миражом. Маловичи перебежали на другой угол и через пять минут уже ехали в полупустом салоне к месту торжественной регистрации брака.

– Возле ступенек ЗАГСа топтался Лёхин «дружка», свидетель подлинности незабываемого события и институтский друг Вова Трейш.

– Альтовы приехали уже? – пожимая Вове руку, быстро спросил Лёха.

– Нет там никого. Ещё же полчаса до регистрации.

– А ты чего так рано припёрся? – Лёха угостил Трейша сигаретой. Закурили.

– А чего дома торчать? Тут я предыдущую пару посмотрел. Народу с ними было – непонятно, как все втиснулись туда. Я заходил. Три комнаты. Одна большая со столом под красной скатертью. А две махонькие как у меня дома спальня, – Вова выпустил три больших кольца дыма и засмеялся. – Ваша команда, видно, вообще наполовину только влезет.

– Пошли, – махнула мама с крыльца. – Да бегом же! Может, успеем.

Заведующая конторой, заключающей браки, оказалась тёткой отзывчивой. Выдала маме утюг, кусок марли и глубокую чашку с водой. Только Людмила Сергеевна разровняла последнюю глубокую морщину на батиных брюках, только все отряхнулись, покрасовались перед зеркалом и начистили специально лежащей на полочке сапожной щёткой туфли, тут и взвизгнули тормоза трёх черных «волг» на площадке перед крыльцом. И видно было в окно как степенно, с торжественными улыбками и цветами наперевес шла на мероприятие красиво одетая бригада родственников невесты, «дружка» её Валька Поздняк из их группы, братья Надины – Илья с Андреем и лучшие друзья Альтовых супруги Эйдельман. Исаак Абрамович и Элла Моисеевна.

Они ввалились в тесную прихожую и стали обниматься по очереди с семьёй Маловичей и вынужденными свидетелями незабываемой гражданской акции Вовой Трейшем и Валюхой Поздняк.

– Начало торжественной регистрации – через десять минут. Готовьтесь не спеша, – взволнованным голосом объявила заведующая и пожала руку почему-то одному только Игнату Ефимовичу Альтову.

– Ну, ты как? Волнуешься? – спросила Лёху невеста, оставляя на губах и щеках жениха мягкие розовые отпечатки помады со своих красивых губ.

– А чё мне волноваться? – засмеялся Лёха. – Пятый раз уже регистрируюсь. Привык, блин.

– Вот как дам сейчас! – тоже засмеялась Надя. И погладила его букетом цветов по аккуратной прическе. – Как тебе платье? Фата?

– Ничего, целые, не рваные, не помятые, – Лёха нежно прижал её к груди.

И тут неровный шум, созданный торжественно возбуждёнными представителями сторон, перебил громкий и величественный марш Мендельсона, который мгновенно вышиб слезу радости из глаз прекрасной половины поместившегося в ЗАГСе человечества.

– Ваш выход, молодожены! – махнула рукой из-за стола заведующая, официальный регистратор перехода жениха и невесты в более престижные статусы мужа и жены.

Всё. Торжество грянуло как сотни литавр на самом значительном параде мирового масштаба.

Но это сначала и с непривычки так резво и бурно плеснулись эмоции у Алексея и Надежды. Взрослые переминались с ноги на ногу, стоя в два ряда от стены до стены. Но признаки волнения были сглажены у них опытом жизненным, воспоминаниями о собственной регистрации и уверенностью в том, что жених перед тем, как надеть кольцо на пальчик невесте, не рванёт прыжком к окну, не вышибет лбом раму со стеклом и не исчезнет, подлый, навсегда. Не осрамит, то есть, реноме без трёх минут жены и доверчивых без тех же минут близких родственников. А невеста, не вскрикнет отчаянно: «Ах, пропади оно всё пропадом! Я давно и взаимно люблю другого!» И не накинет кольцо на толстый палец Лёхиного «дружки» Вовы, да и не утонет в его

объятьях.

А потому стояли взрослые смирно до того момента, когда Надежа бархатным голосом подтвердила регистраторше, что не против взять в мужья Алексея Маловича. Да и Лёха не стал кобениться, а громко и отчетливо сообщил, что вполне согласен, чтобы надежда Альтова стала его женой. Заведующая быстрым, но элегантным движением сунула им под нос коробочку с красным бархатом внутри, на котором сияли серебряными слитками счастья два обручальных кольца.

И только после того как ни жених, ни невеста не перепутали ничего, а надели друг другу кольца на правильные пальцы, тётка громко заявила всем, что с этого момента она лично от имени и по поручению нашего государства объявляет Лёху с Надей мужем и женой.

Вот тогда и рванулась небольшая, но уже сплошь родственная толпа к молодоженам, набрасывая на них неизвестно кем припасённый серпантин, конфетти и маленькие золотистые звёздочки из тонкой фольги. Звездочки зависали на фате, платье, костюме и галстуке, переливаясь ярко, радостно и оптимистично. Молодых поцеловали все, даже регистраторша. Потискали от души под общий собственный гул, состоящий из слов поздравления, одобрения, и стольких всяких пожеланий, что если не записать их сразу, то в жизни не запомнишь. А, значит, и не выполнишь.

Потом отец, он же свёкор и отец, который тесть, лихо пульнули к потолку пробки от шампанского. Все хлебнули из бокалов хрустальных, перецеловались по новой все со всеми, поблагодарили заведующую и само великое событие бурными аплодисментами и возгласами «ура!», «счастья молодым!» и «детишек чтоб побольше!». После чего тонкой струёй вылились из ЗАГСа и стали рассаживаться по черным «волгам». Родители и новенькие, свежеиспеченные муж с женой – в первую сели. Вместо четырёх пассажиров вышло шесть. Плюс шофер.

– Нормально, – сказал водитель Иван Максимович, тоже приголубивший фужер шампанского. Он отловил боковым зрением вопрос в глазах Лёхиной мамы. – Нам можно. Никто не тронет.

Остальные втиснулись в две следующих машины и только трое – «дружки» да самый старший брат Нади Андрей сидеть на коленях чужих не решились и пошли пешком к памятнику Ленину возле обкома партии. Кортеж сделал необходимый по ритуалу виток вокруг центра города, громко сигналя и волоча за собой взволнованные встречным ветерком розовые и голубые ленты, привязанные к антеннам радиоприёмников, а также защёлкнутые багажниками. Цветы к ногам Владимира Ильича бережно опустила молодая жена. Большой букет из красных и белых гвоздик, который удивил всех многочисленных прохожих, поскольку в это время в городе гвоздик не могло быть в принципе. Грузия ещё не наладила налёты спекулянтов, а Голландия в те годы вряд ли знала о существовании Зарайска вообще. Потом все поклонились вождю мирового пролетариата, Лариса Степановна начала было напевать «Интернационал», но, не поддержанная большинством, успокоилась, первой села в авто и за ней укомплектовались все остальные. Вскоре на площади стоял, овеваемый сентябрьской прохладой, товарищ Ленин в лёгком пиджачке и с кепкой, зажатой в протянутой к Тоболу руке, да гуляющие по площади либо бездельники, либо граждане, культурно проводящие свой выходной день.

Сама свадьба не стоит подробного описания. Тамада был свой. Лучший друг Альтова – Исаак Абрамович Эйдельман, директор НИИ технологий строительных материалов. Вот не закинул бы его в этот кабинет мудрый и проницательный Совет Министров КазССР, то, очень вероятно, трудился бы дядя Исаак массовиком-затейником в парке культуры и отдыха, который во всех почти городах огромной страны носит имя Горького. Он был от лысины до каблуков пропитан остроумным и приличным юмором, он знал, похоже, все существующие тосты, пословицы, поговорки и бесподобно умел то будоражить празднующий коллектив, то успокаивать его для неторопливой еды с запиванием её выдающимися спиртными напитками. Лёха видел это до свадьбы не раз, когда обкомовская компания собиралась на даче Альтова или самого «царя-батюшки» Бахтина, первого секретаря. На свадьбе он, кстати сидел не на троне царском-секретарском во главе стола, а где-то посередине, рядом с женой своей, милой, доброй и скромной Ниной Ивановной. Остальные расселись по ранжиру. По правую руку от Бахтина – заведующие отделами. По левую руку Игната Ефимовича – инструкторы разных отделов. А там уж и все остальные. Родителей Лёхиных посадили в конце стола рядом с водителем, братьями Нади и «дружками», которые как мавр – сделали уже своё дело и могли бы уходить. Но им положено было этикет соблюсти и выпить-закусить с народом в едином порыве.

Всё шло как в лучших домах международной знати. Все культурно выступали с поздравлениями, называли подарки свои, оставленные в одной из комнат и желали долгой счастливой жизни в любви и согласии при большом количестве нарожденных детишек. Пили, ели, пели, танцевали и, забыв про молодых, с упоением спорили о насущных делах своих руководящих. Надя с Лёхой вытерпели с десяток «горько!». После чего сидели тихо. Наблюдая за веселием, бурлящим в их честь.

Алексей долго смотрел на батю с мамой. С ними никто не разговаривал. Темы общей не было. Ни отец, ни мама не смогли бы поддержать ни один из полупьяных аппаратных споров. А заведующим отделами и инструкторам некогда было тратить время на беседы в рамках, отгороженных от задач руководством областью. Да, собственно, и не знакомился с ними никто. А Надиным родителям было просто некогда сводить своих новых родственников с большой оравой правителей среднего звена. Отец с мамой в самом начале сказали каждый по поздравлению и пожеланию. На этом видимость их присутствия и остановилось. Замерла. Батя выпил рюмки три виски, о чём мечтал, и сидел тихо, не ел почти ничего и о чем-то думал. Мама Лёхина протирала салфеткой красную звёздочку на своей цепочке так долго и старательно, будто выполняла важное правительственное задание. Тяжко и грустно было Алексею видеть своих родителей, никому здесь не интересных и не нужных. Зрелище это было обидным и унизительным. Так считал, наверное, только Лёха. Ну, отец, наверняка. Ну, мама тоже. То есть, абсолютное меньшинство, совершенно незаметное на фоне дружного, спаянного и споенного коллектива главной конторы области. Родители Алексея были столь явно чужими на этом празднике новой семьи, что Лёхе было физически больно глядеть на них и стыдно так, будто вина за такое унизительное игнорирование Николая Сергееевича и Людмилы Андреевны висела гирей двухпудовой на его шее.

Вскоре Первый и самый главный – Бахтин, один из лучших друзей Леонида Ильича и «бог» Зарайской области вместе с супругой тихо и незаметно ушли домой по-английски. Без «до свиданья». Бахтин только Лёхе с Надей подмигнул перед уходом и большой палец вверх поднял. Одобрил, значит, и семью молодую да и показал, каким видит их светлое будущее. Когда он ушел, оставшиеся расслабились, песни стали петь громче, танцевать азартнее, насильно кормить своих жен и вливать в них благородные напитки. Часа через четыре после первого тоста и приказа – «горько!» упорядоченное поначалу состояние гостей нарушилось. Женщины убегали курить в пустую комнату, где лежали большой горкой всяческие подарки, а мужики оккупировали лестничную площадку, где не было соседей, курили там толпой, травили похабные анекдоты, сплетничали про знакомых из горкома, облисполкома и было им хорошо. Хорошо выпить на чужом празднике было и приятно и экономно. Минут через тридцать после ухода Бахтина отец Лёхин подошел к своему новому родственнику Альтову Игнату Ефимовичу и протянул ему руку.

– Мы пойдем, наверное. Спасибо за всё. Мне завтра в семь утра на автобус в Бурановский район надо успеть. Срочная командировка.

– Ну, надо так надо! – Альтов пожал отцу руку. – Я машины, правда отпустил. Один Иван Максимович остался. Но он напился уже крепенько.

– Да что вы! – тихо воскликнула мама. – Мы сами. Спасибо Вам за хорошую организацию свадьбы. До свиданья.

Лёха проводил родителей на улицу. Вышли молча. Постояли пару минут.

– Вы извините, что… – начал Алексей.

– Ты-то тут причем? – отец взял его за руку. Пожал. Мама поцеловала ласково.

– Всё, что положено Юпитеру, не дозволено быку, – хмуро засмеялся отец. – Не бери в голову.

И они пошли на остановку.

– Я ночевать домой приду. Один, – крикнул Лёха.

– Давай, – отец обернулся. – Ключ я выну. У тебя свой есть.

Лёха постоял ещё недолго, плюнул под ноги, выматерился как любимый его дядя Вася из Владимировки. Смачно, зло. И пошел на свою свадьбу. Доигрывать роль счастливого молодого мужа. В чем его муторное и реактивное сознание в глубине глубокой уже явно и неприкрыто сомневалась.

То, что на свадьбу не позвали ни подружек Надиных, ни Лёхиных друзей да родственников, как-то уже тише корябало самолюбие. Не раздирало в кровь тонкие и хрупкие стенки мешочка, висящего под сердцем, в котором, как в заключении, жила душа.

– Ладно. Как-нибудь приглажу этот казус, – не сомневался Лёха. Вся родня у него была доброй, потому, что к самым разнообразным несправедливостям привыкла как лошадь к сбруе. А чего, действительно, можно поправить и улучшить обидами и отвращением к унижениям? Да ничего. И войной на обидчиков не пойдешь, потому как кончилась война двадцать четыре года назад, а новую гражданскую замесить в счастливом советском обществе – глупость дикая. Да и себе дороже выйдет. КГБ – это ж целый рентгеновский аппарат, который насквозь тебя видит. МВД тоже в подзорную трубу отсматривает любые отклонения от норм советской морали и коммунистических заповедей. Потому никто из Маловичей и Горбачёвых, основоположников самодостаточного сильного клана, долго зла ни каких чертей безмозглых и, наоборот, умных, но спесивых людей не держал. Лёха был из этого гнезда и жил хоть и своим умом, но по правилам чести и достоинства всех своих. Родных. Альтовы, хоть и позволили Надежде выйти замуж за не пойми кого, то есть, за нормального парня, но всё равно типичного представителя неразличимых ни статусами, ни значимостью простецких народных масс. Ради счастья и процветания безликих серых граждан великой страны и были забиты все большие и маленькие города огромным количеством служителей аппаратов КПСС, советской власти, комсомола и профессиональных союзов. Правящих с разных высот товарищей накопилось к началу семидесятых годов так много, что если всех людей построить в одну шеренгу, то увесистой единицей сообщества правителей будет каждый четвертый. Ну, может, пятый. До фига, в общем.

Вот эти размышлениями на горбу нёс Алексей Малович с улицы по лестнице до самой площадки второго этажа. Она была забита молодыми и совсем взрослыми мужиками. Курили, гоготали, как пацанята из второго класса ржут в кино на индийском фильме, в котором долго поют и после этого ещё дольше целуются. Ограничений до шестнадцати лет у зарайских киношников не было. Лёха поднялся на площадку, закурил и некоторое время слушал всякую хрень, которую несли съевшие по бутылке армянского с иголки одетые и выдающимися парикмахерами окультуренные инструкторы горкома и обкома, заведующие отделами и два комсомольских вожака города. Одного Лёха хорошо знал. Он в прошлом году закончил истфак педагогического. Тут же какая-то сила небесная посадила его сразу в кабинет второго секретаря горкома ВЛКСМ, а через пару месяцев он уже обживал здоровенный зал с Т-образным столом, в котором можно было сделать уютный легкоатлетический манеж. В прошлом году они с Лёхой пару раз играли в одной институтской футбольной команде. Заняли второе место в области.

Там и познакомились. Звали его – Андрей Клавинец. Работал неосвобожденным секретарём комсомольской организации института. Говорили, что отец его – первый заместитель председателя Совета министров в республике. Ну, говорили и говорили. Лёхе это всё было не интересно.

– О! Молодой муж! Ты откуда? Свадьба же вроде вон там. И жена твоя одна рыдает, – радостно сказал Клавинец Андрей. – Ты всё так же не пьёшь? А то бы врезали стакашек за счастливую семейную жизнь. Я этой жизнью уже четыре года маюсь. Вспотел от неё.