banner banner banner
Я твой день в октябре
Я твой день в октябре
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Я твой день в октябре

скачать книгу бесплатно


– Ты, парень, завтра в вторую больницу пойдешь. К доктору Марининой. Восьмой кабинет, – крикнул медбрат. – В очереди не сиди. Скажи, что ты экстренный. Понял? К десяти будь у неё. Она сегодня всё описание по твоему случаю будет иметь. Не забудь. Выздоравливай.

Скорая шустро сдала назад и исчезла за воротами. Ерёмин, тренер, с ребятами подняли Саганова, и медленно, поддерживая слабое тело с разных сторон, повели его в раздевалку.

– Тренировки не будет, – крикнул он Лёхе и Сашке Кардашникову. Домой идите. Не до занятий пока. Во вторник – по расписанию.

Лёха зашел в здание, выпил воды из под крана и медленно пошел в сторону дома. Шест у него тоже ломался в прошлом году. Ударился он о борт плечом и шеей. Болело всё месяц примерно. Рентген сделали. Позвоночник удар не сломал. Обошлось.

– Такая легкая, прямо воздушная как шарик, наша атлетика, – без злости обижался он внутренне на всё кондовое отечественное оборудование. – Ну, а куда теперь? Надо терпеть. Станет же когда-нибудь и у нас всё как в Америке. Там, говорят, парни шиповки по пять лет носят. А наши сезон выдерживают. Если повезёт.

Дома никого не было. Он поел то, что мама оставила в холодильнике «Саратов». Крошечном, почти игрушечном. Но надёжным как советские самолеты, в которые закладывали двойной запас прочности, не жалея металла и заклёпок. Только поел, в дверь позвонили. Лёха утер рот вафельным полотенцем и открыл дверь.

– Салам алейкум, Чарли! – протянул руку Витёк Ржавый из приблатненной компашки, в какую Лёху задуло десять лет назад ветром воспоминаний о справедливых, сильных и авторитетных бывших ворах, а потом ответственных «смотрящих», двух Иванах, научивших его, малолетку, как начать жить правильной мужской жизнью и не скатиться на кривую дорожку воровской или просто жиганской жизни. Странно это было. Воры, хоть и бывшие, наставляли его и друзей Лёхиных на путь честного бытия и почти приказывали никогда не нарушать закон.

– Привет, Ржавый. Чего надо? Заходи. Колись, – Лёха пропустил Витька мимо себя и закрыл дверь.

– Ты нужен. Самому пахану, – Ржавый пошел к столу и доел то, что осталось, запив всё это компотом. – Обмозговать надо одно дело. Змей сказал, что твоих мозгов не хватает, чтобы выстроить всё по уму.

– Вы как допёрли, что я из колхоза вернулся? – Лёха переоделся в спортивный костюм.

– Зарайск чуть больше твоей деревни, – засмеялся Ржавый.– Да и дятлов у нас хватает. Тебя ещё возле автобуса срисовали по приезду. Наши возле института ошивались. Марух клеили.

– Ладно, двигай давай. Чего там Змею приспичило? – Лёха подтолкнул Витька к двери и через полчаса они уже входили во двор дома на окраине города. Дом этот носил у своих кликуху «Золотой шалман», а вообще был обычным притоном воров, уркаганов, блатных, отдыхающих тут после очередной ходки и шалав местных, разбросанных по всем зарайским притонам как необходимость пацанская и украшение тусклой жизни урок.

Змей обнял Лёху и сразу приступил к делу.

– Просекаешь, Чарли, мы загасли на растяжке одной мысли до правильного конца. Не канает концовка работы. Хоть задушись. Надо одного подпольного хмыря-ювелира колануть без крови и увечий на триста граммов рыжья чистого. Высшей пробы. А как это провернуть, чтобы его не потянуло в мусорню стукануть – не фурычим всей кодлой. Ну чего, напряжешь мозги свои светлые?

Лёха сел на диван, мятый до пружин бурными пацанскими забавами со своими шалавами.

– Змей, давай вот это в последний раз. Ну, ладно, не в последний, не обижайся. Но хоть до весны меня не душите. В институт же поступил. Надо как то в учёбу вписаться. Ювелир-то в натуре хмырь? Хорошего человека не обидим?

– Да он волк! – Змей аж захлебнулся. – Барыга, беспредельщик на кидалове простых заказчиков. Его наказать – боженька спасибо скажет.

Домой Лёха вернулся поздно. Всё придумал на радость уркам. Но устал от длинного насыщенного дня. Даже Наде звонить не пошел. Перекинулся с родителями десятком фраз насчет завтрашнего дня рождения и, не снимая трико, свалился на покрывало и провалился то ли в прошлое, то ли в будущее, а может вообще в никуда.

Вечер тёплый был. Отец открыл окно и все дышали ветром, который летал повсюду с прицепом из ароматов полынных трав. Они увядали вместе с первым морозом и упавшим с неба снежным одеялом. Тонким и мягким. Лёха и проспал-то час всего. Но от усталости и нелегкого разнообразия событий сон оказался таким глубоким, что и вынырнуть из этого омута непросто было. Сначала проснулся нос. Он уловил бодрый, острый вкус полыни, встрепенулся и растолкал остальные органы, нужные для пробуждения. Глаза, уши, и мозг. Все четверо Лёхиных друзей и самых полезных личных инструментов для управления собой дали команды спрыгнуть с кровати. Отец играл на баяне вальс «Амурские волны», который не понятно почему сочетался с музыкой ветра и лёгким звоном дрожащих под струями летящего воздуха трав. Мама шила себе очередное платье. Старая бабушкина машинка «Зингер» тоже стрекотала музыкально. Как цикада, которых в степи полно было. Вот и получался такой смешной оркестр, составленный из несочетаемых инструментов, но звучащий ладно, нежно и немного грустно.

– На, сыграй мне «Маленький цветок», – отец сунул Лёхе баян. Инструмент был старый, сделанный ещё до революции. Купил батя его в комиссионке. В конце шестидесятых все баянисты перешли на тульские инструменты. Размером поменьше и с переключателем регистров. Отцовский баян сделали большим. Меха у него растягивались на метр вправо. Кнопки ладов царский завод привинтил к каждому язычку винтиками, весил инструмент как полное ведро с водой. Но зато звук у него был изумительный. Насыщенный, глубокий и едва вибрирующий. Красивый, в общем. Лучше, чем у знаменитых серийных тульских.

– Именно «Маленький цветок»? – переспросил Лёха, накидывая на плечи ремни.

– Ну, – отец сел напротив. – Ты его точно играешь. Я у тёти Панны пластинку слушал. Кларнетист Сидней Бише играл в джазе, с Армстронгом работал. Фигура. Он написал «Маленький цветок» для себя. Для кларнета. И пластинку первую с этим фокстротом ещё в тридцатых годах выпустили. Сейчас эту вещь вспомнили и играют все. На саксофонах, даже на скрипках. Ну а я хочу на слух выучить. Нот-то нет этих в СССР. А баян наш для «Цветка» прекрасный звук даёт. Давай.

Лёха стал играть и почувствовал, что извлекает из мехов звуки, полные нежности и грусти. Самому ему прямо-таки плакать захотелось. Дотянул пьесу до последнего аккорда, отдал баян отцу и пошел к окну, чтобы врубиться, глотая вкусный воздух: с чего вдруг он чуть не расслюнявился.

– Вот зачем музыкальную школу заканчивал? – не обращаясь к сыну, спросила мама. – Способности замечательные. Сами учителя говорили. И на фортепиано, хоть он и попутный инструмент был в школе, тоже неплохо играешь. Вот и шел бы дальше. В консерваторию. Потом в хороший оркестр с баяном. Народную песню мог бы замечательно пропагандировать. А по отцовской дорожке пойдешь, замаешься корреспондентским трудом. Командировки вечные, грязные гостиницы, еда какая попало. Всегда в дороге, в пыли, под дождями и ветрами. Хоть про сельское хозяйство пиши как отец, хоть про рудники наши. Один черт – всегда грязный и дорогами измотанный.

– Я в школе играл в ВИА. И в институте буду играть. Нет там ансамбля – сам соберу людей толковых. Гитару вон ещё попутно осваиваю. Но не хочу музыку профессией своей делать. И спорт. И рисование. Хочу писать и жизнь изучать натуральную. Не такую как на плакатах «Счастливый советский народ уверенной поступью идет к коммунизму». – Лёха пошел к вешалке и переложил из брючного кармана в трико десяток двушек. – Я, мам, на иняз поступил, потому как в Свердловске на журфак не прошел с трояком по истории. Ты же знаешь. Мне иностранный язык выучить, извините, не в падлу. Время, конечно, потеряю. Но буду писать всё время. Закончу и буду пробиваться в газету.

– Алексей, не разговаривай так. Слов паршивых не произноси. При учительнице русского языка, – мама дернула его за рукав. – Куда собрался-то на ночь? Денег нагрёб полкармана.

– Пойду позвоню Надежде, – Лёха прислонился к косяку двери в наглой вызывающей позе. Руки в карманах, нога на ногу. – Надо будущее обсуждать. Отец засмеялся. Мама перестала шить и уставилась на сына расстроенным взглядом.

– Да пошутил я, – сказал Лёха серьёзно. – Какое будущее? Они на небе живут. Мы – почти под землёй. Я у них дома был. Там изба как музей. А мама её как шамаханская царица. У них пылинку надо с микроскопом искать. У них завтрак, обед и ужин – по часам. Минута в минуту.

– Ладно тебе. Не умничай. По часам. Ешь и ты по часам – здоровее будешь, – отец улыбнулся. – Ты не критикуй людей за правильную жизнь. А лучше помогай маме убираться в доме. Куплю микроскоп, чтоб пылинки разыскивать. А насчёт Нади твоей… Полюбишь её – люби. Это само по себе счастье. Его и достаточно будет, пока не разлюбишь. А, может, никогда не разлюбишь. Но жить вместе вам не дадут. Вы с разных планет. Ты с Земли. Они со звезды. С Солнца. Иди звонить. Поздно уже.

Шел Лёха, перебирая в кармане двушки. Не думалось ни о чём хорошем. Что-то в словах отца было точным, как выстрел из воздушки в десятку. Но что? Первые слова или последние?

Надя сняла трубку быстро.

– Я потеряла тебя. Ты где? Всё нормально? Ты почему не звонил весь день? Я…Я…

И она заплакала. Тихо. Печально.

– Я сейчас прибегу. Десять минут жди и выходи на улицу. Сможешь? – Лёха оторопел.

– Приходи скорее, – Надя шмыгала носом. – Я буду возле подъезда.

Лёха бросил на рычаг трубку и рванул в центр города. Он бежал и совсем не думал о том, о чём ему стоило уже догадаться: пришла любовь. От которой ещё никому не удалось спрятаться или проскочить мимо.

– Я весь день сидела у телефона, – Надя прижалась к Лёхе и обняла его за шею. – Книжку рядом раскрыла. А она не читается. Не пропадай так надолго.

– Надь, у меня жизнь такая, – Лёха гладил губами её чёрные бархатные волосы, пахнущие почему-то яблоками. – Я неуравновешенный. Так как-то получилось давно уже, что или я где-нибудь очень нужен. Или мне самому куда-то срочно надо. Это не нормально, конечно. Надо что-то одно делать и этим жить с радостью. А у меня десять дел в день – минимум. И все разные.

Вот и ношусь как бешеный конь. Конёк-бегунок, в общем.

– А я? – Надежда подняла глаза и пробила Лёхины зрачки навылет. – Мне же ты тоже очень нужен. А тебе ко мне не надо ни срочно, ни случайно.

– Зачем я тебе? Я совсем не ручной. Достоинство всего одно – не совсем дурак. Так таких – вон сколько. Армия! – Лёха мягко тронул губами бархатную её кожу на шее. – Я ни с кем никогда из девушек не дружил, не влюблялся ни разу. Даже в кино никого не водил. Поэтому я и не понимаю, что случилось. Знаю точно, что уже не могу без тебя. Что хочу всегда быть рядом. А не выходит, блин! Думаю только о тебе, но вырваться из паутины всяких дел, в которой застрял уж лет пять назад, пока не могу. Я в ней застрял, опутан ей вкруговую и ещё не нашел способа, как порвать эту привязь и убежать от всего к тебе.

– Так не получится, – улыбнулась Надя и тонким шелковым, разрисованным голубыми васильками носовым платочком промокнула замершие в уголках глаз слезинки. – У мужчины дела должны быть важнее всего. Но я и не хочу, чтобы ты спрятался, растворился во мне как сахар в чае и выпал из мужской жизни. Я очень быстро поняла, да почти сразу, после нашей первой прогулки на степное озеро, что ты мужчина. А настоящий мужчина не должен быть карманным предметом вроде вот этого носового платка. Он лежит себе тихонько кармашке юбки. Достаёшь его редко, но знаешь, что он с тобой всегда и используешь его, как пожелаешь. Хочешь, сморкайся в него, хочешь, пыль с туфелек вытирай.

Лёха обнял её нежно и держал за талию как хрупкую вазу из драгоценного стекла. Слова нужные именно сейчас, которые, казалось, пулей должны были вылететь, застряли, завязли, прилипли к языку и выдавились с большим трудом и внутренней дрожью.

– Мало времени прошло. Мы познакомились-то когда… Пальцев на твоих и моих руках хватит, чтобы не обсчитаться. Но так же не должно быть, чтобы можно было влюбиться с такой бешеной скоростью. А я влюбился.

– Молчи, – Надя приложила ладошку к его губам. – Не говори ничего. Я вижу сама. И ты видишь тоже, что я…

– Тоже? – Лёха ласково поцеловал её ладонь.

Она кивнула два раза и опустила голову ему на грудь. Так они и стояли неизвестно сколько времени. Долго стояли, прильнув друг другу. Обмениваясь жаром влюблённых своих сердец.

– Я сама не думала, что такое бывает. Я тебя чувствую как заболевание. Знаешь ведь, как заболеешь обыкновенной простудой, то сразу повышается температура. И понимаешь это без градусника. Нутром чуешь. Вот ты – болезнь моя прекрасная. С высокой температурой, – Надежда тихо засмеялась.

– Да, чтобы простудиться и температуру прихватить – не нужны месяцы и годы. Дня хватит, – Лёха взял её за плечи, нагнулся к уху, подвинув блестящий от света из окон её волос с рубиновой заколкой и прошептал, – Люблю тебя.

Надя поднялась на цыпочки, обняла Лёху за шею и наклонила его голову так, чтобы тоже прошептать на ухо.

– Люблю тебя.

После обоюдных неожиданных откровений Надежда оттолкнулась от мощного тела ладонями, повернулась и побежала в подъезд. С лестницы крикнула:

– Всё правда. И твоя. И моя. Не исчезай надолго. Это тяжело.

Хлопнула дверь, щелкнул замок и в тишине оглушительной, не пропускавшей в сознание звуки из окон и с улицы, Лёхе стало дурно. Мутило, подташнивало и ноги как бетонные столбы не могли переместиться к скамейке, которую он вообще не заметил, прямо возле входа в дом. Минут пять он приходил в себя. Как после вынимающего последние силы забега на полтора километра, в последнем виде двухдневных соревнованиях десятиборцев. Но до скамейки всё же дотянулся, плюхнулся на жесткие её рёбра как мешок, обнял руками голову, поставил локти на колени и сидел так без единой мысли в голове, покуда не погасла лампочка в ее окне.

Слабость и оцепенение медленно ушли. Осталась только едва ощутимая, тонкая, как иголкой прошитая, боль в сердце. А может, и не было боли. Может, казалось ему всего-то. Но поднялся он, сильно оттолкнувшись руками от деревянных планок и двинулся, совершенно обалдевший, просто прямо и вперёд. И чем дальше уходил Лёха от Надиного дома, тем яснее становилось ему, что от неё самой он уже никогда не уйдет.

Дома мама проверяла тетради, диктант по русскому, наверное. Потому что лицо её выражало попеременно то изумление, то ужас, а временами удовольствие. Чернильницу с красными чернилами тетрадки нечаянно сдвинули на край стола и Лёха вовремя и незаметно для Людмилы Сергеевны аккуратно перенес фаянсовое тяжелое чудо инженерной мысли подальше от опасного места. Батя лежал на диване и читал шестую газету подряд. Пять иронически изученных шедевров московской журналистики валялись на полу рядом с тапками.

Отец всегда читал центральные газеты с доброй иронией. Корреспонденты «большой» прессы редко задерживались в командировках больше двух дней, а потому статьи из провинции были похожи как биллиардные шары. Всё в них было округлено до скромного пафоса трудовой поступи советского народа, отброшенного могучей Родиной подальше от Москвы, чтобы самоотверженно вершить победу коммунизма не только в Кремле, но и в любом захолустье. Они могли бы писать эти статьи, вызывающие ухмылки провинциалов, не отходя от стола в кабинете редакции. Потому как кроме фамилий и названий городков и сёл они друг от друга почти не отличались. Везде народ отдавал всего себя делу партии и в целом – ленинизма с марксизмом. В любой дыре огромного Союза практически все трудящиеся били рекорды производительности, с упоением участвовали в социалистическом соревновании и всегда сначала думали о Родине, а уж потом – о себе.

Отца Лёхиного страшно веселили многие такие статьи и он непроизвольно комментировал в полголоса самые забавные опусы. Вот сейчас он что-то подобное выудил в «Гудке» и бормотал сквозь приступ смеха:

– И вот поехал бы ты со мной в наш Андреевский район, в совхоз имени Восемнадцатого съезда. Автобус туда не едет. Значит, на попутке. Возможно, в кузове. Приехал туда с отбитой об кузов задницей и желанием быстрее вникнуть в героизм населения. А директор совхоза с обеда пьяный вместе с парторгом. Информацию дают на непонятном языке и в полусне, а трудящиеся почти все безнадёжно ковыряются в ломаной своей технике и не пашут, не сеют, не жнут. Но три человека на не сломавшихся пока Дт-54 так надежно затерялись в степной бесконечности, что отловить их можно бы только с вертолета. И, блин, не склеивалась бы пафосная статья. Приходилось бы залечь в гостиницу, есть консервы, запивая напитком, созданным с помощью кипятильника и напоминающего компот из сухофруктов. То есть грузинским чаем, купленным в гостиничном буфете вместе с консервами и каменными картофельными пирожками.

– Вот то, что ты, батя, сейчас сказал в длинной речи – готовая статья. Можно записать, если запомнил, – Лёха разулся и пошел в свою небольшую комнату.

Там было хорошо. Отец купил Лёхе секретер, у которого откидывалась крышка и крепилась к внутренним стенкам толстыми золотистыми цепочками. И кроме секретера Лёхе нужны были только стул и кровать. Секретер заменял собой всю мебель. Туда только одежда не влезала. Зато дальняя стенка левого отсека была выложена из сигаретных и папиросных пустых коробок. Их Лёхе приносили все, кто знал, что собирать их – страсть

его. Такая же, как и всякие полудрагоценные камешки, самолично выкопанные из грунта карьеров с железной рудой после очередного взрыва. Брат отца Шурик нашел где-то кусок белого стеклопластика. Лёха отверткой и ножом проковырял в нём подходящие размером дырки и вставил в них рубины, агаты, цеолиты, хризолиты, бирюзу и золотой с виду пирит. Получилось богато и уникально. Такого ни у кого не было. Только в музее краеведческом.

Остальное пространство секретера заполняли одеколоны французские. Их присылал из Москвы лучший друг отца, которого судьба из деревни, где они родились и жили до взросления, закинула в железнодорожный институт, да там и оставила работать начальником составителей товарных эшелонов на Рижском вокзале. А отец всю жизнь поливался после бритья только «Шипром», поэтому «Шоу одного актёра», «Арамис», « Прогулка по Версалю с Луи» и всякие другие прелести мирового стандарта отдавал сыну. Лёха так привык к заграничной парфюмерии, так часто менял их запахи на прическе и лице, что даже близкие друзья считали его предателем отечественной одеколонной индустрии, а незнакомые люди всегда принюхивались и удивлённо задумывались, что Лёхе жутко нравилось.

Перед одеколонами много места справа занимал магнитофон «Аидас», который покойная бабушка Стюра купила ему без повода в шестьдесят седьмом. За год до смерти. Она работала почтальоном. Знал её почти весь город и «достать» недоступный многим «дефицит» ей было проще, чем помыть полы в трёхкомнатной новой квартире. Рядом с магнитофоном стоял ужасный отечественный микрофон МД – 47, уродующий любые звуки. В него Лёха под гитару напевал на плёнку собственные авторские песни. Он их уже года три писал. Как и рассказики маленькие, юмористические. А ещё он паял платы детекторных радиоприёмников. Некоторые из них реально ловили станции с самыми длинными и мощными волнами. Паяльник и всё для радио стояло в правом отсеке.

В левом стояли пучком в стакане кисточки колонковые и беличьи. Позади них – коробки с ленинградскими красками. Масляными и акварелью. На полу к торцу секретера прислонились картонки, отшлифованные тонкие доски, холсты из мешковины, загрунтованные и натянутые на подрамники. Изостудия, в которой Лёха учился почти восемь лет с детства, выставляла его работы на разные выставки. И устроила ему даже две персональных. Грамоты ему всякие давали и награды: краски, акварельную бумагу и загрунтованные холсты. Даже книгу большую и толстую он заслужил – «Шедевры мировой живописи».

Вверху на трёх полках секретера жили книги. Было их штук пятьдесят примерно. Самые дорогие, любимые и полезные. Остальные книги он брал в трёх библиотеках. Сверху на них лежали общие тетради и блокноты, в которые Лёха записывал разные свои мысли, стихи для песен, рассказы. В общем, всё, что занимало нижние ящики и весь секретер сам хозяин не рискнул бы перечислить ни за пять минут, ни за двадцать пять. Секретер Лёхин – это был «дом в доме». А в чуланчике, в закутке с дверью и полками до потолка, ещё с десятого класса собрал он почти настоящую химическую лабораторию. Что-то для неё покупал в магазине «Умелые руки», что-то выпрашивал у учительницы химии, остальное, к стыду своему, со временем прошедшему, нагло спёр втихаря из химкабинета. Нравилась ему химия. Пластмассу разную отливал по рецептам журнала «Юный техник», а один знакомый химик с завода искусственного волокна научил Лёху делать слабенькую, но настоящую взрывчатку. Вот ей-то он сразу после школы и разнёс в щепки весь чуланчик. Восстанавливал потом его с месяц. Стены штукатурил и белил, полки устанавливал, пол скоблил и красил по новой. Странно, но родители его за песни, картины и рассказы никогда не хвалили, а за взрыв тот дурацкий не ругали. Политика у них была такая. Договорились, видно, не баловать дифирамбами раньше времени и не унижать за ошибки. Особенно в таком хорошем занятии, как химические эксперименты.

В общем, была собственная комната Лёхина с секретером и чуланчиком – маленьким собственным раем. В старом доме о том, чтобы укрыться от родителей – даже шальная как пуля мысль не пролетала. Он, правда, в пятнадцать лет, резко повзрослев, решил удалиться в самостоятельную жизнь. Из дома без скандала ушел жить к Носу. Там никто не возражал. Потом устроился в один техникум работать после школы в спортзале на полставки. Мячи выдавал, скакалки, гири-гантели, велосипеды спортивные, а зимой – коньки и лыжи. Зарплата была для взрослых оскорбительная, а для Лёхи – волшебная. На неё он купил себе много полезных вещей. От велосипеда того же до десятка хороших холстов и штук двадцать кисточек, да ещё две пары новых шиповок рижского производства. То есть, почти заграничных. Остальные деньги прятал Лёха на светлое будущее в чуланчике, в ящике с инструментами. Отвертками, плоскогубцами и разной мелочью. Домой-то всё равно приходил. Попроведовать родителей и переодеться. Встречали его радостно, но обратно не звали. Что и означало главное: мама с папой сына за дитё малое, неразумное, уже не держат. Ну, полтора года побыл он самостоятельным мужчиной и сам вернулся. На что родители вообще никак не отреагировали. Ни слезами радости, ни вздохами разочарования. Что Лёхе и понравилось больше всего.

– Ты есть будешь? – заглянула в дверь мама.– Десять часов уже. А ты не ужинал.

– Он объелся любовью, – громко засмеялся в зале батя. – Ему даже нюхать ничего давать не надо.

– Па! – крикнул Лёха. – А вот без ехидства никак? Вы с мамой, наверное, когда влюбились да полюбили, из кухни не вылезали. Каждый со своей. Не тосковали друг по другу. Не торопились встретиться, имели прекрасный аппетит и крепкий сон. А?

– Ты, бляха, не дерзи! – рявкнул отец, возвышаясь в двери над мамой.– Вырос, что ли? Нюх потерял? Ремнём тебя пороть – смех один. Неприлично уже. Но пендаля хорошего ты явно выпрашиваешь! Так я его тебе сейчас пропишу от души, так что неделю задницу будешь беречь, чтоб даже муха на неё не села.

– Коля! – строго сказала мама.

– Так врежь, чего ты! – поднялся со стула Лёха. – Это будет твой лучший мне подарок. Завтра на день рождения можешь уже и не дарить ничего. Я и сегодняшнему буду рад. Давай!

Отец сделал вид, что плюнул под ноги. Мама ещё раз назидательно произнесла:

– Ну, ты, Коля! Тебе не в редакции работать, а в местной футбольной команде играть. Там пинай сколько влезет. И сам пинков получишь на долгую добрую память.

Родители обнялись, засмеялись и дверь закрыли.

А Лёха подошел к окну и задумался. Вот и девятнадцать лет уже. Большой вроде. Уже должен всё понимать в жизни. Что есть добро, зло, правда и враньё, жадность и глупость – он уже знает. Понял. А что такое любовь и как с ней жить дальше, не знает. И никаких, даже простеньких соображений нет на эту тему. Соображений нет, а любовь есть. А так не должно быть. Надо понимать, что и почему происходит в твоей взрослой жизни.

И вот стоял до половины второго ночи Лёха у окна, глядел в даль черную, сквозь которую не видна была степь, лежащая за сто метров от окна. В степи бы он смог разглядеть и угадать своё будущее. Так казалось.

А на другом конце города в большой красивой комнате у окна сидела Надя и смотрела поверх домов на звезды. И в этой сверкающей и мерцающей бесконечности искала ответа на тот же самый вопрос.

Но молчала. Не раскрывала тайны любви Лёхина степь.

Но совсем ничего не подсказывала Наде о тех же тайнах живущая миллиарды лет вселенная. Которая всё всегда знала и всё видела.

Наверное, так было надо. Всегда оставлять влюбленным их любовь как самую загадочную тайну.

4.Глава четвертая

Спала Лёхина семья в воскресенье как положено – до того момента, когда ни у кого уже не оставалось сил спать дальше. Уж и гимны оба-два торжественно разрешили начаться новому дню. Уж и последние известия, вспоминающие вчерашние события, сменились лёгкой плавной утренней музыкой, которая орала так же громко, как гимны симфонические и плохо отдохнувшие, но искусственно бодрые дикторы. Приёмник ведь никто никогда не укручивал и в выходные.

Просто подниматься рано в день, когда не надо было бежать поутру на работу, было бы грубым нарушением советской конституции. А она строго следила за тем, чтобы граждане самой счастливой страны соблюдали, как положено, право не только на труд, но и на отдых. В шестьдесят восьмом к осени уже почти полтора года стукнуло постановлению Совмина СССР о появлении второго дня отдыха – субботы. Но многие заведения так и не насладились этим подарком. Школы, заводы, магазины, автобусные парки и даже парикмахерские. Редакция батина, и та продолжала готовить народу очередную правду-матку по субботам.

Но воскресенье существовало в первую очередь для того, чтобы не вскакивать в почти бессознательном состоянии с кровати вместе с пронзительным звоном литавр гимна. Надо было через не хочу и вопреки желающему оживать организму – спать. Или делать вид. Никому не хотелось буром переть против самой справедливой, самой человечной Конституции.

И только когда воскресно-жизнерадостный, в доску свой диктор зарайского радиовещания доложил, что местное время девять часов утра и вот прямо сейчас народу по радио доставят радость – дадут целый концерт песен из любимых кинофильмов, население понимало, что отдохнуло на всю катушку и сползало с кроватей, чтобы прожить выходной достойно. С песнями, танцами и гулянием по местным достопримечательным местам. По базару, продовольственным магазинам, качелям с каруселями в парке и двум баням на выбор.

Лёха натужно силился честно проспать точно до девяти, но не мог. Лежал лицом к стене и думал о том, что как раз в те минуты, когда величественно лился из приёмников Гимн СССР, то есть в шесть часов по-местному, он девятнадцать лет назад и заверещал своё первое «у-а-а-а» в роддоме № 2 Заводского района родного города Зарайска. В сорок девятом году, мама рассказывала, стоял роддом на пустыре в трех километрах от маленького ещё городка и молодые папы, вмазав предварительно граммов по двести водки или по поллитра портвейна, петляя, но не теряя ориентира, бежали под окна родильного дома, чтобы вразнобой изо всех сил орать не своими голосами: – Зинка!( Наташка, Машка, Людка и т.д.) Пацана покажи!

Девчонку показать просили громко, но стеснительно. Не в моде у отцов были девчонки-дочки. Да и сейчас тоже. Считалось, что, если родился пацан, значит, муж верно прикладывал к делу и силы свои и умения. Мама говорила, что отец под окном кидал вверх фетровую шляпу и пытался зашвырнуть в форточку второго этажа записку с благодарственным текстом.

Родители к тому моменту были не расписаны в ЗАГСе и объявился Лёха миру незаконнорожденным. А это было позорно для всех троих. Поэтому после очевидного факта присутствия сына на белом свете батя задействовал дядю своего Александра, начальника районной милиции приреченского района. Центр которого, Приреченск, лежал сразу за мостом через Тобол. Дядя пошел в районный ЗАГС и сделал там по блату два свидетельства. Первое врало, что они с мамой зарегистрировались в январе сорок девятого. Второе, самое наглое, честно утверждало, что Малович Алексей Николаевич родился шестнадцатого октября ещё не существовавшего пока пятидесятого года. То есть правильный порядок семейной жизни был восстановлен всего за большую коробку конфет и ящик шампанского.

– Вы свидетельства эти года три не светите нигде ради моего спокойствия, -

на прощанье попросила заведующая ЗАГСом.

– Обижаешь, Андреевна! – воскликнул дядя Александр и откупорил припрятанную в шинели бутылку вишнёвой наливки, которую все трое и употребили «на посошок» за успех бумажной операции и счастливое детство сына.

Правда, батя вместе с дядей на радостях, навеянных Лёхиным явлением миру, перед сотворением подложных документов «раздавили» поллитра «перцовки» и отец заведующей не то число рождения назвал, Не девятнадцатое октября, а почему-то шестнадцатое. Но Лёхе потом это даже нравилось. Во-первых, он был по бумагам моложе самого себя на целый год, что оставляло лишнее время для детства и юности. И потом в школе, в институтах и на работе его поздравляли шестнадцатого, а вся родня и друзья – девятнадцатого. Двойное выходило удовольствие.

Полежал в размышлениях приятных Лёха на боку до появления в эфире первой песни из фильма «Весна на Заречной улице» да и спрыгнул на пол прямо в домашние тапочки. Сбегал по всем делам в совмещённый санитарный узел, облился холодненькой, зубы почистил, после чего над дверью загремел звонок, имеющий хриплый, совсем не звонкий голос старого деда.

– Бляха! – сказал Лёха вслух. – Родители бы спали ещё.

Он снял с вешалки в прихожей спортивный костюм, оделся и открыл дверь.

За порогом переминался с ноги на ногу шнырь, то есть, маленький по ранжиру парень с кликухой «Квас» из шалмана пахана Змея.

– Это самое, Лёха, тебя Змей зовёт срочно, – «Квас», как бы извиняясь за ранний приход, развел руками. – Там дело срочное. Без тебя, Змей говорит, не получится. Пойдем, а!

– Сейчас. Родителям скажу. – Лёха осторожно приоткрыл дверь спальни. Мама, похоже, дремала ещё, а отец сидел на стуле возле окна и читал газету, которую не успел осилить вчера.