скачать книгу бесплатно
– Ладно, – успокоилась Фая и мгновенно покрылась крупными каплями пота. – Ладно, оставайся, а я пойду домой. В погребе у Германа есть картошка, репка, лук и еще кое-что. Он умеет работать на земле. Так что корми его и сама ешь. Кстати, там, в углу, стоит настоящая пшеничная мука.
Еще раз закашлявшись, Фаина ушла. Вздохнув и мысленно пожалев девочку, Уля подошла к печи и с радостью обнаружила за ней мешок с благословенной надеждой на жизнь.
Подтопив печь, беглянка принялась за хлеба. Уж что-что, а они у нее получались на славу.
Тесто поднялось сразу, будто давно ждало своего часа. Запахло уютом, повеяло теплом, и умирающий от тяжкой немочи открыл большие, с красными прожилками, глаза.
«Как у кролика», – снова подумала новоявленная хозяюшка и, схватив полную кружку воды, поторопилась к внезапно пробудившемуся.
– Ты кто? – сделав большой жадный глоток, невыразительно поинтересовался у прекрасного видения заново родившийся. – Тебя прислали ко мне Новоселовы?
– Я ехала мимо и решила попроситься к вам на ночлег, – крайне смутившись, пролепетала Уленька. – А потом увидела вас, возлежащего без сознания. Вот и решила….
– Тебе необходимо бежать отсюда, – нахмурил темные брови юноша. – Возле меня притаилась смерть, и нет никакой необходимости в том, чтобы вместо одной жертвы костлявая забрала две.
– Не гони меня, – с тревогой всматриваясь в правильные черты лица нареченного, жалобно всхлипнула Улюшка. – Некуда идти мне. На улице сиротинушку ожидает погибель, а здесь, кто знает, может, Господь и пожалеет горемычную.
Ничего не сказал парень, а только откинулся на подушку и снова впал в беспамятство.
Пришло время приниматься за тяжкую, опасную работу, которая могла закончиться ее кончиной, тем не менее, Уля с решимостью засучила рукава новой городской кофты, подаренной любвеобильным Дементием Евсеичем в той, другой жизни.
Прошло две недели. Каждый день навещала отшельников раскрасневшаяся от мороза Фаина и, надрывно кашляя в расписную варежку, неизменно приносила беспамятному подопечному что-нибудь вкусненькое. Она настороженно наблюдала за действиями взявшейся из неизвестности персоны, и, видимо, оставалась довольна теми операциями, кои Ульяна совершала на ее глазах. Все шло своим чередом. Но однажды, когда на дворе завывала метель, Уля встала после ночи, проведенной на полати, разбитая, словно кто-то неведомый колотил ее тело железными кулаками. Спотыкаясь на ровном месте, она подошла к кровати Германа и с радостью обнаружила, что парень открыл глаза.
– Хочу есть, – покрываясь алым румянцем, признался он и как-то по-новому взглянул на прелестную девушку, спасшую его от старухи смерти.
«У него прочистились глазоньки», – с нежностью подумала юная сиделка, и ее маленькое неопытное сердечко часто-часто застучало в груди.
– Сейчас, сейчас, – засуетилась хозяюшка и побежала к печи, чтобы согреть нареченному настоящих русских блинов, благо четыре яйца еще вчера принесла любезная Фаинька.
Сковородка с кушаньем была уже совсем рядом, как у Уленьки отчаянно закружилась голова. Тихо ойкнув, девушка попыталась ухватиться за несуществующую опору, но та, словно дразня ее, медленно отплыла от беглянки на приличное расстояние. Крепко стиснув зубы, Уля шагнула к не обшитой бревенчатой стене и, не достигнув места назначения, неожиданно для самой себя кулем повалилась на холодный некрашеный пол.
Глава 7 Живая
Сколько прошло времени, Уля не помнит, только вновь серые беспросветные дни сменялись черными, еще более беспросветными, ночами. Крохотный трепещущий огонечек коптил над изголовьем ее покачивающейся кровати и обмирал от жалости, когда большой беспощадный костер начинал сжигать свою пленницу изнутри, с жадностью пожирая ее изболевшееся от злоключений сердечко. И не только его.
Кто-то сильный и властный неизменно протягивал ей кружку с ледяной водой и требовал, чтобы она проглотила всю эту бесконечную влагу, которую у Ули не было сил пить. Кто-то насильно вытирал ее бессрочно мокрое тело, поворачивал его с бока на бок, закапывал в нос что-то едучее и называл ласково по имени.
«Наверное, это сон, – в перерывах между мечущимися кошмарными грезами думала Уленька и с радостью отдавалась большим, добрым рукам, притягивающим к себе ее измученную нескончаемыми бедами душу, – или мама, вернувшаяся из могилы, дабы навестить несчастную доченьку, проданную Макаровым за их великое, но не греющее сердце богатство».
Но однажды пришло утро. С силою скинув с себя очередной дотошный кошмар, Уля распахнула непросохшие от слез глаза и с удивлением обнаружила подле себя высокого. красивого парня без признаков растительности на голове.
– Добрый день, – сверкнул зубами парень и, привстав, взял с придвинутого к кровати столика кружку вожделенной жидкости, которую Улюшка тотчас с жадностью выпила.
– Как мы себя чувствуем? – широко улыбаясь, ласково поинтересовался юноша и протер беспомощной подопечной пересохшие от обезвоживания губы.
Чувствовала больная себя неплохо, только страшная слабость по-вражески атаковала ее беззащитную плоть, дабы всласть поиздеваться над нею.
– Отныне мы будем поправляться, – поднося ко рту пациентки чашку с наваристым бульоном, торжественно объявил красавец. – Мы будем есть и пить за двоих, а потому скоро встанем на ноги и поедем в дальнюю дорогу.
– Опять в дорогу? – ахнула Уля и обреченно вдохнув непривычно сырой воздух, вспомнила ненавистных Макаровых.
– В Беларусь, – с готовностью подсказал беглянке хозяин дома. – Познакомлю я тебя с батюшкой своим да, пожалуй, и с матушкой тоже.
– Зачем? – подивилась Уленька и выпила до донышка чрезвычайно вкусный бульон.
– Неужели я когда-нибудь брошу на произвол судьбы свою прекрасную спасительницу? – вновь сверкнул белоснежными зубами юноша и отжал в старой посудине ветошь, чтобы заботливо вытереть ею взмокшее тело девушки.
Уля засмущалась, но Герман по-хозяйски расстегнул на ее груди чужую исподнюю рубаху и старательно протер едучей тряпочкой ее непорочные белые груди.
Стало холодно. За мутным окошком заметался бесприютный ветер. Он рванулся к деревянной, не обшитой избушке, чтобы швырнуть в некрашеные рамы пригоршню белых пушистых хлопьев. Рывком Ульяна попыталась прикрыться, но ослабевшие руки вновь не послушались ее.
– Успокойся, – ласково проговорил парень и с материнской нежностью укутал ее новым теплым стеганым одеялом.
– Кто ты? – наслаждаясь долгожданным теплом и покоем, осторожно осведомилась Уленька.
– Мое имя Герман Антонович Мороз, – печально произнес хозяин дома. – Приехал я в Россию из западной Беларуси. Хотел попытать своего счастья, да вот, как видишь, ничего из этой затеи не получилось. Чтобы не тратиться на наемное жилье, купил я по случаю эту невзрачную хатку и решил открыть в центре города бакалейную лавку, но свалил меня тиф треклятый. Если бы не Фаечка….
– Где она? – нетерпеливо перебила спасителя Уленька.
Помрачнел красавчик, сглотнул набежавшую к горлу слюну да повесил голову.
– Где она? – повторила свой нехитрый вопрос девушка. – Отвечай же!
– Похоронили третьего дня, – дернувшись, невнятно пробурчал Герман.
Неведомое чувство сверкнуло в его больших васильковых очах, промелькнуло и тотчас погасло. Или высохло.
– Почему она… умерла? – с жалостью вспоминая строгого, милого полуребенка, с ужасом прошептала Уленька и снова почувствовала, как жаркая воздушная волна бесцеремонно накатила на ее умаянное болезнью тело, чтобы с ненасытностью изголодавшейся ехидны жадно лизать его удушливым, пожирающим плоть, пламенем.
– Я виноват перед ней, потому что заразил малышку, – удрученно пробормотал юноша и неожиданно для себя бегло провел длинными трепещущими пальцами по влажной косынке прелестной гостьи. – Я виноват перед тобой, потому что заразил тебя.
Вздрогнув от этого волнующего прикосновения, Уля, превозмогая адские мучения, с великим трудом вскинула робкую трясущуюся руку, чтобы с благодарностью дотронуться до единственной, способной на сострадание к ней, живой плоти, и нечаянно коснулась своей головы, наглухо обернутой во что-то неприятно и неприлично мокрое.
Потрясенно обследуя каждый квадратный сантиметр этой влажной материи, она с ужасом обнаружила, что непокорные локоны, предмет ее любви и гордости, покинули свое чисто выбритое жилище, оставив его беззащитным перед надвигающейся из неизвестности опасностью.
– Они еще вырастут, – отворачиваясь от ошеломленной девушки, пообещал ее неожиданный друг и что-то смахнул со своих пунцовых век.
«Фаечка преставилась, а я осталась жить, – думала меж тем Уленька, покорно принимая от Германа чашку с крепким травяным настоем. – Она, чья-то обожаемая дочь, была, наверное, по-детски влюблена в красавца соседа, а сгорела в нещадном огне сыпного тифа. Я же, не нужная даже родимому батюшке, осталась жительствовать на этом беспощадном свете, который возлюбила нежданно-негаданно, благодаря своей внезапно найденной, напророченной Марфой, судьбине».
– Фаина умерла, ухаживая за нами обоими, – будто услышал невеселые мысли беглянки хозяин дома. – Царствие ей небесное. Отец говорит, что такие люди обязательно попадают в Рай.
– А кто твой тятенька? – выныривая из обличительного болота, печально поинтересовалась Ульяна.
– Ксендз, – осветился улыбкой парень. – Большевики называют таких, как мой батя, попами. И новая, советская, власть не признает Бога.
– Не признает? – удивилась Уленька и вспомнила важного сорокинского священнослужителя.
Он с безразличием бубнил под нос молитвы над покорными его воле новобрачными и, сосредоточенно думая о чем-то, размахивал дымящимся кадилом. Тогда, на Покров, помышляла Уля о смерти и кликала ее всеми силами. А сейчас?
– Я научился печь блины, хотя в Белоруссии большей частью почитают драники, то есть, оладьи из сырого картофеля, – оповестил воскресшую хозяин дома и отошел к печи, чтобы помешать в огромном чугуне что-то непрерывно булькающее. – Не зря нас называют бульбашами. Бульба по-белорусски – картошечка.
– Ты варишь что-то на всю деревню? – улыбнулась выздоравливающая.
– Это постельные принадлежности, – пояснил подопечной неприличные звуки Герман. – Много пришлось перекипятить мне всяческого белья, прежде чем я извел этих гадких вшей. Зато теперь в нашем доме чисто.
«В нашем»? – вздрогнула Уля и почувствовала, как робкая искорка счастья, стыдливо пробравшись за пазуху, защекотала ее обвыкшую уже к бесконечным напастям грудь.
Прошло две недели. Мороз заботливо поил и кормил девушку, менял на ней промокшее насквозь белье, мыл почти обнаженное тело сгоравшей от стыда пациентки и говорил, говорил ей ласковые, ободряющие слова. Изредка он мимоходом касался чисто выбритой головы Уленьки, а потом, словно обжегшись, отдергивал трепещущие от неизвестных ей чувств пальцы и немедленно покрывался полыхающим румянцем, словно малое, нашалившее исподтишка дитя.
А однажды Ульяна почувствовала, что совсем здорова. Слабость, охватывающая до сих пор ее юное тело, отодвинулась на приличное расстояние, уступив место неожиданному приливу сил.
Герман сидел рядом и что-то писал. Уля взглянула на старый, пожелтевший от времени, листок бумаги, на котором красовались отчетливые ровные буквы, и неожиданно вспомнила церковно-приходскую школу, в которой ее так кстати обучили грамоте.
– Проснулась? – встрепенулся юноша и отложил обломок растрескавшегося карандаша в сторону. – Я вот строчу сейчас письмецо батюшке, что скоро мы приедем к нему в гости. Родители обязательно полюбят тебя, Лилия.
– Лилия? – удивилась Уленька и тотчас с радостью осознала, что теперь-то уж никогда не будет одна.
– Лилия Белая, – пристально вглядываясь в ее счастливые голубые очи, повторил чудные слова Герман. – Я теперь, душа- девица, на тебе готов жениться. Видела ли ты когда-нибудь себя со стороны, милая? Свое белое, как снег, тело, драгоценные платиновые волосы, похожий на волшебный аленький цветочек рот?
– Платиновые? А были пшеничные, – погружаясь с головой в его приводящие в смятение речи, изумилась Уля, и что-то горячее поднялось из руин надорванной души, чтобы поглотить ее, сиротинушку, без остатка. И это что-то не было той самой ужасной болезнью, которая, как ни странно, стала причиной ее приближающегося неспешно счастья.
– Платина – белый драгоценный металл, он гораздо дороже золота, – пояснил между тем парень и нежно поцеловал тонкие, дрожащие от волнения, пальчики подаренной фривольной фортуной возлюбленной.
Время остановилось. Только пылающий от страсти рот с жадностью впивался в трепещущее тело девушки, стараясь напоить его силой, присущей внезапно свалившейся с непредсказуемых небес чистой, но безрассудной любви.
– Хочешь молока? – вскакивая с кровати, невнятно пробормотал Мороз и, пряча от Уленьки пристыженный взгляд, метнулся к печи, чтобы принести оттуда крынку с топленым желтым содержимым.
– Хочу, – пламенея от необъяснимого поступка юноши, прошептала девушка и с удивлением осознала, что страстно и страшно хотела того, что могло между ними произойти. Но почему-то не произошло. И кто тому виной? Она, Уля, ее неумение, стыдливость или….
– Пей, – по-прежнему отворачиваясь в сторону, будто недовольно, пробурчал парень. – Мука пришлась очень к месту, так как я ее меняю на продукты животного происхождения, необходимые выздоравливающему человеку. Кстати, – он замялся и долго-долго вздохнул. – Кстати, прости негодяя, если сможешь. Никогда я не поступлю с тобой подобным образом. Веришь?
Уленька верила, но совершенно не понимала, почему Герман отказался от нее после созидающих поцелуев, воскресивших ее почти умершее тело и год назад почившую душу.
– Ты выйдешь за меня замуж? – вновь приближая к нареченной пылающее лицо, тихо спросил хозяин дома. – Ты будешь моей женой, Лилия?
– Буду, – невольно обхватывая руками мощную шею суженого, жалобно простонала беглянка. – Только даст ли мне развод ирод окаянный?
– Расскажи о себе, – решительно убирая осмелевшие ладошки большого ребенка со своего взбунтовавшегося не на шутку стана, сухо приказал юноша. – Расскажи о себе, родная.
– У меня был муж, – поморщилась Уленька и сразу же заметила судорогу, пробежавшую по настороженному лицу возлюбленного. – Меня за него выдали силком, и…, – Уля помедлила, – я страшно ненавидела Тришку Макарова.
– Значит, твоя фамилия Макарова, – невесело подытожил слова подопечной Мороз. – И что произошло дальше?
– А после свекор стал приставать ко мне, и я убежала, – Улюшка волновалась. Она вновь почувствовала приближение тошнотворной жаркой волны, которая, не спрашиваясь, налетела на нее из темного, завешенного тряпицей, угла, где, наверняка, таились животворные иконки. Почему-то стало нестерпимо стыдно, и, пытаясь спрятать от чужого, по всей вероятности, непорочного мужчины настырные едучие слезинки, Уля устало прикрыла обезображенными болезнью веками выцветшие от болезни глаза.
– Муж, супруг, спутник жизни, благоверный, – будто не слушая Уленьку, со скучающим видом проговорил спаситель и поднялся, чтобы брезгливо вымыть руки под повидавшим виды железным рукомойником.
Время остановилось. Где-то надоедливо капала вода, но это был не дождь, так как Ульяна отлично помнила, что во дворе хозяйствовала зима.
«Он отказался от меня, – прислушиваясь к ровному стуку совсем не весенней капели, невесело думала беглянка, – ошиблась Марфа. Видно, и ведьмы порой ошибаются. Что ж, вылечусь и уйду от Мороза куда-нибудь, а возможно, к Коновалову на завод подамся».
– Таков, видимо, мой удел, – скучно молвил неожиданный в ее жизни мужчина, – и ничего с этим не поделаешь.
«Он никогда не простит мне моего позора, – вздрогнула от его реплики Уленька и с замиранием сердца стала следить за тем, в кого, наконец-то, по-настоящему влюбилась, только и на сей раз злодейка-судьбина отшатнулась от горемычной, чтобы вдоволь посмеяться над ней, рабой божьей. Впрочем, верила ли Уля в Господа, она не знала, только не выходил из ее головы ослепительный образ наикрасивейшего и наилучшего в мире мужчины – Иисуса Христа. Еще в отрочестве младшая дщерь Назаровых, спрятавшись за согнувшимися в благоговейных позах спинами взрослых, восторженно любовалась сверкающими в полутьме ленивых свечей иконами, среди которых именно прекрасный Христос прочно занял свое почетное место в целомудренном сердечке простой крестьянской девушки-полуребенка с трепетной и полыхающей от неизведанного и необъяснимого чувства душой.
– А теперь мы съедим эту восхитительную кашку, – насмешливо произнес кормилец и протянул к пересохшим губам хворой ложку аппетитно пахнущей рассыпчатой гречки.
Уля послушно открыла рот.
Глава 8 Сестры
Добротный пятистенник Назаровых по-хозяйски расположился подле промерзшего чуть ли не до донышка небольшого пруда, в котором с весны по позднюю осень весело плескались рядышком с дикими сородичами многочисленные сорокинские утки и гуси. Вместительная горница в избе Василия Ивановича, служащая гостиной, справа и слева занавешенная цветастыми ситцевыми шторками, разделяющими друг от друга махонькие, в одну кровать, спаленки, была разобщена с кухней тщательно выбеленной огромной русской печью. Угрюмая чистота жарко протопленного помещения освещалась парой-тройкой свечей, гордо восседающих на бронзовых городских канделябрах.
В своей крохотной светелке Наталья тихо плакала в подушку, вспоминая любимую младшую сестренку. С Матреной никогда не были они так близки, как с Улей. Да и близки ли они были со старшей сестрой когда-нибудь? Держала себя Мотя высоко, чуждалась сельчан, с достоинством несла надменную голову и будто не примечала низкорослую Натальюшку, да и всех парней в округе, вместе взятых. Только Гришку гордячка к себе подпустила, да и потому только, что он городской да пригожий больно. Уехала Матрена в Михайловск, и будто не было в ее жизни родимого Сорокина. А Уля, Улюшка бы этого не сделала. Не отрешилась бы она от хромоногого брата и уродки сестры. Видимо, Господь забирает к себе, на небо, самых наилучших. А поганые ему и там не нужны.
– Груня, – послышался недалече быстрый хриплый шепоток Филимона. – Грунечка, ясынька моя ненаглядная, поди ко мне.
Наталья затихла. Догадывалась она и раньше о безответной страсти Фильки к злой мачехе, догадывалась, да свиданий их бесстыжих не видела. А тут….
– Окстись, окаянный, – умиротворенно фыркнула за занавеской Аграфена Петровна. – Небось, безмозглый батяня твой прослышал про наши сношения. Прибьет он тебя, паря, прибьет, не пожалеет.
– Ну и пусть порешит, – между тяжелыми вздохами, будто запыхавшись, противно прогундосил Филька. – Не мил мне свет без тебя, любезная. А то я и сам прикончу супостата, а без него поженимся. Хошь?
Долгий женский стон прорезал настороженное безмолвие родной избы, и Наталья, почувствовав необъяснимое волнующее напряжение внизу живота, обессилено откинулась на край кровати, хватая обескровленными губами пропахший травами воздух дорогого сердцу жилища. Вспомнился Тиша Баранов, его пронизывающие насквозь фиалковые очи, косая сажень в плечах.
– Баба! – внезапно ворвался в грезы девушки зычный голос Василия Ивановича. – Грунька, куды ты запропастилась, проклятущая?
Недолгая тишина взорвалась множеством мельчайших взбудораженных черных точек, которые тут же осели на крепкую немудреную мебель примолкшей от изумления горенки.
«Мне показалось, – ощущая всем своим естеством отчаяние тех двоих, притаившихся за ситцевой завесой, удивленно подумала Натальюшка. – Или Господь посылает знак, чтобы я, ненужная никому, пошла бы навстречу его могущественным желаниям. Каким»?
Грохнув табуреткой, вылетел во двор хозяин дома.
– Грушка! – стараясь перекричать ветер, заорал он, стоя под окнами. – Грушка!
Уткнувшись в подушку, чтобы вдоволь выплакаться, тотчас почувствовала средняя дочь назаровская, как вынырнула из спаленки пасынка наглая Аграфена Платоновна, отряхнулась, будто снесшая яйцо курица, и гоголем пошла туда, навстречу зову нелюбимого старого мужа.
Девушка притаилась. И тогда внезапно поняла она, что не может больше жить на этом несправедливом свете, который заносчиво отвернулся от нее, сиротинушки, чтобы, непрерывно награждая колкими тумаками, злобно посмеиваться за ее согбенной спиной. Приняв единственное правильное решение в своей короткой и смурной жизни, Наталья решительно встала и, столкнувшись нос к носу с куда-то спешившим братцем, накинула на себя старую шубейку, чтобы под прикрытием ночи навсегда покинуть опостылевшее без матушки жилище.
Матрена смеялась. Она никогда еще так долго не хохотала, ибо исполнилась ее давнишняя мечта. Исчезла Мотина соперница Улька, утопла в болоте Ведьмином. Так ей и надо, шалаве востроглазой. Чуяло Матренино сердце, чуяло, что и Гришенька ненаглядный иной раз искоса поглядывает на худосочную младшую сестрицу. И в кого она такая тощая да белокожая уродилась? Не иначе как маменька с благородным переспала. Не иначе. Только где сейчас благородные те? Кто без подштанников заграницу подался, а кто и в землицу, сложимши ручки, лег. Пристрелили буржуев недорезанных комиссары народные. Вот и ихней Ульке, словно буржуйке, каюк вышел. Не будет бесстыжими зенками зыркать, чужих мужиков приваживать.
– Какая же ты бессердечная, – с удивлением наблюдая за противоестественным весельем жены, осуждающе покачал головой Григорий.
– Влюбился? – впервые закричала на мужа старшая дочь Василия. – Чего молчишь, кобель михайловский?
То ли померещилась Матрене, то ли нет, но сверкнула в зрачках супруга лютая звериная злоба, сверкнула да за ресницами утаилась.
Как-то странно хмыкнул Гриша, резво вспрыгнул на ноги да, ни слова не говоря, из дому удалился.
