скачать книгу бесплатно
Во двор вернулись шумной ватагой женщины и младший Ковальский. Руфина и Саша шли, держась за руки, и улыбались.
– И смех, и грех, – говорила Катерина. – Руфина стала смотреть в колодец, споткнулась и чуть не упала в него, а Сашок схватил её так, что она больше не от испуга закричала, а от того, как крепко вцепился.
– Утонула бы, что папе тогда делать? Он её привёз, – серьёзно сказал Саша. – Мы долго ждали…
– Вот и я говорю, – подыгрывала Дарья Ильинична, – ждали-ждали, когда привезёт. Привёз, а она – бултых в колодец и опять мы одни? Нет уж! Саша нас сразу всех спас!
Ковальский и Руфина несколько раз встретились взглядами и она с тихой радостной улыбкой кивнула ему. «Мне хорошо тут, так хорошо, что я не ожидала», – говорили её глаза.
Увидела, что он понял, высвободила руку и прижала к себе Сашину головку с такими же лёгкими завитушками, как у Ковальского. И Саша не отстранился и не застеснялся. От опытных Дарьи Ильиничны и Екатерины Ивановны этот разговор взглядами не ускользнул и они улыбнулись.
Александр светился: «Её появление везде вызывает радость.
Редкий дар!..».
Ковальский-младший тоже не терялся, у него свой интерес.
И он выбрал момент:
– Дед, а ты теперь, когда папа приехал, разрешишь на Гнедом покататься?
Ковальский вопросительно посмотрел на Григория Никитича.
– У Трохиных Фёдор-то конюхом сейчас, его сынишка гоняет на лошадях и нашего заманивает.
– Ну и что? Пускай…
– Да ну, ты когда начал скакать?
– Классе в пятом, по-моему…
– Вот. И наш пусть годика два подождёт. Мал ещё.
– Ну, деда? – младший Ковальский не сдавался.
А старший, поразмыслив, согласился, но с условием:
– Саша, я тебе обещаю, исполнится десять лет – попробуем!
XVII
– Дарья, я тебе тут карасиков свежих принесла. Миколай с утра наловил. Возьми, а то кошки растащат! Мне некуда их, больна много.
Никто и не заметил, как во двор вошла Степанида – соседка Бочаровых.
Она говорила с улыбкой, нараспев, ставя большую эмалированную чашку с карасями на лавку у погребицы. Её широкое розовощёкое лицо добродушно. Она и не скрывала, что ей интересно посмотреть на гостей из города. А караси – только предлог. Всем ясно…
– Я через плетень гляжу потихоньку и никак не пойму, где это, милый ты мой, – она весело подмигнула старшему Ковальскому, – таких красоток находишь. Мой-то старший уже двух городских привозил показывать. Мы тут чуть не брыкнулись. Тощие такие и гордые. А твоя-то! Крепенькая какая. И говорунья! Я слышу.
Щёки у Руфины зарделись, она рассмеялась, чем ещё больше понравилась Степаниде.
– Частушки петь можешь? – неожиданно спросила она Руфину и упёрла кулаки в бока, будто готовясь плясать подгорную.
Руфина молчала. Она весело смотрела на соседку Бочаровых.
– Можешь или нет?
– Руфина романсы поёт, – вступился Александр.
Степанида отвела свои полный руки от того места, где должна быть талия:
– Я романсы не знаю, а вот в этой – души не чаю!
И она мягко и раскованно запела:
Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветёт…
Лица у всех в который раз озарились улыбками. Было видно, что местным соседка по душе. И они ей. А приезжие? И приезжим понравилась.
Лучше нету той минуты,
Когда милый мой придёт!
От ясного чистого голоса ёкало сердечко.
Будто и нет певунье её сорока пяти лет. Да и что они значат, эти сорок пять, если почти половина из них – ночки и денёчки вдовьей жизни.
И не успела певунья перевести дух, чтобы тронуть следующее слово, как вступил Румянцев, словно в некое соревнование:
Я встретил вас – и всё былое
В отжившем сердце ожило,
Я вспомнил время золотое
И сердцу стало так тепло…
Ладно Степанида, но от Румянцева Александр не ожидал.
А Николай, оттолкнувшись от тёмной сохи, подпиравшей угол крыши погребицы, вышел чуть ли не на середину двора, как на сцену, успокоил руки на груди и уверенно продолжал:
Как поздней осени порою
Бывают дни, бывает час,
Когда повеет вдруг весною
И что-то встрепенётся в нас.
Румянцев замолк и не успел Ковальский вслух удивиться, как все захлопали в ладоши. А Степанида, когда аплодисменты утихли, требовательным голосом спросила:
– Это – романс?
– Ага, – смягчив «г», почти шёпотом согласился Румянцев.
– И такую красоту держишь в себе?
– А что делать? – отозвался певец.
– Вечером чтоб все были у меня в гостях, – заявила Степанида. – За один романс пять частушек даю! У меня их, как семечек в арбузе. И это: не надо с собой ничего. У меня своя особая есть наливочка… Главное, чтоб романсы были.
Она замолчала. И тут в тишине прорезался негромкий, но уверенный, притягивающий к себе хрипловатый голос.
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Всё отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна.
Это пел Проняй.
– Всё-всё! Поняла! Согласная я! Дед, приходи на особую и ты. Я от тебя не отмежёвываюсь.
– То-то, ядрёна балалайка, – Проняй остался доволен собой: – У всякой пташки свои замашки. Нет молочка, так сливок дай!
Всем стало смешно.
Ковальский-младший, закашлявшись от смеха, как молоденький телёночек, боднул ненароком Руфину в бедро и сконфузился. Она поймала бережно его неспокойную головушку обеими руками, притянула к себе. Оба дружно рассмеялись.
А тут ещё Владимир Суслов шагнул поближе к Степаниде и попал в центр внимания. Показался около плотненькой соседки Бочаровых ещё выше ростом. Она игриво из-под козырька-ладошки посмотрела на него, как на каланчу. Прищурилась и то ли спросила, то ли предложила:
– Спляшем, что ли?
– И споём, – ответил с верхотуры Суслов.
Она, пританцовывая, пошла по кругу и только хотела запеть, но Владимир опередил.
Стоя на одной левой ноге, правой, как клюшкой, начал выделывать такие кренделя, что его сорок четвёртого размера жёлтый ботинок стал, как живой. Он взъерошил свой обычно аккуратный чубчик и получился разбитной, забубённый гуляка-парень.
– Нате вам наше, – сказал тихо, вроде бы, но все услышали, и пропел уже громко:
Сидит заяц на заборе
В алюминивых штанах,
И кому какое дело,
Ломом подпоясанный…
И тут опять выдал Проняй. Хрипловато, но от души весело пропел:
У Тараса на плеши
Разыгралися три вши!
Вложив пальцы в рот, засвистел по-разбойничьи.
Ковальский-младший вновь стал смеяться, мотая головой из стороны в сторону. А Ковальский-старший невольно подумал: «Там, на заводе, мы – и Николай, и Суслов, и я – какие-то все одинаковые, усреднённые. Разговариваем на казённом языке, точном, но тусклом. Здесь… Не узнать».
Проняй, повернув вытянувшееся лицо, как мог, серьёзно попросил Суслова:
– Спиши слова твоей частушки шабрихе… и мне! Сразу такую красоту не запомнить… Шедевра, а не частушка. У нас таких не могло быть, у тебя в ней индустрия: металл во всём… Да… Не сотрёшь сразу грани-то. Город – он и есть город!.. Не деревня… И про красоту запиши слова, и эти… Я уж и свои-то старые частушки забывать стал. Склероз, – пожаловался Проняй, взглянув на Суслова.
Тот решил пожалеть старика:
– Склероз – хорошая болезнь.
– Разве болезнь бывает хорошей, что городишь?
Владимир пояснил:
– А разве нет? При склерозе ничего плохого не помнишь и каждый раз узнаёшь что-нибудь новенькое…
Старик Проняй после таких слов крякнул и признался:
– Ты мне неяглым сначала показался, а теперь мерекаю: ошибся…
* * *
…Гости уехали только на второй день вечером.
– Ну, как думаешь, Ивановна, получится у Саши с Руфиной, а? – спросила Дарья Ильинична у Екатерины.
Они стоят посреди опустевшего двора.
– У старшего?
– У него.
– Да у них-то, по всему видно, всё уже сладилось. Вот как с младшим? – раздумчиво произнесла Екатерина.
– Тоже вроде ничего и с Сашенькой. Он многое уже понимает… – Взглянула внимательно на Катерину. – Наш Саша нашёл себе не простую женщину. Руфина – дива. С ней нелегко будет… Одно утешает – она, кажется, добрая…
…У младшего Ковальского тоже были вопросы, и не из легких: «Эта красивая добрая тётя Руфина, когда задал ей вопрос, тоже, как все, ничего не ответила. Она назвала меня «младшим Ковальским». Поправил, что я и не Ковальский, и не Бочаров, в школе в журнале записан – Колесников. И сестра, которую никогда не видел, – тоже Колесникова, так бабуля говорит. Всё обещают переделать фамилию и пока никак. Когда папа приедет один, обязательно спрошу его про фамилию… А то Ковальский, Ковальский… а Ковальский среди нас только папа мой…».
У Проняя с Бочаровым свой разговор.
– Всё вот хотел потолковать ещё по одному вопросу при гостях, при москвичке-то, да не решился. Тебя не хотел конфузить, – сокрушался Проняй.
– Да ты на все свои вопросы давно ответы знаешь, говори кому-нибудь, только не мне… Тебе скажи – ты всё перетолмачишь по-своему.
– Всё может быть, – согласился Проняй. – Но я ведь давно не в счёт. Они сейчас сила – от них многое зависит, от молодых.
– От таких, как твой сын – главный инженер, по-моему, больше зависит.
– Да-да, – пробурчал Проняй. – Верно. Но ему рассуждать, как я вижу, по моим вопросам не с руки. А эти ещё непуганые.
– О чём толкуешь, не уразумею?
– Да всё о том я! Вот смотри, сейчас в городских магазинах шаром покати. Внуки мои любят пирог «лимонник». Так вот, только из Москвы Аркадий привозит им лимон. А здесь застрелись – не купишь. И колбасу копчёную привозит из Москвы… Разве это порядок? Я уж не говорю про деревню. Разве так можно? Работают везде! И по встречным планам – тоже! А селедки негде купить. Но в столице всё есть. Что ж, там белые люди живут, а мы – негры?
