скачать книгу бесплатно
Ойкнули внутренности у Моти, почуяли они беду неминучую, а потому вскочила Матрена с кресла и, накинув шубейку овчинную, выбежала на заснеженное крыльцо.
Старательно чеканя шаг, прошествовала мимо нестройная колонна рабоче-крестьянской армии, в хвосте которой галопировали шустрые михайловские ребятишки, обряженные в обноски своих политизированных родителей.
– Тетя Мотя, что вы трете…, – послышалось с другого конца тротуара, – между ног….
– Тьфу ты, пропади пропадом эта революция, – в сердцах сплюнула женщина и, повертев головой по сторонам, не увидела никого.
Григория тоже не было. Сглотнув набежавшую слезу, старшая назаровская дочь обреченно поплелась в комнату, ставшую вдруг безжизненной без красавца парикмахера Иванова.
Мороз крепчал и, не имея голоса и слуха, тихо нашептывал свою нехитрую песенку под серыми подшитыми валенками: хрусть, хрусть. Зима, конечно, на Руси завсегда славилась своей лютостью, но такой…..
Наталья втянула в воротник голову и побрела по еле видной во тьме тропинке туда, к лесу, в котором ее обязательно растерзают оголодавшие волки. Или удушит появившееся совсем недавно привидение. Можно, конечно бы, прыгнуть в колодец, но из него еще долго пить воду батяня будет. А она отцу не вражина какая.
Однобокая луна подслеповато наблюдала за девушкой, непослушные ноги которой неизменно вязли в недавно выпавшем снежном месиве, и упорно не замечала ее отчаяния. Выдохнувшись, Натальюшка остановилась и с обреченностью огляделась по сторонам. Что-то угольно-черное неожиданно отделилось от плохо зримого во мраке горизонта и отгородило от несчастной равнодушное к мирскому горю тусклое ночное светило. Немыслимая темень опустилась на Сорокино, проглотив жутким беззубым ртом скособоченные от старости избы, среди которых было и ее еще крепкое родимое гнездышко. Всхлипнув, сиротка покорно осела в один из мягких коварных сугробов и приготовилась к самому худшему. Тихий стон послышался ей со стороны глухого леса. Или что-то из того, что поют не похоронах? Наверное, ангелы прилетели в сорокинские леса, чтобы отнести на страшный суд к Господу Натальину грешную душу. Али демоны? Все равно. Молниеносно заледенели ноги, а длинные ресницы умирающей покрылись инеем, который запечатает навеки ее уставшие от слез глаза.
Стон повторился. И тогда какая-то крупная желтая звездочка самоотверженно кинулась с благополучных высот, чтобы осветить хоть на мгновение затерянную во мгле частицу божьих владений. Слабый свет пролился сквозь небольшие редкие ели и явил пораженному взору сиротки хрупкую одинокую фигурку, которая, подражая свободолюбивым снежинкам, кружилась в неизвестном танце и что-то негромко напевала.
«Призрак», – решила Натальюшка, быстро перекрестилась, но видение не исчезло.
Оно медленно приближалось к беглянке и уже протягивало к ней свои еле различимые бестелесные руки.
– Встань и иди за мной, – игнорируя страстные молитвы грешницы, властно проговорило привидение и совсем по-человечески подало ей две маленькие сильные, теплые ладошки.
«Оно без перчаток», – мысленно подивилась девушка и, взяв себя в руки, с просыпающейся надеждой ухватилась за нежданное спасение.
– Меня зовут Марфой, – глухо провещала незнакомка и потащила за собой в дремучий лес отчаявшуюся добычу.
«Колдунья»? – мелькнуло в голове несостоявшейся самоубийцы, но усилием воли она отогнала от себя эту наводящую панику мысль, так как в жизни страха и так натерпелась немало.
Сколько времени они добирались до избушки ведьминой, Наталья не помнит. Только помнит она, как ожесточившись на варварский род людской, больно хлестали ветки по ее обмороженным щекам, да где-то вдалеке непрерывно ухал незримый филин. Наконец, небогато обставленная изба, насквозь пропахшая луговыми цветами, и почерневший от времени булькающий котел, который явил ее раздувающимся от быстрого хода ноздрям что-то чрезвычайно аппетитное, предстали затравленному взору беглянки.
– Сначала выпей, – протянула кружку с неизвестным напитком старая черноглазая женщина и неуловимым движением скинула с себя аккуратно залатанный черный полушубок.
Множественные морщинки бороздили ее бледное до синевы лицо и придавали ему необъяснимое очарование.
– Благодарствую, – поддаваясь этому необъяснимому очарованию, разомкнула оледеневшие губы девушка и с жадностью припала к горько-сладкому травяному настою.
– Карр, – одобрил поведение незнакомки некто, притаившийся в дальнем углу горницы. – Крроха! Крраля! Корролева.
Наталья вздрогнула и резко обернулась на диковинный гортанный голос.
Большая черная птица восседала на покрытом душистыми травами топчане и, будто насмехаясь над нечаянной зрительницей, неуклюже кланялась ей.
– Это Кирк, – проследив взгляд ошеломленной девушки, тяжело усмехнулась чернокнижница. – Не обязательно иметь человеческое тулово, чтобы обладать рыцарским сердцем.
Что такое «рыцарским», Наталья не знала, но решила не выдавать своего зазорного невежества.
– Ворронн, – пояснил слова хозяйки ее говорливый друг. – Благорродство! Сверркание! Соверршенство!
– А теперь спать, – распорядилась владелица дома и распахнула пеструю занавеску, за которой стояла разобранная, готовая к приему гостьи, кровать.
Ночь прошла как одно мгновение. Видимо, горьковато-сладкий травяной настой обладал чудодейственной силой матушки земли, дарующей успокоение и излечение тем, кто верует в ее мудрость и мощь.
Блаженно потянувшись, Наталья открыла глаза и, растерянно оглядевшись по сторонам, стремительно вскочила на ноги. В подслеповатое окошко с любопытством заглядывала мохнатая лапа ели, на которой пристроилась весело щебечущая синичка.
«Где я»? – озадаченно подумала беглянка и отдернула плотную, тщательно заштопанную шторку, отделяющую ее крохотную светелку от большой, заваленной различными дикоросами, горницы.
На столе, рядышком с кринкой, доверху наполненной молоком, и краюхой черного хлеба переминался с ноги на ногу вчерашний словоохотливый ворон.
– Прривет, – покосился на гостью черным любопытным оком любимец хозяйки дома.
«Причудилось», – помотала головой Натальюшка и взглядом поискала рукомойник.
– Он здесь, – проговорил кто-то над самой головой.
На печи, укрывшись старой шубейкой, возлежала Марфа, и пунцовое ее лицо сливалось с красным шерстяным платком, надвинутым на самые брови.
– Захворали? – ахнула девушка и с беспокойством потрогала пылающий лоб спасительницы. – Какой заварить травки, чтобы приготовить для вас снадобье?
– Не стоит беспокоиться, барышня, так как я уже приняла лекарство, которое только что сбило лихорадку, – усмехнулась колдунья и кивнула на вычищенный до блеска умывальник. – И ведуньи иногда болеют.
– Простудились, поди, вчерась, пока со мной возились, – укоризненно проворчала Натальюшка и, наскоро умывшись, вновь подошла к чернокнижнице, чтобы поменять на ней промокшее насквозь белье.
– Не волнуйся, к вечеру пройдет, – отдаваясь в умелые руки гостьи, пропыхтела Марфа и вдруг как бы нечаянно потрогала тугой локон, выбившийся из-под косынки нежданной помощницы.
К вечеру температура спала. Наталья убралась в горнице, испекла пышный, душистый каравай, сварила вкусные наваристые щи с кислой капустой и накормила ими болезную. Затем угостила хрустящей корочкой праздношатающегося Кирка, а только потом поела сама и, ощущая сильную усталость во всем теле, с чувством исполненного долга завалилась на свою постель, дабы вдоволь насладиться сытостью и покоем. Уходить никуда не хотелось.-
– Вот и оставайся, – угадала ее нескромные мысли хозяйка дома. – Всю жизнь мечтала о дочери, да вот Бог не давал. Теперь же, – она закашлялась и сплюнула слюну в настоящий горожанский платочек, – сжалилась надо мной Пресвятая Богородица, послала тебя, милая. Кто знает, может, передам я тебе знания свои, красавица, ибо только такая добросердечная душа, как твоя, сможет стать моей способной ученицей. Отныне ты и выглядеть будешь по-новому.
– По-новому? – подивилась диковинным речам колдуньи Натальюшка, почувствовала внезапную жажду, схватила стоящий недалече расписной глиняный кувшин с ароматным настоем и выпила из него ровно столько, сколько поместилось в ее наполненном до отказа желудке.
Жутко закаркал ворон, настойчиво призывая на буйный сатанинский пир своих неприглядных хвостатых сородичей, захлопали многочисленные невидимые окна и двери, а потом все разом стихло, только невеселый голос незабвенного Тиши Баранова нежно шептал умирающей от горя и блаженства девушке скорбные слова прощания.
Глава 9 Начало
Всю ночь Улюшку мучили кошмары, будто звал ее к себе Тришка поганый, да папаша его меж молодоженами грудью встал. А утром, лишь забрезжил несмелый рассвет, Уля открыла глаза и неожиданно поняла, что здорова. Она с подозрением прислушалась к своим внутренностям и с восхищением осознала, что у нее ничего не болит. Как в той жизни, когда она была простой крестьянской девкой, работающей до пота по дому и встречающей на каждом шагу восхищенные взоры односельчан. Девушка сладко зевнула и, поднатужившись, легко вспорхнула с надоевшей до спазмов в животе постели. Почему-то закачались окружающие предметы, их немедленно заволокло сизой, с поблескивающими желтыми крапинками, дымкой, а потом, когда растаял противоестественный густой туман, Улюшка увидела на рядом стоящем топчане безмятежно почивающего Мороза.
Раскинув сильные руки, он мирно втягивал в себя тот же самый воздух, которым дышала и она, отвергнутая взыскательными сельчанами сиротинушка. И тогда сердце дрогнуло в изболевшейся груди Уленьки, и тогда горькие слезы навернулись на ее большие голубые глаза. Отчего не встретила она Германа, когда была еще жива матушка? Отчего вышла за слюнявого Трифона? Неужто не простит добрый молодец ее былого замужества? Всхлипнув, беглянка неожиданно осознала, что не спит более ее возлюбленный, а исподтишка наблюдает за ней.
– Итак, завтра едем в Сорокино, – улыбаясь, как ни в чем не бывало, возвестил новоявленную невесту юноша. – Сейчас, при новой власти, взять развод не так уж и сложно.
– Ты с ума сошел! – ахнула Улюшка и вспомнила грозного Дементия Евсеича да преданных батраков его.
– Не бойся, – приподнимаясь на локте, успокоил девушку Герман, – Не родился еще тот человек, который бы одолеть меня мог.
Уля не спорила. Она была не приучена прекословить мужикам, ибо мужики были хозяевами жизни, а не они, бабы.
Не проронив ни слова, она положила в узел немудреные пожитки Мороза и весело бренчащие монетки, дарованные ей диковинной Марфой-колдуньей. Сало, преподнесенное загадочной ведуньей, было давно и с удовольствием съедено, а из малого количества его Герман сделал целебную мазь, которой, во избежание пролежней, ежедневно смазывал нежное тело хворающей. Думать о Тришке сбежавшая жена боялась, но раз сказано ей было собираться, то делать тут уж было нечего.
– Ужинать, – пригласил к столу девушку ее напророченный нареченный и торжественно поставил на выскобленные добела доски чугунок с дымящимися картошками в мундире.
Вздохнув, Ульяна опустилась на лавку подле новоявленного жениха и, обжигаясь, взяла в руки остатки былого провианта.
Неожиданно в окно постучали.
– Хозяин! – крикнул кто-то, находившийся по ту сторону избы.
Мороз вздрогнул, и мертвенная бледность молниеносно растеклась по его встревоженному лицу. Опрокинув табуретку, он бросился навстречу этому голосу, рывком распахнул дверь, и поток ледяного воздуха с торжеством ворвался в прогретую до состояния бани горницу.
– Мстислав, – прошептал Герман, вцепился обеими ручищами в пришедшего и крепко обнял окоченевшего от стужи мужчину.
– Еле нашел тебя, – снимая настоящую господскую шапку, молвил незваный гость и только тут заметил обеспокоенную произошедшим Уленьку, которая разглядывала незнакомца с явным недоверием и раздражением.
Посмевший порушить их мирное уединение был невысоким хрупким брюнетом с раскосыми татарскими очами, точеным прямым носом и тонкими, ниточкой, губами под залихватскими завитыми усиками.
– Как батя, матушка, брат? – помогая страннику стащить дорогущую шубу, взволновано осведомился хозяин дома. – Совсем скоро я представлю им суженую, которую премудрый Господь подарил мне полтора месяца назад.
Черноволосый передернулся, будто бы от озноба, залез в нагрудный карман странного, чудного кафтана и выложил на стол небольшой, сложенный в несколько раз, сероватый от дорожной пыли листочек.
Трясущимися руками схватил Герман кусок грязной бумаги и, развернув его, впился жадными глазами в написанные на нем строчки.
Горестный стон вырвался из необъятных недр богатырской груди любимого и, благословляя церковно-приходскую школу, обучившую ее грамоте, Уля подняла с пола страшный документ, который, наверное, разбил ее только что нарождающееся счастье.
«Дорогой брат, – крупным неровным почерком писалось в нем, – на Покров отца и мать за веру в Создателя расстреляла советская власть, а я, как член семьи „врага народа“, вынужден был бежать из родной Беларуси, дабы сохранить на плечах голову. Куда подамся, не знаю. Наверное, уеду в Америку, ибо там находят приют все отверженные. Прощай. Артем».
– Я как раз собирался в Москву, – будто оправдываясь, пробормотал незваный гость. – Там встретил Остапа, который и поведал мне о твоем местонахождении.
Осиротевший молчал, и лишь округлые желваки беспрерывно ходили по его высоким бледным скулам.
– Все там будем, – непроизвольно прошептала Ульяна и тотчас замолчала, так как немедленно осознала, что сморозила глупость, и нет на свете таких слов, которые сейчас бы могли помочь несчастному.
– Поешь и иди отдохни, Лилия, ты еще не совсем поправилась, – очнулся от ступора хозяин дома. – А мы с Мстиславом приготовим ужин. Нам надо о многом поговорить с другом.
Убедившись, что Герман взял себя в руки, не снимая с себя платья, девушка кулем повалилась в постель.
Синие глаза почившей матери неожиданно предстали ее изумленному взору и, чувствуя сильнейшую слабость, недавняя умирающая моментально погрузилась в спасительный, без сновидений, сон.
Вечер пришел быстро. Маленькая серенькая птичка настойчиво постучала в обледеневшее окошко и, удостоверившись, что Уля распахнула глаза, беззаботно вспорхнула к жестокосердным небесам.
Герман сидел у печи и о чем-то тихо переговаривался с пришельцем.
Мгновенно вспомнилась принесенная гостем весть, и стало невыносимо тяжко.
– Встала? – скучно поинтересовался ее суженый и уронил лицо в сильные мозолистые ладони.
– Добрый вечер, – вздрогнул при ее появлении хрупкий брюнет, – разрешите представиться – Мстислав Запольский, школьный друг вашего жениха. Кстати, через час мой поезд, свидимся или нет более, не знаю, но если будете в Москве….
«В Москве»! – ахнула Уленька и вспомнила гордячку Матрену. Вот кто завсегда мечтал побывать там!
– Прощайте, – встал с лавки земляк ее возлюбленного и чудно так головой воздух боднул, – Простите, но мы занялись не тем, чем надо и не приготовили достойный ужин, сударыня. Жаль расставаться, но мне пора. Прощайте.
Запольский крепко обнял школьного друга, а затем поцеловал руку растерявшейся девушке.
Накинув на плечи дорогущую шубу, не оглядываясь, он быстро распахнул перед собой дверь.
После похорон стало оглушающе тихо, и Фекла Устиновна каждый день молилась о загубленной душе своего единственного сыночка. Она не ела, не пила, не спала, а лишь сидела на коленях подле равнодушных, обряженных в золоченые рамки, образов и тоненько выла, как старая бездомная собака. Темнело рано, и когда приходила ночь, женщина валилась на пестрый городской коврик, чтобы погрузиться в жуткое безмолвие. Дементий Евсеич ходил мимо обезумевшей от горя жены и неизменно хранил молчание. Время остановилось. Но однажды в него бесцеремонно ворвались люди в длинных серых шинелях. Они держали наготове винтовки и что-то кричали непонимающим ничего хозяевам.
– Нас выселяют, – заботливо поднял несчастную с колен неожиданно поседевший Макаров. – Грят, едем на жительство в Сибирь. Добро, что еще в каталажку не засадили. И на том благодарствуем.
Он кривил посиневший по причине больного сердца рот и силился изобразить перекошенную улыбку, которая неизменно соскакивала с дрожащих от ненависти губ, чтобы дать им возможность шепотом без устали проклинать советскую, беспощадную к трудолюбцам, власть, лукаво обещавшую в ходе революции укрепить всем справным мужикам свое частное хозяйство. Ужели смогут голодранцы и лодыри так ходить за его кровью и потом политой землицей, дабы получить с нее богатый, изобильный урожай? Ужели сумеют они держать в руках его здоровущее хозяйство, дабы не подох от плохого ухода бесчисленный скот? Нет, нет и еще раз нет! И кто бы мог подумать, что главным бунтарем окажется невозмутимый на вид Тишка Баранов. Недаром в народе бают: в тихом озере черти водятся. Эх, был бы жив его единственный сын! Может, и он бы смог подластиться к комбеду и спасти этим своих родителей! Спас же зажиточных крестьян Барановых их хитрый старший отпрыск!
– Батюшка! – бросилась к руке новоявленного кулака Пульхерия Матвеевна. – Благослови, батюшка!
– Благословляю, – перекрестил бывшую прислугу сгорающий от ненависти Макаров.
Кухарка всхлипнула и быстро-быстро засеменила к группке вооруженных людей, с суровостью наблюдающей за поверженными.
– Да здравствуют сельские Советы! – тонко выкрикнул Еремей Кузьмич и, по-лошадиному заржав, похлопал прокуренной заскорузлой ладонью по аппетитному заду хихикающей Прасковьи Прохоровой.
Тяжело вздохнув, Дементий Евсеич отвернулся от группки победителей-голодранцев и, шатаясь на подгибающихся от унижения ногах, медленно и обреченно побрел в дом, дабы проститься навсегда с прошлой трудовой и сытой жизнью да взять с собою самое что ни на есть необходимое.
Высунув от усердия язык, Матрена стирала пропахшее одеколоном белье своего любезного.
«Правильно решил Гришенька, – вытирая взмокший от радения лоб, размышляла старшая дочь Назаровых, – наконец-то, прислушался к добрым советам всезнающей женушки, вступил в партячейку. И теперь они, гордые и непримиримые пролетарии, покажут кузькину мать всем, кто когда-то гоголем ходил по Михайловску. А главное, укоротить бы язык шустрому кухаркиному сосунку. Да ладно, и до него очередь со временем дойдет».
За стенами дома, в связи со скоропостижной смертью старухи-процентщицы, принадлежащего теперь уже семье Ивановых, слышалось нестройное пение Интернационала и повизгивание обомлевших от вседозволенности городских девок. Вот жизнь-то пришла какая: любого красноармейчика выбирай, все как подбор – молодые да горячие! А может, и ей, Мотеньке, свежатинки попробовать?
Женщина вздохнула и вспомнила глаза незабвенного Гришеньки. Скоро, ой, как скоро преобразится он в настоящего комиссара и будет наводить порядок во всей губернии! А может, и в республике! А она, его верная жена, как Крупская, станет за супружника делами заправлять.
Запахло горелым. Хозяйка повела носом, скинула с рук прилипчивую мыльную пену и бросилась на чистую кухоньку, чтобы помешать в котелке ядристую гречневую кашу. В окно постучали. Поставив на стол дозревший ужин, Матрена метнулась к входной двери, которая внезапно распахнулась и явила взору растерявшейся мечтательницы желторотого безусого красноармейца.
Он был красив, он был необычайно красив той порочной цыганской красотой, которая толкает на безумства благополучных мужниных жен, грезящих о страстной любви и не менее страстной постели.
– Хочу есть, – совсем по-будничному сказал пригожий пришелец и потянул хищно вырезанными ноздрями воздух, пробивающийся из кухни в сенцы.
Мотя передернула плечиками, облаченными в домашнюю ситцевую кофту, и вновь подумала о вечно голодном супруге.
– Слышишь? – грозно поинтересовался младой гость и сурово сдвинул сросшиеся на переносице брови. – Гони жратву, буржуйка, а то…
В намерениях пришельца сомневаться не приходилось, а потому, зябко поежившись, женщина с неохотой притащила революционеру аппетитно дымящийся котелок.
Красавчик потребовал ложку и вырвал из рук «классового врага» долгожданный харч, чтобы, не ощущая ожогов, с жадностью проглотить его, не оставив на донышке даже маленькой коричневой горстки.
– Приятного аппетита, – провожая сожалеющим взглядом каждую порцию заветного кушанья, подобострастно пробормотала Матрена. – И как же вас зовут-величают, молодой человек?
– Андреем Ивановичем Брылем, – вытирая грязными пальцами розовые младенческие губы, важно просипел пришелец и заинтересованно посмотрел на радушную хозяйку.
Он прошелся жадным взглядом по ее полуоткрывшемуся от неизвестных чувств рту, по пухлой шее, тщательно запакованной в тугой стоячий воротничок, по груди, выпирающей из цветастой ярко-красной блузки. Он облизнулся и невольно потянулся к пышущему здоровьем женскому телу, в мгновение ока забывая про старуху-смерть, сторожащую его в гнилом окопе, вшей, бесцеремонно поселившихся в курчавой голове и красный террор, выбранный им, как единственный метод, благодаря которому можно стать, наконец-то, независимым и, в конечном счете, счастливым.
