скачать книгу бесплатно
– Василий-то тутошний, – раскрыл рот Прохор. У него оказались крепкие, не тронутые кариесом, зубы.
Я поняла, что сморозила глупость, но, слава Богу, послышался цокот копыт, в конце улицы показался всадник. Пригнувшись к крупу белой лошади, он, как угорелый, несся по деревенской дороге, пыль расстилалась за ним шлейфом.
– Боярин тутошний, Оболенский, – быстро проговорил абориген и встал, чтобы поклониться. Я осталась сидеть на бревне.
К удивлению крестьянина, возле нас всадник остановился. Спешившись, он похлопал коня по холке и всем корпусом развернулся.
Я во все глаза уставилась на боярина, видеть такое чудо приходилось впервые. Во-первых, он был красив и молод: вьющиеся черные волосы, усы, бездонные очи, благородный овал лица, прямой нос, выше среднего роста, стройный. Во-вторых, у него была особая харизма, а вот одет…. почти так же как и Ефремов, только кремового цвета рубашка из шёлка со сверкающими камушками на кокетливом воротнике, вышитая золотыми нитками на груди затейливым орнаментом, штаны из тафты, шпага и мягкие кожаные сапожки отличали дворянина от землепашца.
– Это кто? – строго спросил у Прохора Оболенский и смерил меня высокомерным взглядом.
– Из Кирилловки девка, Григорий Михайлович, – кланяясь, потупил глаза крестьянин. – Василья Петрова дщерь.
– Ужели? – хмыкнул боярин. Моя ухоженная внешность горожанки из двадцать первого века не вызвала у него доверия. – Как величать?
– Марией, – промямлила я, – Валенти… мммм… Васильевной.
– Што Мария Васильевна делает в твоей избе? – поинтересовался местный олигарх и осуждающе посмотрел на Ефремова. – В полюбовницах али в холопках ходит?
– Сёдни на озере повстречалась, – оторопел тот. – За мной увязалась.
– Што увязалась-то? – поднял брови Григорий Михайлович.
– На гуслях я бренькал. Грит, песня ей приглянулась. Дык у самого сумнение имеется, завирается Машка.
– Садись, Мария Васильевна, – скомандовал боярин и кивком показал на холку нетерпеливо бьющей копытом тонконогой лошади, – домой тебя повезу, туда следую.
– Сама дойду, – побледнела я и попятилась.
– Перечить мне? – возмутился Оболенский. Сделав широкий шаг, он схватил меня за талию и водрузил на коня. Сам взлетел на седло, прижал к себе и помчал далеко от дуба с его спасительным дуплом.
Я плакала в голос, молила о свободе, вырывалась, но похититель, усмехаясь в усы, косил на меня черным цыганским глазом и молчал.
Мимо проплыли убогие деревенские хозяйства, затем пашни, густой сосняк, и, наконец, другая деревня появилась на горизонте.
«Главное, никуда не свернули, – между взрывами отчаяния успокаивала себя я, – так что выход в свой мир обязательно найду».
«И что ты будешь делать в своем мире? – высунулось из тьмы подсознания моё второе Я. – Как прокормишь и обслужишь всю нуждающуюся в тебе ораву»?
«А что я буду делать здесь? – моё сердце рвалось на части. – К тому же, Яна и Стас остались дома одни»!
– Пррррр! – приказал боярин, лошадь резко остановилась, а я чуть не вывалилась из его крепких рук.
Точно такая же, как и у Прохора, одноглазая, без трубы, избёнка приткнулась к мощному стволу высокой березы. По периметру рассыпались небольшие надворные постройки.
– Эй, хозяйка! – прижимая меня к себе, крикнул Оболенский. – Принимай утрату!
Несколько минут, проведенных в объятиях упрямого, как осел, феодала, показались мне вечностью.
Но тут дверь избушки распахнулась и из неё вышла пожилая женщина. На ней была белая рубашка с длинными рукавами, поверх которой красовалось нечто типа красного сарафана до пят, голову обнимал завязанный под подбородком светлый платок.
Женщина, вытянув вперед руки, осторожно пошла на наши голоса.
«Незрячая», – констатировала я.
– Где Василий? – осведомился мой похититель.
– На пашне, – уныло отозвалась хозяйка.
– Што ты, Маланья Кузьминична, дочь не берегёшь? – опуская меня на землю, незлобиво проворчал боярин.
– Каку? – не поняла слепая.
– Таку, – передразнил её Григорий. – Марию Васильевну.
– Машку? – баба вздрогнула, остановилась и как будто задумалась. Её бескровные сморщенные губы мелко задрожали, из глаз потекли слёзы.
– Приношу слезницу, не уберегла, боярин, – неожиданно завыла Маланья и пошатнулась.
Я бросилась к ней и обняла. Тело несчастной трясло и колотило.
– Што ревёшь? – не понял Оболенский. – Радоваться надо.
– Аки радоваться? – возмутилась слепая, её крупные ладони сжались в кулаки. – Помёрла моя Маня, вчерась схоронили.
– Как… схо-ро-ни-ли? – старательно разделяя слова на слоги, проговорил Оболенский и, словно прокурор, сурово уставился на меня.
Глава 5. Слепая
Впервые в жизни я не знала, как вывернуться из затруднительной ситуации, второе Я притихло и трусливо помалкивало. Упорно ожидая чуда, я с нетерпением поглядывала на небо с редкими перистыми облаками, и чудо произошло.
– Маняааааааааа! – вдруг завопила Маланья Кузьминична и стала неистово тискать меня в объятиях.
– Ты же схоронила её? – опешил Оболенский.
– Бог взял, Бог и дал! – трясущиеся пальцы женщины пробежались по моему лицу и погладили темечко.
– Понятно, – боярин смущенно кашлянул в кулак, на большом пальце правой руки блеснуло кольцо с изумрудом, и через минуту взлетел в седло.
«Неужели пронесло, – мелькнула обнадёживающая мысль, – неужели поверил»?
– Жди меня, красна девица, вернусь непременно! – не оборачиваясь, крикнул Григорий и, вонзив шпоры в бока заржавшей лошади, ускакал прочь.
Я глубоко вздохнула, мысленно поблагодарила высшие силы и покрутила головой по сторонам. Большая бревенчатая изба в два этажа высилась где-то в середине улицы, заставленной подслеповатыми лачугами. Возле неё стоял вороной конь.
Шершавые ладони слепой продолжали гладить меня, сухие губы что-то шептали.
«Молитву», – предположила я.
– Девонька, – внезапно громко и глухо проговорила Маланья Кузьминична, – ты воротилась, девонька.
Моё Эго встрепенулось и всхлипнуло от жалости к несчастной, потерявшей своё дитя.
«Успею ли до ночи дойти до дуба»? – стараясь не обращать внимания на сентиментальное подсознание и бабские причитания, озадачилась я и почувствовала, что дрожу.
– Айда в избу, касатка, – перестав рыдать, Маланья обняла меня за талию. – Али по надобности хотишь? Вон тама облегчись!
И она кивнула на кустики возле небольшого прокопченного строения.
Просторная комната с печью, та же скромная обстановка, тот же земляной пол, только чище, чем в жилище у Прохора.
Поискав глазами тараканов, я с удовольствием осознала, что их нет, а потому присела на выскобленную до белизны деревянную лавку. Неожиданно хозяйка лачуги опустилась возле моих ног и обняла их. Я вздрогнула.
– Диво Господь сотворил, – всхлипнув, произнесла она и положила голову на мои колени. – На Маньку ты больно схожа.
– Вы же не видите, – оторопела я. Червячок сострадания шевельнулся где-то внутри.
– Руками вижу, – шмыгнула носом Кузьминична. – Маньку мне Господь возвернул, понеже я ему поклоны клала.
– Я не Манька, – мои слова зазвучали неубедительно. – Я Маша Серова, Мария Валентиновна.
– Спи-тко, миленька, отдохни, – не слушая меня, печально молвила женщина. – Завтрева я тебе сбитень и грешневые блины сварганю.
«Грешневые, – хихикнуло Эго. – От слова «грех».
«От слова «гречка», – осуждающе покачала головой я.
Хозяйка поднялась и уверенно пошла к печи, а мне захотелось завыть от отчаяния. Там, в двадцать первом веке, ждут голодные дети, а тут, в прошлом, как назло встретилась несчастная мать, которой необходима именно моя поддержка.
«Необходимо успокоиться, – откидывая в сторону сантименты, начала размышлять я. – Если рассуждать логически, надо немедленно бежать к дубу, а не разлёживаться на узкой лавке, похожей на жесткую вагонную полку. Плевать на раритетные вещицы, что-нибудь придумаю и в родном веке. Но почему так не хочется вставать? И глаза слипаются».
Манящая таинственная завеса опустилась с закопченного потолка, она заволокла пространство комнаты и вплотную приблизилась ко мне.
– Хлебни, Маняша, – сквозь белесую дымку поднесла к моему рту чашу с неизвестной коричневой жидкостью Маланья. – Хлебни и полежи. Чай, измаялась сёдни.
И она запела так ласково и так нежно, как пела в далёком детстве моя бабушка:
– Люли-люли-люли,
Прилетели гули.
Сели на воротцах
В красных чеботцах.
Стали гули говорить,
Чем нам Машу накормить?
Сахарком и медком,
Сладким пряником.
Сладким пряником —
Коноплянником.
Коровку подоим —
Молочком напоим.
Стали гули ворковать —
Стала Маша засыпаааать.
Она ещё пела, а я уже проваливалась в глубокий сон под пристальным взглядом больших незрячих глаз.
Проснулась я от голосов. Возле стола высился бородатый мужчина, чей стиль одежды не отличался от прикида остальных мужчин этой эпохи. На лавке сидела Маланья и плакала.
– Чтой-то ты удумала? – бубнил под нос неизвестный. – Маню не возвернёшь, а лишний рот нам не нужён.
– Всех детищ схоронили, одна Маня оставалась, а надысь и её не уберегли. Убивались-то мы как! Таперича Бог нам её возвернул, сжалел стариков, а ты супротив, – не соглашалась с мужиком Кузьминична. – Нутром чую, дщерью покорной станет.
«Это Маша Серова покорной станет? Фигушки! – захотелось громко расхохотаться. – Впрочем, который час»?
Я сунула ладонь в потайной карман юбки, где хранились ключи от квартиры, расстегнула молнию и вытащила оттуда кнопочный мобильник. Он разрядился, так что узнать время не предоставлялось возможным.
– Пробудилась, – обрадовалась хозяйка, бросилась ко мне с объятиями, а я еще раз поразилась прыткости слепой.
Мужчина оглянулся, на его лице промелькнуло удивление.
В крохотном окошке стояла чернота. Вспомнив о детях, я кинулась к створчатой двери.
Полная луна желтым блином нависала над спящей деревенькой, по небу крупным люрексом рассыпались звёзды. Будто на кладбище, стояла оглушительная тишина. Нигде ни огонька, ни шороха, ни звука.
«Это и есть кладбище, – наконец, ожило второе Я. – И общаешься ты действительно с мертвецами, ведь этих аборигенов давно уже нет».
«Яна и Стас! – меня заколотило. – Яна и Стас сейчас одни, а я дрыхну тут как сурок»!
«Яна и Стас сейчас с твоими родителями, – мягко произнесло Эго. – Пока ты не появишься, Лидушка умирать не будет».
«Может, Никита вернулся»? – промелькнула обнадёживающая мысль.
«Может, – согласилось подсознание. – А идти ночью к дубу опасно».
– Маня! – послышался густой бас. – Маня, подь в горницу, вечерять будем. А меня величают Василием Макарычем.
Стараясь не паниковать, я последовала за мужиком. В избе топилась печь, горела, шипя в воде угольками, лучина и вкусно пахло. Теплый, сухой дым от ровно потрескивающих берёзовых дров неспешно уходил под потолок и скрывался за полатями. На столе лежала краюха чёрного хлеба, возле неё примостились три глиняные тарелки с какой-то разваренной до пюреобразного состояния ярко-желтой размазнёй, рядом приткнулись расписные деревянные ложки. Как ни странно, хлеб был горячим, от него шёл пар.
При взгляде на пищу заурчало в животе. Я поискала глазами рукомойник, он находился у входной двери. Подойдя к нему, я обнаружила на длинной, широкой полке кухонную утварь, на узкой и короткой, расположенной под ней, миску с подозрительной тёмно-серой взвесью.
– Где мыло? – осведомилась я у парочки жмуриков, с благоговением поглядывающих на меня.
– Мыло? – дуэтом переспросили они и переглянулись.
– Грязюку смывать щёлоком надобно, – наконец, догадалась Маланья. – Завтрева баньку топить будем.
Игнорируя желудочно-кишечные заболевания и неведомый щёлок, я просто ополоснула руки, вытерла их куском материи и принялась за еду. Размазня оказалась гороховой кашей, приправленной нерафинированным растительным маслом, я поедала её с аппетитом изголодавшегося зверя и мыслила о том, что вкуснее никогда ничего не пробовала.
Когда тарелка опустела, на стол поставили горшок с неизвестным напитком. Им оказался сбитень. Питьё обладало резким вкусом и запахом, но после него появилась бодрость.
Насытившись, я откинулась к стене и решила задать вопрос, который давно мучил:
