Дуракам всегда везёт

– Ты, Борька, начни коллекционировать нитки «мулине», иголки разные по размеру и наволочки с пододеяльниками, – предложила мама. – Я буду у тебя изредка брать их и вышивать гладью всяких лебедей и цветочки. Красиво станет в хате.

Где это всё искать, Васяткин не придумал и стал с шестнадцати лет, в пятьдесят седьмом году, собирать объявления с заборов и столбов. В городе он продолжал оставаться единственным, кому пришло это в голову.

– Вот кто-то теперь не узнает, что продаётся кровать двуспальная с периной и подушками, – перебрал несколько объявлений батя. – Или, глянь, кто-то шапку кроличью меняет с доплатой на норковую. Тоже обломилось ему. Хорошо, если объявлений мужик расклеил хоть с десяток, – отец расстроился. – А тут, представляешь, набор идёт в кружок украинских танцев и хорового пения. Блин! А ты его содрал. Сколько народа, желающего хором петь! Да ещё украинские гопаки плясать! Нет, сволочь ты, Борька. Хотя, думаю, что не по одному их лепят, объявления. Ладно. Копи покуда. Складывай. Хоть чем-то занят. А то остальные в твои годы от безделья уже водку пьют и подыхают после тридцати. Ладно…

В восемнадцать лет, в пятьдесят девятом году Васяткина загребли служить в армию на три года. Вернулся он ефрейтором. Усы отрастил и матерился через слово.

– Ну, теперь ты уже полностью готов к работе в стройуправлении, – чётко определила мама Евдокия Ивановна. – Иди к отцу в СМУ. На экскаваторе за неделю работать научат. И батю своего ублажишь. Он же спит и видит тебя за рычагами МТЗ.

И пошел Боря по следам папани. Начали они династию создавать.

– Женишься – пацан родится. Я знаю, – вдалбливал Васяткину батя.– А он-то подрастёт и заберём мы его к себе. Траншеи рыть и котлованы под дома. Вот и наследственность поколений. Преемственность. Гордиться будем жилкой своей рабочей.

И Васяткин успокоился, работал на МТЗ-50, деньги зарабатывал, но не тратил. Коллекционировать продолжил.

– Куплю себе отдельный дом и начну собирать портреты членов Политбюро ЦК КПСС и Героев социалистического труда. Первые постоянно помирают и новые фотографии появляться будут. А уж Героев скоро станет вообще невпроворот. Потому, что мы идём к победе коммунизма. Без героев хрен мы до него доплетёмся.

Потом мама померла от туберкулёза, а за ней через год и отец. Организм не справился с перевариванием водки, которую он уничтожал с таким усердием, будто хотел выпить её всю один, чтобы народ остальной строил светлое будущее только на трезвую голову. Похоронил их Боря и остался жить в старом доме, а работать на прежнем месте.

– Ты бы, парень, занялся чем-нибудь, – сказал ему как-то прораб. – Что делаешь после работы?

– Сплю, – честно отчитался Васяткин. – Портреты Героев труда и членов Политбюро собираю. Ворую из учреждений и в ближайших колхозах. Увлечение такое у меня. Ну, ем ещё и в кино хожу иногда. На фильмы про любовь. Учусь, как надо правильно влюбиться. А то ж нет никого у меня. Не знаю как влюбиться. А уже двадцать три года. Пора жену иметь и детей. Как у всех. Но никто меня не любит. Хотя я весь в отца. Красивый и умный.

– Ты на работе с восьми до трёх торчишь, рукоятки дёргаешь, ковшом мотаешь. Польза идет тебе на пятьсот рублей, а от тебя на все пять тыщ. Это хорошо, – прораб Сидоркин сел к нему в кабину. – Но ты лучше станешь здесь вкалывать, и зарплату мы тебе побольше откатим, если и дома время с пользой начнёшь тратить. Портреты он собирает. И какой кому толк? У нас вон их пятнадцать штук на стенде плюс Владимир Ильич за столом с ручкой и бумагой опасно висит у начальника над головой. Весь город увешан этими фигурами. Вся страна утыкана их портретами и памятниками, мать твою! И ты, ядрён корень, туда же! Глупость же! Займись серьёзным делом. Знаешь, есть такая книжка « Большая советская энциклопедия»? Пятьдесят один том. Говорят, что там есть всё про всё. А я вот сомневаюсь! Не уверен я как образованный в техникуме прораб. Полез как-то узнать про шестнадцатый Всесоюзный слёт строителей СССР, чтобы лучше усвоить поставленные партией задачи. А вот хрен тебе, прораб Сидоркин и все прорабы Союза. Ни строчки! А ведь это самый полный источник знаний – энциклопедия. По ней положено ориентироваться, как жить и изведать, что вообще в жизни произошло и как. А зачем она ещё нужна? Пятьдесят один том? О нашем экспериментальном шестиэтажном доме из прозрачных стеклоблоков, единственном в мире – ни фига. Даже намёка нет о сильно выдающемся конструктивном мышлении инженеров зарайского СМУ-6. Это что, кладезь знаний? Тьфу!

–То есть вы, Леонид Аркадьевич, намекаете, чтобы я создал ответы на любые вопросы, какие только взбредут народу в голову? Так кому это надо? В газетах всё есть, – засмеялся Васяткин.

– Э нет. Ты погоди с выводами, – прораб закурил. – Газета сегодня есть, а завтра в неё или селёдку завернут, или вообще в сортир по клочкам выкинут. И нет информации. Искать надо в библиотеке, если что хочешь узнать. А там подшивки за год. Пока одну перелопатишь и нужное не пропустишь, с ума свихнуться легко. А если пять подшивок переворошить? Сразу в дурдом можно сдаваться. А так – приходит к тебе человек умный и спрашивает чего ему надо, а у тебе картотека, реестры, журналы. Всё вырезано чётко, пронумеровано, заиндексировано и по ячейкам на полочках разложено. А? Как?! Ты человеку даёшь нужное, а он тебе благодарность и уважение.

– И какой дурак ко мне пойдёт? Да как он про меня узнает? – уже с интересом спросил Васяткин Борис Васильевич.

Сидоркин пожевал папиросу, подумал минуту и аж подпрыгнул на сиденье от всплеска накатившей волной светлой мысли.

– Вешаешь повсюду напечатанное на машинке под копирку объявление: «Обладаю и бесплатно делюсь любой информацией обо всех значимых людях и любых событиях в мире, начиная с времен Ивана Грозного по сегодняшний день. Приглашаю всех, кто нуждается в верной правдивой информации на любую тему». Адрес свой напиши и часы приёма обозначь. Пойдут к тебе и учителя, корреспонденты, ученые, сотрудники из органов партии, исполнительной власти и внутренних дел. Артисты, художники, техники, писатели и комсомольские работники. Может и школьники, а что? Всякое может быть. Но ты, Боря, станешь самым популярным человеком в стране. Как народный артист Игорь Ильинский. Если, конечно дашь это же объявление в центральные и местные газеты, да на радио ещё. И будет от тебя двойная польза. Как от экскаваторщика и как от обладателя всей информации, накопленной человечеством. Один такой будешь в мире и года через три получишь Нобелевскую премию за бесценные услуги разумному населению земного шара.

Прораб поправил кепку свою из коричневого вельвета и выпрыгнул на почву.

– Вот как Нобелевскую дадут – ящик армянского с тебя! – крикнул он и пальцем погрозил.

Борис Васильевич Васяткин, двадцатитрёхлетний среднестатистический гражданин, на минуту представил навеянное Сидоркиным лучезарное своё будущее, и ему стало жарко. Он разделся до майки, но прохладнее не стало. Пылал возбуждённый ум, понявший потрясающую перспективу, да и вскипел от острой потребности начать дело немедленно.

– Вот чего ж он, сучок, сам этим не занялся? – лениво провернулась в закутке мозга почти ненужная мысль. – А, наверное, Сидоркин пробовал. Но не осилил. Точно. Потому, что у него времени-то нет. Он же всегда в СМУ. Даже ночует тут иногда. А дома жена и трое детей. Когда ему таким серьёзным делом заниматься? На работе всегда аврал, а дома жена орёт и дети нервы треплют. Всё с ним ясно. Но даже за саму идею ящик армянского он заслужил. Не буду ждать Нобелевской. Куплю ему прямо завтра.

Вечером дома он стал готовить место для ящиков, ящичков, выдвигающихся из глубокого шкафа, который надо было заказать у лучшего столяра-мебельщика Даниленко. Мастер он был неповторимый, мог запросто сделать даже гостиный гарнитур для Никиты Сергеевича и первый секретарь назначил бы его придворным мебельным мастером. Но Даниленко был человеком скромным и параллельно не любил коммунистическую партию. Потому обслуживал только зарайских любителей жить в уютной и красивой обстановке.

Через неделю довольно просторную отцовскую комнату он переделал в тесное помещение, забитое по всем стенам шкафами с ящиками для картотеки, столом письменным, внутри которого Васяткин сложил амбарные книги для ведения реестров и нумерации. Это было новое рабочее место Бориса Васильевича, где намеревалась протекать совсем другая, новая, как он решил, очень нужная народу научная жизнь.

Прораб был прав настолько глубоко, что уже через полгода Васяткин стал покупать ему ящик коньяка раз в месяц. А через два года Борис Васильевич уже мог самостоятельно и непринужденно беседовать на профессиональные их темы с балеринами, композиторами, поэтами, кукурузоводами, доярками. специалистами по выращиванию киви, манго, маиса и разведению мериносов, а также японской рыбы фугу в специальных аквариумах. Ещё через шесть лет он мог рассуждать с докторами наук о странностях и чудесах квантовой физики и механики, с академиками живописи о секретах фламандской школы лессированного письма маслом, свободно манипулировал сведениями обо всех заметных событиях и людях одиннадцатого, тринадцатого и всех последующих столетий, знал причины и технологию успехов всех стран очень дружественного нам лагеря социалистического содружества.

В семьдесят четвертом он достиг возраста Христа и потому завёл себе двенадцать учеников-апостолов из общества мучеников исторического факультета педагогического института. Он раздал им лезвия безопасных бритв «Нева», острые миниатюрные канцелярские ножницы и они незаметно воровали из газетных киосков практически всю советскую прессу, включая глубоко специфические журналы «Кукуруза», «Свиноводство», «Моделист-конструктор», «Радиолюбитель», «Квант», «Хирургия», «Вестник академии наук СССР», «Транспортная безопасность и технология», ну и, конечно всякие расхожие вроде «Наука и жизнь» да «Советский союз» и «Работница».

Сам он почти не воровал. Уважал в меру свой солидный возраст и слегка -уголовный кодекс. Иногда, правда, не сдерживался, ловко тырил издания, но и ловили его бдительные киоскерши тоже не раз. Не мог Борис, бывало часто, не стащить журнальчик-другой. Срабатывала старая его юношеская плохая привычка. А ведь зарабатывал Васяткин на экскаваторе почти как профессор института. Потому хватало на всё. Он скупал газеты и журналы в двух экземплярах, потому что, вырезая нужный кусок на одной стороне страницы, Борис Васильевич лишал смысла статью на обратной её стороне. Он клеил все вырезки на картонки, которые тоже вырезал из пустых ящиков. Их, зная Васяткина как покупателя хлеба, молока и любимой всем народом халвы, продавщицы ему дарили. Всё равно выкидывать. Они знали, что Васяткин – учёный, создающий самую полную в СССР и, возможно, во всем мире, единственную картотеку всех крупных и мельчайших событий, имён, наименований, а так же подробную хронику каждого прожитого миром дня.

Да, собственно, соседи уличные слева и справа тоже были в курсе, но их любопытство к жизни объехало стороной как уважающий пешеходов шофёр. Библиотекари и сотрудники книжных магазинов, да ещё тётки из киосков «Союзпечать» знали его. Много людей высоко ценили труд Васяткина. Но печаль была-таки. Хоть и одна всего. Никто не приходил по объявлениям на заборах, специальных досках, в газетах напечатанных и произнесенных призывным дикторским голосом.

Васяткин тратил почти всю зарплату на покупку изданий, инструментов и амбарных книг для регистрации, для ремонта стеллажей плюс отдельных выдвижных ящичков, которые заедало от того, что их почти никогда не открывали. Девять раз его крупно штрафовали в библиотеках за порчу книг лезвием «Нева» и пять раз подавали в суд за кражу с огромных прилавков на вокзалах и в аэропорту журналов «Юный техник», «Делегатка», «Общественное питание», «Искатель», «Советская женщина» и других, очень дорогих, дешевых, популярных и неприметных широкой публике. На судах он тоже отделывался штрафами и одним условным сроком на полгода за хищение пяти журналов «Америка», сделанных на редкой и дорогой атласной бумаге.

Врямя, напичканное под завязку сотнями, тысячами событий, не страдало от тяжкой ноши и неслось в прошлое как больной с флюсом на всю щёку летит к дантисту-хирургу. Проснулся как-то Васяткин, глянул на календарь, на котором автоматически отрывал листочки каждый день, и без перепуга, даже без интереса увидел, что живёт он теперь в недавно далёком тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году. Понял ещё раз, что и прожил он уже аж сорок три самых разнообразных года. Ученики его, как и апостолы Христовы, разбежались после института. А новых он решил не заводить. Одному оказалось легче

– Чего ты не женишься, Боря? – интересовался сосед, просматривая мельком и беспорядочно вырезки из всего почти, что было издано. – Жрешь вон всухомятку. Желудок у тебя с гастритом и печень вроде даёт тебе прошваркаться. Детишек бы завёл. Они бы дело твоё продлили и развили до самой верхней точки. А?

– Какое дело, Костя?! – смущался Васяткин. – Я тысяч десять объявлений дал за всё время. Я по редакциям ходил. Рассказывал, что у меня есть. После того приходили корреспонденты. Меня фотографировали и писали заметки, что есть такой редкий полезный чудик. А в картотеку не смотрели. Некогда же. Много ещё чего надо сфотографировать и описать. Да… А жениться надо было двадцать лет назад. Сейчас – какой резон? Молодая за меня не пойдёт. Я ж землю копаю и в бумажках роюсь целыми днями. Нет романтики. А взрослую с чужими детьми брать – тоже проблема. Я ж должен им отца заменить. Плохого на хорошего. Вот от хорошего она чего бы ушла? А я детей-то вблизи редко видел вообще. Хорошей заменой стать, значит, не получится. Дохлое, Костя, дело. Доживу уж теперь так. Всухомятку.

– А, может, тебе самому начать рассылать своё богатство в разные места, где его ищут, но найти не могут? – подумал вслух сосед.

– Не… У меня тогда ведь скоро ничего не останется. Всё раздам. Мне, Костя, наоборот, расширяться надо. Помру – людям всё перепадёт даром. Здесь у меня штук десять энциклопедий из пятидесяти пяти уже сегодня томов. Вот. Оценят же когда-нибудь. После смерти обычно все хорошие труды человека и признают как замечательные. А я дальше работать буду. До конца жизни. И завещать свой труд надумал я Областному комитету партии. Они разберутся, как его использовать.

Несколько последующих лет он раз в месяц после работы бегал в родной горисполком. Подавал заявление на постановку его в квартирную очередь. Объяснял в заявлениях, что в старом доме для его научного архива уже не хватает места, что крыша течёт и её уже невозможно отремонтировать. Девяносто лет домику. А на новую крышу денег нет. Всё уходит на научную деятельность.

Девять комиссий приходило за шесть последующих лет. Смотрели дом, крышу с земли. Архив издали разглядывали.

– Да, – говорил председатель комиссии. – Архиву места мало. А на вас одного выпадает сорок шесть квадратных метров. Вот если вы станете инвалидом, поставим в льготную очередь. А так просто – нет оснований для расширения.

За эти шесть лет Васяткин перезнакомился и даже подружился с хорошими ребятами из горжилуправления, горисполкома и горкома партии. Все всё понимали, потому что были умными порядочными людьми. Но в очередь Бориса Васильевича на получения квартиры поставить никто не мог. В силу той же порядочности. Было в Зарайске много народа вообще без жилья своего. Снимали, где получалось.

А потом стряслась «революция».Не стало КПСС, обкомов и горисполкомов. А пришла воля и как бы капитализм. Квартиры государство даром давать прекратило, их можно было только купить за «дурные» деньги.

В девяносто четвертом году, в июле, Васяткину стукнуло пятьдесят три.

Его уже хорошо знали в городе, а потому кто-то сверху намекнул телевидению, что надо снять передачу об удивительном человеке Борисе Васяткине. И бригада телевизионная приехала на большом автобусе.

– Как тут снимать? – рыпнулся оператор. – Камеру некуда поставить.

– Работай, блин! – сказал режиссёр и зубами скрипнул. – Достал ты меня. Капризничаешь как дочка бизнесмена.

– Ну, что Вы можете сказать людям о своей суперэнциклопедии? – весело спросила Бориса Васильевича ведущая и сунула ему микрофон почти в рот.

– Вот мне женщина одна за тридцать лет единственное письмо прислала с благодарностью. – Васяткин показал письмо телекамере. – Очень помогла ей моя информация при написании кандидатской по биологии.

– Так она за тридцать лет одна всего к вам приходила? – удивилась ведущая.

– Ну, – потупился Борис Васильевич. – Ей в редакции областной подсказали про мой архив.

– А что у вас в архиве? Какая тема? – издали спросил режиссёр.

– Все темы, – поднял глаза Васяткин. – Нет такого, о чём бы у меня не было сведений.

– А про то, что дом Героя Советского Союза Ивана Павлова бульдозером смели с лица города и никому ничего за это не было, есть письма трудящихся?

– Вот, – Васяткин открыл реестр, после чего выдвинул ящик и достал вырезку из газеты. – Держите.

– Крупно сними, – сказал режиссёр. – Будем выбивать наказание для мерзавцев.

Сюжет потом по телевизору показали. Но с тех пор к Васяткину больше не приходили ни пресса, ни радио с телевидением. Интересующихся тоже как не было, так и не было.

Он продолжал работать. Искал. Вырезал. Клеил и рассовывал по ящичкам. Сходил как-то к нотариусу и написал завещание. Передавал после смерти своей архив городской администрации. Отнёс его и сдал в канцелярию председателя.

В две тысячи шестом году отметил он свои шестьдесят пять лет и уехал к бывшему секретарю горкома комсомола в деревню. У секретаря бывшего там своя молочная ферма была. Бизнес. Там отдохнуть хотел Борис Васильевич хотя бы месяц и опять взяться за доброе своё дело. Но в деревне от избытка кислорода с озоном догнал его, привыкшего к экскаваторной пыли да к тяжелому запаху клея и бумаги, инфаркт, чему его старый приятель страшно удивился и уложил его в больницу. Там хороший кардиолог был. Лечил он Васяткина усердно целых две недели. А в начале третьей он всё равно не поправился, а помер рано утром.

Похоронили Бориса в Зарайске. Дом купил какой-то предприниматель из соседнего города Рудного. Архив вынес во двор и сжёг вместе с ящичками и амбарными книгами. Одна вырезка всего по пути к костру выпала и ветерок унес её в соседний двор.

«Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни» Федор Достоевский, -

было написано на вырезке из журнала.

Почему именно она уцелела – не угадал никто.

10. НЕ БЫЛО ПЕЧАЛИ

Рассказ

– Тебе надо срочно пойти к колдунье Розе. Есть у меня её телефон. Запишу тебя на сеанс. Сама к ней два раза ходила. Она чудеса творит. От любой напасти избавляет, – сказала Володе Шепелеву хозяйка квартиры тётя Валя, у которой он снимал комнату.

Так она решила после того, как Шепелева снова сильно побили по дороге с работы. Куртку-ветровку сняли новенькую и шестьдесят рублей забрали вместе с кошельком, в котором ещё и фотография любимой хранилась. Она, правда, Володю бросила почти год назад, но любимой быть не перестала. Он от неожиданного расставания натурально очень расстроился, купил билет на поезд и уехал из родимого Новосибирска в Алма-Ату, где не знал никого и никогда не был. Но фотографию не выбросил, а, наоборот, часто открывал кошелёк, вглядывался в её губы, которые успел за три месяца любви раз пять поцеловать. И всегда при мазохистском этом самоистязании фотоснимком сентиментальные слезинки выдавливались из уголков серых маленьких Володиных глаз. На работе в редакции газеты ему уже справили солидный тридцатилетний юбилей и желали много всякого. Удач в жизни и творчестве – в первую очередь. Но как до тридцати не замечала его среди людей удача, так и после юбилея не сподобилась.

– Пойдёшь к Розе-то? – тётя Валя ваткой, смоченной в перекиси водорода, протёрла Володе треснувшую до крови кожу на скуле и ссадину возле локтя. – Надо же проклятье снять с тебя. Это ж, гадство, не жизнь, когда ни за что бьют тебя всегда и всюду. Да и другие пакости-горести липнут к тебе как ровно ты магнит, а они иголки острые. Любой бы сдурел уже и в психушку слёг, а ты вон только лыбишься растерянно и всхлипываешь как девочка. Хоть и мужик, прости, Господи.

– Звоните. А берёт она дорого? – Володя Шепелев сел на стул, подтянул к себе коленки и обнял их руками. – Деньги-то мои вчера все отобрали. А зарплата через две недели.

– Денег дам, – хозяйка достала из бюстгальтера полиэтиленовый пакетик с аккуратно согнутыми «десятками и пятёрками». – Вот пил бы ты шибко – другое дело. На эту дрянь никому не займу. Ты молодец. Почти трезвенник. Поддаешь, но с ног не валишься и под заборами не ночуешь. Возьми вот пять рублей. Отдашь, когда сможешь. Надо же выручать хорошего человека. Нашептал кто-то на тебя, Владимир. Заговорённый ты на беды и невзгоды. Постаралась какая-то бесовская тварь явная. Перешел ты, Володя, дорожку какой-то сволочи.

– Но, похоже, ещё и не родился я, а прогневил Создателя прямо в утробе маминой, – вслух подумал Вова. – Но у него же не спросишь – чем именно. Нет, спросить-то можно. Ответа только не дождешься. Связь с властителем судьбы односторонняя у всех. Его просишь, молишь, каешься, а в ответ тишина. Так, наверное, и должно быть. Кто мы и кто Создатель, чтобы с каждым беседовать и каждому его паутины распутывать, в которых он застрял сдуру или закономерно? Несовместимые мы с ним величины.

Ну, так ведь Володя сроду и не просил его ни о чём, не жалобился. Жил как получалось. Сам он был совсем небольшой, метр шестьдесят ростом, худенький, без мускулов. У него были тонкие слабые ноги, сутулая спина и такое выражение лица, будто он потерялся где-то давно уже, а теперь даже сам себя найти не может. Нижняя губа опала вниз, обнажая прокуренные зубы и создавала нелепую улыбку. Под носом, маленьким и широким росли тонкие, слишком редкие усики. На голове чёрный волос вылез так же редко и сквозь него светилась розовая кожа, прикрывающая череп. Глаза Вова имел серые, подтянутые ближе к носу, и глядели они на белый свет смущенно, почти что виновато. Кого он мог поругать за такой нескладный облик свой, на кого обидеться? Не на родителей же. Они сделали всё, что смогли. Больше к Володе прямого отношения не имел никто. Ну, да ладно. Не в лице дело и не в мускулах. Вон сколько огромных красавцев мучается в неудавшихся жизнях. И сколько уродцев счастливы до неприличия! Что-то другое не доделало судьбу Шепелева до нормальной благосклонной. А что – как угадаешь?

С утра колдунья Роза посадила Вову на табуретку спиной к себе и минут пять изучала его сзади.

– Есть на тебе порча, сынок, – лениво сказала она. – Вернее – ты сам сплошная порча, а только душа твоя чистая, нетронутая сатаной. Напасть мы за пять сеансов уберём. И будешь ты удачливым, а беды от тебя отскакивать будут как капли дождика от зонта. Порчу сниму да и установлю тебе ещё крепкую защиту, непробиваемую никакой силой нечистой. За три дополнительных рубля.

Она поставила перед Вовой другую табуретку. На ней стоял подсвечник с пятью свечами, а ещё прозрачный, отливающий голубым из середины своей стеклянный шар, моток пряжи на веретене и большая солонка с крупной серой солью, торчащей конусом и не рассыпающейся.

– Сейчас у нас семьдесят девятый год, – вспомнила колдунья. – Значит, возраст твой – тридцать один. В глазах написано. Из тридцати одного злобный навет сатанинский носишь ты, парень, двадцать лет кряду. Это я по ногтям вижу. Двадцать годочков без единой остановки валятся на тебя, сынок, неудачи да горемычные события.

Володя кивнул. Всё примерно так и было.

Она зажгла все свечи и поставила на Володину голову солонку. А в руку дала веретено.

Сматывай пряжу до конца на пол, а потом обратно намотай и вслух говори: «Колодец глубок, достань до дна, клубок! Да подними с него горстку счастья моего!»

Шепелев размотал пряжу, смотал обратно, слова не перепутал. Колдунья взяла подсвечник, запалила кончики и стала водить горящими стеариновыми палочками над солью. При этом она постоянно шептала на неизвестном языке и как бы плевала в разные стороны. После того, как свечи оплавились до половины, она резко сняла солонку, побежала к тазу с водой возле окна, высыпала в таз соль и бросила в воду свечи. Запах погасших внезапно свеч лез Шепелеву в нос и от этого почему-то в голове стало так ясно, что он легко вспомнил сразу всё длинное произведение Пушкина «Сказка о Золотом петушке», которое никогда наизусть не учил:

Негде, в тридевятом царстве,

В тридесятом государстве,

Жил-был славный царь Дадон.

С молоду был грозен он

И соседям то и дело

Наносил обиды смело;

Но под старость захотел

Отдохнуть от ратных дел…

И так далее. Весь текст построчно мелькнул в продуктивном Вовином мозге.

Колдунья раскрыла окно и выплеснула воду с огарками и растворённой солью на улицу.