скачать книгу бесплатно
Глядя на сию захватывающую панораму, Ларс испытывал двоякое чувство. С одной стороны, им владел абсолютный восторг. Он был просто счастлив от того, что увидел Рим, и вдвойне счастлив от того, что ему предстояло здесь жить и учиться. С другой стороны, он был полон сомнений, примет ли его этот новый прекрасный мир. Не окажется ли он диким германским варваром, стоящим перед куда более культурным и образованным римлянином, способным лишь воевать и разрушать, но никак не творить и созидать. Не окажется ли он, в конце концов, отсталым и недалёким провинциалом, совершенно ничего не смыслящим в высоком искусстве.
Но каким был в сию пору сам Рим – Рим первой половины XVI столетия? Каким застал его Ларс?
Захват Рима войсками германского императора в 1527 году имел для Вечного города не менее печальные последствия, чем нашествие готов в начале V века. Бравые немецкие ландскнехты, составлявшие основу императорских войск, проявили не меньшую дикость, нежели полупервобытные германские племена более тысячи лет назад. Подобно древним вандалам, ландскнехты не оставляли после себя ни золота, ни серебра, ни меди. С той же лютой германской яростью они уничтожали и попадавшихся им под руку мирных жителей, заполняя улицы города сотнями мёртвых растерзанных тел. Сия неслыханная дикость повергла в ужас всю Европу. Но подлинный шок вызвало то обстоятельство, что наёмники целенаправленно уничтожали священников и монахов, заодно опустошая и сжигая все церкви, что попадались им на пути.
Сам император не смог бы удержать свои войска от бесчинств. Императорская казна была пуста, и платить наёмникам было нечем. Взбешённые отсутствием жалования, солдаты предприняли самовольный поход на Рим, чтобы самим взять то, что им причиталось. Когда Карл V* узнал о случившемся, он был в не меньшем ужасе, чем все остальные, хотя унижение папства и усиливало его позиции на континенте.
Со времён Диоклетиана Рим не знал такого количества убитых и замученных христианских священников. Весь город был увешан телами людей в рясах и мантиях. Даже вождь готов Аларих в своё время не посмел тронуть церкви и их священнослужителей. Охранявшие папскую резиденцию швейцарские гвардейцы попытались оказать сопротивление захватчикам, но сил их было недостаточно даже для защиты покоев святого отца. Почти вся швейцарская гвардия была перебита ландскнехтами.
Когда рано утром шестого мая 1527 года в город ворвались императорские войска, Римский Папа Климент VII, будучи в соборе Святого Петра и всё ещё веря в мистический авторитет папской власти, намеревался выйти во всём парадном облачении и пристыдить бесчинствующих захватчиков, но весть о том, что наёмники изрубили больных в ближайшем лазарете, заставила его оставить сие намерение и удариться в бегство. Единственным местом, где он смог укрыться от разъярённого воинства, стал замок Сан-Анжело, после этого на некоторое время превратившийся в тюрьму для понтифика.
Сложилась немыслимая доселе ситуация, когда христианское войско разграбило город «наместника Христа на земле». Даже сам Мартин Лютер не одобрил столь дикого варварства.
Вместе с тем события мая 1527 года стали отражением и глубокого духовного перелома, происходившего в Европе в первой половине XVI столетия. Римско-католическая церковь больше не играла той решающей роли в международной политике и духовной жизни континента, которой она обладала на протяжении прошлых тысячи лет. Мира, в котором решающее слово всегда оставалось за римским понтификом, больше не существовало. Само здание церкви и человек в сутане навсегда перестали быть чем-то сакральным и неприкосновенным. Мало того, именно церковь теперь стали обвинять во всех мыслимых бедах; тех, кого раньше считали посредниками в общении с Господом, отныне считали виновниками всякого зла. Начавшаяся за десять лет до этого Реформация положила конец духовному и религиозному единству европейских народов, а 1527 год подвёл черту под доселе небывалым могуществом церкви и святого престола.
Прекрасная эпоха, подарившая миру Колумба и Магеллана, Микеланджело и Тициана, Коперника и Парацельса, вместе с культурным и просветительским подъёмом, научными и географическими открытиями, принесла и невиданную до этих пор смуту; смуту, захватившую, прежде всего, человеческие умы. С утратой былого наивного мировоззрения мышление человека становится более сложным, стремясь к рациональному пониманию и объяснению сути окружающего мира. Но именно это стремление к новому пониманию наполнило его ум ещё большим мраком, нежели былая наивная вера в божественное. Ослабев в своей вере в Бога, человек ещё сильнее окреп в суеверии.
Сознание более просвещённой знати теперь занимали античные философы, с их школами и противоречивыми концепциями; астрология, с её созвездиями и гороскопами; и магия, с её пентаклями, стихиями и призывами. А заодно вера в философский камень, страну Эльдорадо и возможность продажи души дьяволу. Что же до простого люда, идущего за пахотным плугом, то их мир ещё пуще прежнего наполнился эльфами, вихтами, троллями и подземными цвергами. Как и тысячу лет назад, простые сельские жители приносили жертвы страшным подземным карликам-цвергам, а на особых алтарях, в дикой лесной глуши, оставляли дары эльфам. Так, простая немецкая крестьянка, ожидая скорого разрешения от бремени, молилась в церкви у образа святой Маргариты Антиохийской, дарующей женщинам лёгкие роды, а потом шла в лес к эльфийскому алтарю и оставляла там разные дары, желая заручиться помощью не только божьих святых, но и лесных духов. Считалось, что особенно хорошо эльфы помогают выздоравливать больным. Но ещё пуще расцвела вера в дурной сглаз от завистливых людей, порчу, наводимую злыми старухами, и всякого рода заклятия, насылаемые колдунами с целью погубить скотину и урожай. Процветала вера в оборотней и страшную мистическую болезнь ликантропию, вера в упырей-вампиров и в то, что умерший, не закончивший при жизни какого-нибудь важного дела, может вернуться из могилы, чтобы сие дело закончить. Настоящим бедствием стала бесовская одержимость, принимавшая порой размах эпидемий.
Но, несмотря на колоссальное падение своего авторитета, церковь продолжала играть наиважнейшую роль в жизни людей. Напротив, страсти, разожжённые Реформацией, зачастую доводили религиозный дух до самого яростного фанатизма, неведомого даже крестоносцам былых веков. Люди, до этого веками жившие в соседних провинциях, под сенью единой римско-католической церкви, теперь с неистовой яростью убивали друг друга за то, что их взгляды на христианскую веру стали различны. Католики, не зная пощады, истребляли еретиков-протестантов, а те, в свою очередь, с не меньшей злобой мстили католикам.
Очень долго в Риме не осознавали серьёзной угрозы, исходившей от реформаторов, но увидев, что за их еретическими идеями уже следуют не отдельные учёные-выскочки или небольшие тайные секты, а целые народы и государства, в Риме решили, что с Реформацией необходимо покончить. Начавшаяся борьба с безнаказанно расплодившейся ересью получила название Контрреформации*. Её первым шагом стало отлучение от церкви Мартина Лютера в булле «Exurge Domini» 15 июня 1520 года, но активное начало пришлось на понтификат Папы Павла III*. В системе мер, принимаемых Римом, первостепенное место занимали деятельность инквизиции, книжная цензура и новые религиозные ордена, главным из которых стал орден иезуитов*. Совершенно особую роль в помощи Риму играло испанское королевство, бывшее на тот момент самым сильным и могущественным католическим государством Европы. Испанию по праву называли «цепным псом церкви». Вместе с Испанией крупнейшими опорами католицизма стали Франция и Речь Посполитая.
Но и протестанты не собирались спокойно ждать, пока их передушат и перережут испанские кабальеро. Ещё большей строптивостью, нежели лютеране, прославились кальвинисты, идейные последователи Жана Кальвина – французского богослова, бежавшего из Франции, где ему угрожала смерть, и обосновавшегося в альпийской Женеве у гостеприимных бюргеров, враждебно настроенных к Риму и прежней католической церкви. Кальвин категорически не терпел всякого несогласия с собой и своим вариантом христианской доктрины, а по своей ярой ненависти к инакомыслящим мог превзойти и знаменитого испанского инквизитора Томаса Торквемаду. В Женеве он основал свой аналог инквизиции, бывшей ещё более свирепой и беспощадной, нежели католическая. Любого, кто продолжал соблюдать католические обряды или выказывал малейшее несогласие, ждала смерть. Женеву стали называть «протестантским Римом», а Кальвина – «женевским Папой». Наибольшее распространение кальвинизм получил в Швейцарии, Голландии, Шотландии и нескольких немецких княжествах. Полностью лютеранскими стали Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, прибалтийские страны и почти вся северная и восточная Германия. В Англии и Уэльсе утвердился англиканизм – совершенно особая, глубоко национальная конфессия, сохранившая как католические догматы, так и принявшая много положений и принципов протестантизма.
После немецкого нашествия Вечный город стоял униженным и разорённым. Повсюду, куда ни глянь, виделись следы пожарищ и разрушений. Церкви стояли разграбленными, во всём царила атмосфера упадка и запустения. Папский двор покинули многие художники и зодчие, ранее щедро кормившиеся из рук святого отца. Считается, что именно события 1527 года стали началом формирования маньеризма – нового течения в искусстве, утратившего былую идиллию и гармонию Ренессанса.
Ещё со времён нашествия готов, при осаде отрезавших город от акведуков, Рим постоянно испытывал недостаток хорошей питьевой воды. В последующие Тёмные века основная часть жителей селилась на Марсовом поле, в излучине реки, откуда и брала воду. Мутный и болотистый Тибр порой был единственным источником воды в городе. Немудрено, что болезни, вызываемые грязной водой, были бичом Рима той поры. Тем более, что та же река выполняла и функцию канализации. А что и говорить о славной и древней традиции римлян сбрасывать в Тибр тела убитых. Лишь в середине XV века Римский Папа Николай V, наняв инженера-художника Альберти, отремонтировал античный акведук «Аква Вирго».
На поросшем травой форуме, как и на заполненном античными руинами Палатине, паслись свиньи, погоняемые загорелыми мальчиками-свинопасами. Прежние площади, со статуями и колоннами, были обращены в огороды с капустой и луком. На многих улицах, особенно ближе к рынкам, тротуары были сильно замусорены и забрызганы кровью. Всюду валялись свиные внутренности и сваленная кучами тухлая рыба.
И всё-таки это был Рим, и даже лёжа в руинах, он был величественен и прекрасен. Как и полуразрушенный Колизей спустя и полторы тысячи лет продолжал удивлять и приводить в восторг, так и бессмертный город, символом которого он стал. И какому бы самому ужасному разрушению и опустошению его не подвергали, он всё равно оставался самим собой. А раны и язвы на теле лишь добавляли гротеска его величию.
Париж уже стал столицей Франции, Мадрид становился столицей Испании, уверенно отнимая сие звание у Толедо, но Рим ещё не был столицей Италии; он был и оставался столицей мира.
Въехав в город через Фламиниевы ворота, они направились прямиком к папской резиденции, где и намеревались застать маэстро. Но к околицам Ватикана добрались уже ночью, став на постой в пятиэтажном многоквартирном доме, похожем на древнюю инсулу.
К их счастью, Микеланджело в это время был в Риме и как раз там, куда они пожаловали. Более всего перед встречей с великим маэстро Янс Ульрих опасался того, что из-за событий девятилетней давности тот откажется брать в ученики немца. Да и ненависть со стороны римлян могла обернуться для Ларса страшными последствиями. Дабы избежать неприятностей, он решил выдать себя и своего сына за немецкоязычных швейцарцев из католического Люцерна.
Уже на следующий день, сразу после обеда, Микеланджело согласился уделить пару минут одарённому юноше. Для Ларса сие краткое свидание было подобно божественному откровению. Будто разошлись небеса и меж облаков показался светлый лик отца небесного. От волнения перехватывало дыхание, а сердце, казалось, вырвется из груди. Но более всего юного художника могли подвести дрожащие руки.
В свои шестьдесят Микеланджело был на пике славы и в самом разгаре своих творческих возможностей. Все величайшие конкуренты, кои могли сравниться с ним в творческой силе, ушли в мир иной, а единственным мастером, чьё имя было также известно, остался Тициан. Но с Тицианом они никогда не были соперниками, поскольку Тициан занимался только живописью, став на стезю придворного портретиста. Сам Микеланджело позировал ему для своего портрета.
К этому времени уже были завершены большинство его самых гениальных творений: статуя Давида, статуя Христа, Сикстинская капелла, капелла Медичи. То прерываясь, то вновь возобновляясь, продолжалась работа над гробницей Римского Папы Юлия II.
Как раз в это самое время маэстро начинал работу над алтарной стеной Сикстинской капеллы. До этого на ней уже была нанесена фреска, изображавшая Страшный суд, работы Пьетро Перуджино. Но по каким-то таинственным неизвестным причинам Папа приказал её уничтожить, а стену подготовить для новой работы. Следующий Римский Папа Павел III распорядился, чтобы новая фреска повторяла сюжет предыдущей и имела то же название – «Страшный суд».
Уладив с отцом Ларса вопрос стоимости обучения, маэстро, как и положено, решил испытать нового ученика и узнать, на что тот годится. Не теряя попусту драгоценного времени, он велел им следовать за собой. Так Ларс впервые оказался в Сикстинской капелле.
При взгляде снаружи это строгое прямоугольное здание с высоко расположенными окнами не производило какого-либо особого впечатления, и, если бы не колоссальный труд Микеланджело, превративший её в наипрекраснейшее творение, когда-либо созданное художником, остаться бы ей одной из сотен ничем не примечательных римских построек. Но здание, в котором собирается конклав кардиналов и время от времени совершаются папские богослужения, просто не могло быть чем-нибудь серым и заурядным.
Прознав, что новый ученик неплохой рисовальщик, маэстро задал ему сделать эскиз с натуры, для чего подозвал одного из полуобнажённых юношей-натурщиков, кои всегда были у него под рукой. Многие из них уже входили в образы, которые великому мастеру предстояло изобразить в своём произведении, и перед Ларсом предстал дремучий старец Харон с веслом в руке, на своей лодке перевозящий через адскую реку Ахерон грешников, осуждённых на вечные муки. Широко расставив ноги, он занёс над головой весло, готовясь разить им тех, кто отстал и не хочет отправляться в ад.
Со своим заданием Ларс справился на отлично, изобразив адского старика Харона во всём его грозном величии. И это несмотря на владевшее им колоссальнейшее волнение, от которого тряслись руки и перехватывало дыхание.
Сам великий маэстро нашёл его эскиз вполне приличным, а его автора вполне достойным стать одним из своих многочисленных помощников.
Последующие два дня Ларс провёл вместе с отцом, обустраивая быт на съёмной квартире и совершая тихие пешие прогулки по Риму. Наконец, решив финансовые и организационные вопросы, касающиеся обучения сына, мастер Ульрих покинул Вечный город.
В самой капелле полным ходом шли подготовительные работы. Мастера-строители готовили алтарную стену для последующей работы с ней мастеров-живописцев. Чтобы избежать оседания пыли, на поверхности фрески была изменена конфигурация алтарной стены: ей придали небольшой уклон внутрь помещения. Также были заделаны два окна, находившиеся в алтарной стене. Изначально Микеланджело хотел сохранить хотя бы часть прежней фрески Перуджино, но потом, чтобы добиться целостности композиции, вынужден был отказаться от этого.
В это время сам гранд-маэстро был поглощен разработкой общей идеи и планированием сюжета, на основе которого ему предстояло начать работу. Как и всему, за что он брался прежде, этой фреске суждено было иметь просто колоссальный, воистину апокалиптический, масштаб. Своим размахом она непременно должна была соответствовать росписям потолка и сводов капеллы, созданных им же, за четверть века до этого. И если предыдущие фрески, со всем величием и торжественностью, изображали мир в момент его сотворения и ожидания первого прихода Спасителя, то новому полотну суждено было показать этот мир в час его гибели и второго пришествия Спасителя, для суда над ним и его обитателями. И момент этой гибели должен был быть отображён не менее грандиозно, нежели момент сотворения и рождения. А справиться с этой величайшей задачей мог лишь сам Микеланджело, и это прекрасно понимал Павел III, буквально заставивший маэстро вернуться из Флоренции в Рим и приняться за новую работу.
Едва уяснив себе общую идею и вскользь набросав основу сюжета, маэстро приступил к подбору натурщиков, должных наглядно изображать сюжет фрески, а вернее огромное множество малых сюжетных линий, из которых затем складывалось общее, грандиозное, сюжетное полотно. Приоритет отдавался рослым, атлетически сложенным юношам, способным послужить моделями для древнегреческого Дорифора. Всего в основную группу было отобрано с три десятка молодых мужчин, должных служить моделями для более или менее значимых персонажей, и ещё с полсотни для персонажей второстепенных. С десяток приглашённых художников-гримёров, отбирая наиболее подходящие типажи, довершали их сходство с героями произведения. Так, просторное здание капеллы наполнялось апостолами, святыми мучениками, парящими в небесах ангелами и вылезающими из преисподней бесами. С десяток рисовальщиков, среди которых был и Ларс, видя перед собой уже вполне готовых персонажей, делали сотни набросков и эскизов, из которых лишь немногим выбранным суждено было остаться на полотне.
Иногда, под личным руководством самого маэстро, составлялись живые композиции отдельных частей полотна, в которых принимали участие десятки натурщиков. Так, стоя в своей огромной деревянной лодке, появлялся паромщик Харон, приведший к берегу реки Ахерон очередную компанию грешников и ударами своего весла выгоняющий их в сторону преисподней, где их уже ожидал окутанный змеями царь Минос; или же сотни умерших, слыша трубный призыв ангелов, встающих из отверстых могил, дабы присутствовать на Страшном суде. Это напоминало исполинских размеров театр, развернувшийся посреди капеллы, где у каждого действующего лица, будь то натурщик или художник, была своя собственная, совершенно особая, роль. И всей этой мистерией, с ловкостью заправского кукловода, руководил Микеланджело, добиваясь желаемого, казалось бы, в самых малых и незначительных деталях.
Подготовительные работы закончились к апрелю 1536 года. Хотя начало самой росписи пришлось отложить из-за трудностей с приобретением дорогих красок. За это же время маэстро окончательно разработал сюжет, создал как общую композицию, так и её отдельные детали, подобрал образы персонажей и натурщиков, которые должны были их изображать.
Работа с нанесением красок началась летом того же 1536 года, после того как были возведены леса и на подготовленную штукатурку нанесены чёрно-белые контуры будущего произведения. Воздух внутри капеллы пропитался едким запахом масла, а едва заметные контуры стали наполняться объёмом и цветом. Особым благом для художников было то, что теперь они могли работать по сухой штукатурке, не будучи ограниченными во времени, в отличие от мастеров XV столетия, вынужденных писать по сырой штукатурке, торопясь закончить работу, пока та не высохнет.
Как и в период работы над потолком капеллы, Микеланджело самостоятельно расписывал стену, пользуясь помощью лишь при приготовлении красок, создании черновых эскизов и нанесении подготовительного слоя штукатурки под роспись. К самой фреске он подпускал только Урбино – верного слугу и своего любимейшего ученика, который помогал ему писать фон.
Всё это время Ларс, не покладая рук, трудился наравне со всеми, создав с три сотни подготовительных рисунков, некоторые из которых маэстро счёл вполне достойными. Выполнив огромный объём работ, Ларс до филигранности довёл своё мастерство графика. Хотя больше всего его интересовала работа с краской, учиться которой он и приехал в Рим. В свободное время, коего, впрочем, выдавалось немного, Ларс посещал мастерские других, пусть и не столь знаменитых художников. Не подходя сам к их работе, он лишь внимательно наблюдал за тем, как и из чего приготовляют краски, как их разбавляют и смешивают, как наносят на полотно или штукатурку. Со временем он вполне себе уяснил, как приготовлять белила, охру, киноварь, ультрамарин, умбру и сажу, а заодно – как грунтовать холст или готовить штукатурку для нанесения фресок. Но интерес Ларса не ограничивался только одной живописью. По мере возможности он хотел научиться работать и со скульптурой, познать, хотя бы в азах, архитектуру и инженерию.
Иногда, когда выдавалась свободная минута, он отдавался прогулкам по паркам и дворцам Ватикана, конечно, в тех его частях, где это было дозволено. Он мог часами, не отрывая глаз, любоваться Изгнанием Гелиодора, Пожаром в Борго и Афинской школой Рафаэля, или же изучать более ранние работы своего не менее легендарного учителя. В город он практически не выходил, так как Рим в ту пору представлял собой малоприятное, да и попросту небезопасное место.
Спустя три года его пребывания в Риме Ларса навестил отец, приехавший с намерением забрать его домой, так как срок обучения, за который было заплачено, уже заканчивался. Но Ларс, только начавший вникать в азы и тонкости искусств, стал уговаривать отца продлить сроки своего обучения. Посетив с приглашения самого Микеланджело Сикстинскую капеллу, мастер Ульрих остался польщён тем, что его сын причастен к созданию величайшего шедевра и согласился продлить срок его обучения ещё на два с половиной года, внеся за это соответствующую плату.
Периодически в капеллу наведывался сам Павел III, желая взглянуть на ещё не завершённый шедевр. Микеланджело не любил этого, но противиться воле святого отца не смел. В такие дни все работы прекращались, леса разбирались, и капелла оставалась свободной, чтобы святейший отец, в сопровождении одного лишь маэстро, мог по достоинству оценить его труд.
Так, мало-помалу, перед заказчиком и целой мастерской неустанно работающих художников, стал проявляться окончательный вид великого произведения.
В центре, на фоне тёмно-синего неба, возвышалась освещённая золотым светом фигура Христа, вершащего Страшный суд. Слева от своего сына восседала Богородица, будучи единственной полностью одетой фигурой на всей фреске. Вокруг них застыли взывающие о своём спасении толпы обнажённых людей, словно поднятых могучим вихрем.
Верхняя часть фрески, под самыми арками свода, изображала наказания грешников. На левой доле, они, надрываясь и изнемогая, воздвигали крест, на котором был распят Иисус, а на правой, с неимоверными усилиями, поднимали тяжёлую колонну, возле которой его бичевали. Крест и колонна были наклонены к середине свода, тем самым уравновешивая сложную композицию.
Вокруг Иисуса и Богородицы застыли могучие, полностью обнажённые, фигуры – действующие лица как Ветхого, так и Нового заветов. Слева от Спасителя, заметно выделяясь из хаотичной толпы, стоял апостол Пётр, держа в руке ключ от рая. За ним, дальше влево, пребывали святые мученики с орудиями их казней: апостол Андрей с крестом, святой Себастьян со стрелами, святая Екатерина с колесом, святой Лаврентий с железной решёткой. Чуть правее, у левой ноги Христа, сидел святой Варфоломей с ножом и собственной содранной кожей. Справа от Христа стоял ветхозаветный Ной, спасший немногих избранных во время Всемирного потопа. Сразу за ним стояло множество фигур полностью обнажённых мужчин и женщин: прислушивающихся, рыдающих, играющих на лире и несущих крест.
Ещё ниже, в середине следующего уровня, находились парящие в облаках бескрылые ангелы, пробуждающие мёртвых звуками труб. Справа от них возносились души спасённых праведников, слева – тёмные фигуры демонов хватали и уносили в ад осуждённых грешников.
В самом низу фрески находился ад. В центре, заметно выделяясь на общем фоне, стоял паромщик Харон, замахнувшийся веслом на испуганных грешников, выгоняя их из своей лодки на адский берег. В самом углу стоял судья загробного мира Минос, с ослиными ушами и обвившимися вокруг него змеями, посреди огромной толпы из людей, взывающих о прощении. Справа от Миноса располагалось кладбище с поднимающимися из могил мертвецами.
В 1540 году, когда работы над фреской близились к завершению, Микеланджело упал с лесов, из-за чего в работе пришлось делать очередной перерыв.
Со дня начала гениального труда и до полного его окончания минуло почти шесть лет. Фреска была завершена в 1541 году; её открытие состоялось в канун дня Всех Святых.
Но папское окружения восприняло представленную им картину очень неоднозначно, и причиной тому было засилье в ней обнажённых человеческих тел. Художника обвинили в безнравственности и непристойности, так как он изобразил обнажённые тела, не скрыв гениталии, в самой главной христианской церкви. Великий и ужасный кардинал Карафа* даже пригрозил ему инквизицией. Развязав так называемую «Компанию фигового листа», инквизитор вознамерился уничтожить «неприличную» фреску. Благо, сам Павел III не поддержал этой инициативы. В итоге решились ограничится дорисовкой драпировок, должных прикрыть наиболее «неприличные» места. Один из недовольных очевидцев произнёс фразу, ставшую впоследствии знаменитой, что перед подобной картиной «даже в публичном доме надо было бы закрыть от стыда глаза».
Тем временем подошёл к концу срок искуса, за который было уплачено отцом Ларса. Пять с половиной лет, проведённых в мире прекрасного, средь муз, ангелов и сивилл, минули как в сладком сне. Летом 1541 года снова приехал отец, и у Ларса больше не было совершенно никакого повода, чтобы оставаться в Риме и далее. Попрощавшись с великим маэстро и расплатившись со всеми счетами, они присоединились к группе немецких и фламандских паломников, возвращающихся домой с богомолья, и двинулись с ними на север, торопясь успеть, пока тропы и перевалы в Альпах были ещё проходимы.
Глава 4
Собор. Начало.
Спустя месяц опасного и утомительного пути по горным перевалам Швейцарии и долгого скучного плавания вниз по Рейну перед Ларсом вновь предстали родные края. Доплыв до Бонна, где гружёная лесом баржа остановилась для разгрузки, они сошли на берег и уже до Кёльна добрались на нанятом экипаже.
Родной город, который он не видел без малого шесть лет, показался ему прекрасней самого Рима, да и прекрасней всей Италии. Царящий в нём подлинно немецкий дух, с прохладной сухой сдержанностью и размеренной бюргерской деловитостью, не имел ничего общего с горячей страстностью юга. За годы, проведённые в Риме, Ларс так и не смог привыкнуть к бестолковой говорливости и темпераментной жестикуляции итальянцев. Конечно, ему нравилась певучая мелодичность итальянского языка, его до глубины души потрясали размах и величие итальянского искусства, также сильно он полюбил и вкуснейшую итальянскую кухню, но всякий раз, когда он говорил с итальянцем, ему невольно хотелось, чтобы тот замолчал и перестал размахивать руками. Куда белее сдержанные и даже чопорные соотечественники казались ему спокойными и рассудительными, в отличие от непоседливых и неугомонных южан. Да и прохлада, исходящая от дремучих дубрав и солёного дыхания Северного моря, была куда приятней знойной духоты, пропитанной запахом болезней и нечистот.
Едва Ларс с отцом переступили родной порог, как все домашние тут же поспешили навстречу. Залившись слезами, фрау Гретта обняла любимого сына, а уже весьма повзрослевшая Ула, словно в прежние детские годы, попросилась на руки к отцу. Стоящие за ними Урсула и Юрген, также заметно выросшие и повзрослевшие, от души хлопали в ладоши, полностью разделяя радость своих хозяев. Только стоящий позади всех Кристиан угрюмо молчал, не выказывая совершенно никакой радости по поводу возвращения Ларса. Не став долго держать их в прихожей, фрау Гретта позвала всех наверх, чтобы продолжить сию радостную встречу за семейным столом.
Уже через день, разобравшись с некоторыми текущими делами, мастер Ульрих устроил в своём доме пышный банкет, поводом к которому было желание представить почтенной публике новоиспечённого молодого художника Ларса Ульриха. На банкет, проходивший в самой пышной и просторной зале особняка Ульрихов, были приглашены почти все более или менее значимые персоны свободной части города. Были главы и мастера всех ремесленных корпораций, старшины и рядовые члены купеческой гильдии, служащие городской управы и даже некоторые высокопоставленные духовные лица. К столу подавалась прекрасная жареная свинина с луком и специями, пахучий лимбургский сыр, вестфальская риндервурст, и, конечно же, самые дорогие рейнские вина, какие только можно было купить в Кёльне.
Пирующие гости не скупились на щедрые посулы и похвалы. Ещё никогда Ларс не ощущал столь пристального внимания к своей скромной и юной персоне. Старшина цеха кёльнских живописцев, произнеся пышный и льстивый тост, пообещал торжественно принять ученика великого Микеланджело в ряды их содружества, при крохотном условии, что новый мастер, согласно старинному обычаю, представит на суд старшин свой «шедевр». А Ганс Вебер, самый богатый и знатный кёльнский суконщик, показательно отстегнув с ремня увесистый кошелёк с сорока золотыми гульденами, в торжественной обстановке сделал Ларсу первый заказ, коим оказался парадный портрет мануфактурщика.
Но прежде чем приниматься за портрет Ганса Вебера, юному живописцу необходимо было заручиться поддержкой цеха, так как нельзя было починить башмак или залатать дыру в крыше, не будучи членом профессионального содружества, которое этим занималось. Озадачившись написанием шедевра, Ларс около месяца провёл в поисках и размышлениях о жанре и сюжете своего полотна. Несколько раз он уже начинал было писать, но по той или иной причине останавливался. Сначала он хотел написать Иисуса и Богородицу, потом что-нибудь из античной мифологии, но ничего достойного, чтобы именоваться шедевром, не получалось. Иногда в голову даже закрадывалась мысль, что он переоценил себя и свои возможности, и ему рано ещё начинать карьеру настоящего и серьёзного художника.
Однажды, будучи поглощённым своими мыслями, он поднялся на верхний этаж их особняка, откуда открывался прекрасный вид на город. Был конец лета; ветер, дующий с Нидерландов, становился всё холоднее, а словно уставшее за лето солнце всё чаще укрывалось за тяжёлыми облаками. Во всём чувствовалось приближение осени. Спокойный и буднично деловитый город был с головой погружён в повседневную рутину. Островерхие крыши домов с крутящимися на ветру флюгерами и время от времени звенящие колокольни церквей величаво возвышались над копошащимися внизу жителями.
Вдруг в голову внезапно пришла мысль, что именно это и должно стать сюжетом его полотна. Его родной город, который он любил и по которому так соскучился, и должен был стать главной и единственной моделью для его будущего шедевра. Городская панорама Кёльна – вот что он должен был изобразить на своём полотне.
Охваченный порывом вдохновения, он забрался на самый высокий балкон, откуда без малого был виден весь город, и, оглядываясь вокруг, стал выбирать наилучший вид. Им оказалось северное направление с видом на Сенной рынок, Большую церковь Святого Мартина, а главное – на кёльнский кафедральный собор, который уж век остающийся в недостроенном состоянии. Уже через минуту в его руках были бумага и свинцовый карандаш, а спустя десять минут был готов первый эскиз будущего шедевра.
Последующие дни выдались по-осеннему пасмурными и прохладными, что позволило придать городской панораме более мрачную и меланхоличную атмосферу, столь любимую немецкими художниками. Стоя на крыше дома под холодными порывами солёного нидерландского ветра, он самозабвенно писал свой шедевр, не думая ни о чём, кроме работы. Выполнив основную её часть на пленэре, заканчивал свою картину он уже в комнате, не на шутку боясь простудиться, если останется на крыше.
Спустя месяц кропотливой и напряжённой работы городская панорама Кёльна была готова. Слуга Юрген, увидавший новую картину первым, сравнил её с окном, из которого виден город, настолько реалистичной и живой она получилась.
На той же неделе шедевр Ларса Ульриха был представлен на суд мастеров художественного цеха. Будучи не только впечатленным мастерством молодого художника, но и помня своё обещание, данное на банкете в его честь, старшина цеха предложил всем проголосовать за принятие Ларса в их ряды. Уже на следующий день молодой мастер торжественно принёс клятву на верность кёльнскому художественному цеху. Став мастером, Ларс смело мог брать и выполнять любые заказы, какие только были ему по плечу. И первой его профессиональной работой стал парадный портрет Ганса Вебера, плату за который он получил заранее. Вскоре за портретом старшины кёльнских суконщиков последовали и другие заказы. Самый большой и богатый город рейха был щедр на солидных заказчиков.
Обзаведясь вполне себе приличным доходом, Ларс заимел собственную мастерскую с несколькими комнатами и просторным залом, для чего снял чуть ли не половину самого верхнего этажа одного из доходных домов Кёльна. Собратья по цеху, хоть и выказывали своё искреннее расположение, за глаза жутко завидовали его столь стремительному успеху. Ларс чувствовал это, и старался как можно более от них обособиться.
Днём он всецело погружался в работу, а вечера проводил в шумных застольях и всяческих увеселениях. Почти сразу его мастерская превратилась в известный на весь город салон, одно из излюбленных мест времяпрепровождения кёльнской «золотой молодёжи». С большинством из них Ларс был знаком ещё с детства, будучи сам отпрыском знатнейшей бюргерской фамилии. Там пили самые лучшие рейнские и шампанские вина, уплетали вкуснейшие закуски из самых дорогих сыров и колбас, играли в карты и вели бесконечные разговоры о своём будущем, постоянно выдумывая всяческие идеи, о которых сами тут же и забывали, и строя грандиозные планы, которые никто и никогда не собирался претворять в жизнь.
Так прошёл год. Ларс один за другим выполнял заказы на парадные и семейные портреты кёльнской городской элиты, чем успел уже сколотить себе некоторое состояние. Он написал портреты почти всех самых богатых и влиятельных кёльнцев, и подлинным апофеозом его деятельности как модного и престижного портретиста стал групповой портрет кёльнских гаффелей, среди которых на переднем плане был его отец.
Но написание портретов богатых бюргеров, даже с полсотней золотых гульденов за каждый, успело ему быстро наскучить. Он вспоминал Рим, произведения великих мастеров, возле которых простаивал часами, порывы вдохновения, охватывавшие его тогда, и понимал, что должен заниматься чем-то более высоким и сложным, нежели написание чванливых портретов богатых ремесленников и купцов.
Однажды одним серым октябрьским днём Ларса настоятельно попросили написать посмертный портрет одного высокопоставленного доминиканца, бывшего служителем инквизиции. Сам инквизитор Кёльна, Майнца и Трира просил его сделать это, пообещав в награду полное отпущение всех грехов. Отказать такому заказчику было невозможно.
Покинув свою роскошную мастерскую, молодой и модный художник-портретист переместился в пропахшую ладаном и свечным салом доминиканскую обитель, находящуюся в церковной части города. Простояв два дня у открытого гроба покойного, он сделал подробные эскизы его внешности, после чего приступил к написанию самого портрета. Доминиканцы пожелали, чтобы их дорогой почивший брат был изображён сидящим на белоснежных облаках в окружении божьих ангелов с такими же белоснежными крыльями. Сам отец Йоахим постоянно справлялся о ходе работы, время от времени давая рекомендации, не учесть которые было нельзя.
Так, спустя три недели неустанной работы, посмертный портрет верного пса господнего был готов. Закончив его, Ларс чуть было не рухнул без сил. Ещё ни одна работа не забирала у него столько нервов. Собравшаяся братия осталась вполне довольной его творением, а сам инквизитор, как и обещал, приложив леденяще холодную руку к его лбу, отпустил ему все грехи.
Когда он было уже собрался уходить, к нему снова подошёл отец Йоахим и ненавязчиво предложил ему поработать в качестве художника-зодчего в уже который век строящемся кафедральном соборе. Ларс замешкался, совершенно не зная, что ответить. Видя его нерешительность, инквизитор не стал настаивать, сказав, что он может подумать. После чего попрощался с ним и ушёл.
Покинув доминиканскую обитель, Ларс было вернулся к своим прежним повседневным делам, но предложение инквизитора никак не выходило из его головы. Более того, он только о нём и думал. Высокомерные и чванливые рожи богачей на их помпезных парадных портретах ему уже давно опротивели, и работа в соборе казалась куда более достойной и занимательной. Не решаясь принять окончательное решение, он подолгу стоял у окна, из которого были видны недостроенные башни собора, любуясь их красотой и раздумывая, какую пользу им мог принести именно он. Благо, знания, полученные в Риме, позволяли ему работать не только живописцем, но и зодчим, и даже инженером.
И вот одним холодным ноябрьским днём, спустя ровно десять дней, минувших с момента их разговора, Ларс отправился к инквизитору Кёльна, Майнца и Трира. В тот же день получив аудиенцию у его монашеского величества, он сообщил, что готов принять сделанное ему предложение. Молча выслушав стоящего перед ним художника, инквизитор жестом подозвал к себе одного из монахов и велел ему отвести Ларса в собор.
Божественное величие кафедрального собора произвело на него впечатление зримой связи с чем-то неземным, с чем-то находящимся за пределами простых человеческих чувств и простого человеческого понимания. Прежде подобное чувство он испытывал только раз, когда впервые оказался в Сикстинской капелле. Ему захотелось, оказавшись здесь однажды, остаться здесь навсегда, и никогда уже не покидать сей горний мир. Отныне и на годы вперёд жизнь Ларса была целиком посвящена этому великому и божественному строению, рядом с которым весь остальной мир казался никчёмным и лишённым всякого смысла.
Первый камень в основание Кёльнского кафедрального собора был заложен ещё в 1248 году, тогдашним архиепископом Кёльнским Конрадом Фон Гохштаденом. Кёльн, пожалуй, самый богатый и политически могущественный город Священной Римской империи, считал нужным иметь свой кафедральный собор, и его масштабы должны были превзойти все храмы тогдашней Европы. Хотя ещё задолго до этого архиепископ Райнальд фон Дассель, бывший канцлером и военачальником при императоре Фридрихе Барбароссе*, в награду за военную помощь при взятии Милана, получил от него останки святых волхвов, также называемыми мощами Трёх королей, прежде хранившимися в одном миланском монастыре. В 1164 году Райнальд фон Дассель с триумфом ввёз эти реликвии в Кёльн, и уже тогда кёльнцы решили, что для хранения столь великих святынь необходимо построить столь же великий храм.
Сохранившееся предание гласит: «Архиепископ Конрад созвал церковных прелатов, земельных дворян и своих министериалов и в присутствии всех заложил первый камень в основание собора. В это самое время огромная толпа народа внимала наставлениям проповедников после завершения торжественной мессы в день Вознесения блаженной Девы Марии. Затем на основании полномочий, полученных от господина Римского Папы, и своих собственных полномочий, а также властью легата и всех викарных епископов кёльнской церкви, он объявил неслыханное доселе отпущение грехов всем тем, кто внесёт или пришлёт свой вклад в строительство нового собора.»
Место, на котором собрались возводить новый собор, ещё во времена Древнего Рима являлось религиозным центром проживавших в здешних окрестностях христиан. В течение предыдущих столетий в северной части города одна за другой было возведено несколько поколений церквей, каждая из которых превосходила по размерам предыдущую. Эти церкви находились внутри кольца монастырей и монастырских церквей «священного Кёльна».
Формы фундамента, заложенного в 1248 году, были позаимствованы у новых соборных комплексов, появившихся первыми во Франции. Для того, чтобы внутрь проникал свет, вместо массивных романских стен возвели высокие арки, имеющие сильно заострённую форму, что особо подчёркивало устремлённость всей конструкции ввысь, к небу. Чтобы стены могли выдержать огромный вес сводов, применили систему внешних опорных арок и контрфорсов. И исполинские размеры собора, и его навязчивое стремление вверх должны были вызывать у людей благоговение пред Царствием небесным.
Строительство собора началось с его восточной части и велось по чертежам его первого архитектора баумейстера Герхарда фон Риле. Лишь спустя семьдесят лет было завершено строительство и отделка хоров, где был помещён главный алтарь, исполненный из чёрного мрамора, и вокруг которого проходит галерея с примыкающим к ней венцом часовен. Высоченные своды подпираются стройными и изящными нервюрами, а всё внутреннее убранство украшено капителями с позолоченными натуралистичными листьями. Оконные проёмы отделаны тончайшим ажурным орнаментом, вырезанным по камню.
Над кругом хоровых часовен, собранных в виде цоколя, возвышаются отдельные контрфорсы, переходящие вверху в арочный свод с множеством вершин. Между ними просматриваются окна главных хоров с изящным ажурным орнаментом и богато украшенными фронтонами. Крутые подсводные стены переходят в коньки с позолоченными концами и увенчаны на восточной стороне большим золотым крестом.
Только после завершения строительства хоров, их внутренней отделки и возведения стены, на северной стороне была снесена простоявшая до тех пор западная часть прежнего собора, построенная ещё при каролингах, и до этих пор использовавшаяся для богослужений. В XIV веке были возведены южные нефы собора и второй этаж Южной башни, третий её этаж был завершён уже в XV столетии. Тогда же на неё были установлены отлитые в 1448 и 1449 годах колокола «Претиоза» и «Специоза». Ко времени отливки одиннадцатитонная «Претиоза» была самым большим колоколом в Европе. После началось строительство боковых нефов собора. К началу XVI столетия все работы по сооружению его среднего нефа были завершены установкой кровли на высоте боковых нефов.
Как и храмы, стоявшие на этом месте прежде, новый собор должен был стать местом погребения кёльнских архиепископов. Саркофаг с гробом святого архиепископа Геро* был перенесён в новый собор и установлен в часовне святого Стефана. В реликвенном ларе собора покоятся останки святого архиепископа Энгельберта. Архиепископ Конрад фон Гохштаден, заложивший фундамент собора, был захоронен в едва возведённой Осевой часовне. Знамениты также захоронения архиепископа Филиппа фон Гейнсберга и архиепископа Фридриха фон Саарвердена.
Но, кроме останков кёльнских архиепископов, в соборе хранятся и мощи святых, к примеру, святой Иригардии в часовне святой Агнес.
В шестигранном здании, стоящем на основании собора, хранятся наиболее ценные святые реликвии. Между этой, отделанной бронзой «палатой святынь», и самим собором находится вход в сокровищницу. Лестница за пределами готического фундамента ведёт в подземные помещения собора.
К числу наиболее ценных хранящихся в соборе реликвий относятся: посох святого Петра, дароносица святого Петра и ларь с мощами трёх волхвов.
Именно мощи трёх волхвов, или, как их ещё называли, Трёх королей, ставших свидетелями рождения младенца Иисуса, и были главной святой реликвией собора. В 1164 году император Фридрих Барбаросса принёс в дар кёльнскому архиепископу Райнальду фон Дасселю мощи трёх волхвов, забрав их из церкви Милана. С тех пор в Кёльн стекались паломники со всей Европы для поклонения этим святыням, а короны Трёх королей были помещены на кёльнский городской герб.
Помимо мощей трёх волхвов, Райнальд фон Дассель привёз в Кёльн из Милана и резное изображение Мадонны, считавшееся чудотворным и получившее название «Миланская Мадонна». Огромным почитанием пользовался и знаменитый Крест Геро – большое двухметровое распятие, выполненное из цельного дуба, подаренное святым архиепископом Геро ещё прежнему каролингскому собору.
Со времён начала строительства сохранилась легенда о том, как архитектор Герхард фон Риле, будучи не в силах выполнить чертежи будущего собора, решил пригласить на помощь дьявола. Лукавый тут же явился и предложил готовые чертежи в обмен на душу архитектора. Сделку нужно было совершить после первых криков петуха. Будучи в безвыходном положении, фон Риле согласился. Но разговор подслушала жена архитектора и решила уберечь душу своего мужа, а заодно заполучить чертежи. Встав рано утром, она прокукарекала вместо петуха. Дьявол явился и передал заветные чертежи. Но когда обман раскрылся, было уже поздно. Чёрт остался в дураках. Узнав об обмане и сильно разозлившись, он произнёс отчаянное проклятие: «Да наступит конец света с последним камнем на этом соборе!». С тех пор собор не перестают строить и достраивать.
Стоял хмурый и дождливый ноябрь. С момента как Ларс дал согласие на предложение инквизитора, прошёл месяц. Теперь вся его жизнь, без малейшего остатка, была посвящена собору. Он перестал писать портреты богачей и проводить вечера в застольях и играх, и возвращался в свою мастерскую только для того, чтобы переночевать. За работу в соборе платили мало, особенно по сравнению с тем, какие деньги он получал за портреты, но оплата теперь интересовала его меньше всего. Собор стал именно тем местом, где он мог полностью раскрыть свой талант, реализовать на практике все теоретические знания, коими обладал, и воплотить в жизнь все творческие идеи, которые накопил. Он более не представлял своей жизни за пределами собора, без его высоченных сводов, без башен, уходящих в небесную высь, без острых, как ножи, арок, без звона его колоколов, а главное – без его мистически возвышенной атмосферы, уносящей куда-то в иные миры.
Первой работой, доверенной Ларсу, стало создание эскизов для витражей, коими планировали застеклить окна боковых хоров. Вооружившись свинцовым грифелем, кусочком засохшего хлеба для стирания ошибок и целой кипой дорогой чертёжной бумаги, он переходил от одного высокого стрельчатого окна к другому, придумывая сюжет витража, тут же нанося его на листы. Каждый день работу трудящихся в соборе мастеров инспектировал брат Иоганн, служивший личным секретарём отца Йоахима во время заседаний трибуналов инквизиции, а в остальное время ведающий ходом строительных и художественных работ в соборе, и предоставлявший свои отчёты самому архиепископу. Он высоко оценил талант и способности Ларса и без колебаний доверил ему создание рисунка витражей.
День выдался пасмурным. Тяжёлая пелена туч, казалось, навсегда укрыла за собой солнце, навеки погрузив мир в полумрак. В соборе царила тьма. Набросав при свете факела основу очередного эскиза, Ларс решил подняться на Южную башню, где было куда светлей, нежели в полутьме хоров. Поднявшись на третий этаж башни и усевшись у огромного незастеклённого окна, он снова принялся за работу.
Вдруг снизу, со стороны улицы, донёсся какой-то шум. Увлечённый работой, Ларс сначала и не думал обращать на него внимание. Но шум не стихал, напротив, становясь всё сильней и назойливей. Оторвавшись-таки от эскизов, он выглянул в окно. Это был гомон огромной толпы, в один голос повторяющей одно-единственное слово. Движимый любопытством, Ларс оставил работу и, высунувшись из окна, стал смотреть вниз. Вместе с ним то же самое сделали и другие мастера.
Начиная от Старой рыночной площади и дальше по городу двигалась огромная процессия, похожая на ту, что собиралась во время аутодафе. Впереди всех следовала повозка палача, запряжённая дюжей тягловой лошадью. За повозкой, будучи привязанным к ней верёвками, волочилось чьё-то тело. Это было тело какой-то женщины. Сильно изувеченную и почти полностью обнажённую, её тянули лицом вниз по грязи и всем нечистотам, какие только попадались на улице. Сразу за ней следовала вооружённая до зубов городская стража, в бурых длиннополых кафтанах и с гербом города на кирасах. За стражей со всей подобающей важностью следовало духовенство. А уже за ними тянулась огромная бурлящая толпа горожан, вооружённых вилами, косами и топорами.
Время от времени неразборчивый многоголосый говор толпы прерывался дружным скандированием одного-единственного слова. И словом этим было слово: «brennen"*. «Brennen, brennen, brennen, brennen,» – единогласно, словно заранее сговорившись, повторяли сопровождающие процессию люди. На некоторое время они умолкали, но затем округу снова оглушало то же самое слово. «Brennen, brennen, brennen,» – словно заклинание, повторяла толпа.
Пройдя через весь город и сделав большой круг по его центру, процессия направилась к Петушиным воротам, ведущим в пригород Линденталь. Ясно было, что их целью является пустырь Мелатен.
Поняв в чём дело, Ларс вспомнил, как три дня назад, проходя мимо ратуши, видел висящее на её воротах объявление о предстоящей смертной казни некой Марты Лойе. Согласно объявлению, Марта Лойе обвинялась в колдовстве и связи с нечистой силой, а заодно во вреде, заключающемся в болезни и падении домашнего скота, который она причинила посредством наведения колдовской порчи. Согласно тяжести содеянного, Марта Лойе приговаривалась к «переходу от жизни к смерти посредством огня».
На самом Мелатене всё было готово для финального действа разворачивающихся событий. В центре пустыря соорудили огромной величины кострище, только и ждущее, чтобы на него поместили преступника и поднесли огонь к дровам. Подручные палача, похожие на явивших из-под земли чертей, заканчивали свои последние приготовления.
Добравшись до нужного места, ведьму отвязали от повозки и усадили у сложенных для костра дров. Городской глашатай, забравшись на эту повозку, чтобы его могли видеть все собравшиеся, зачитал текст приговора, практически повторив содержание объявления, висевшего на воротах ратуши. Потом добавил к нему несколько строк так называемого «gnadenzettel» – особого снисхождения, оказанного трибуналом по делам ведьм за искреннее раскаяние осуждённой. В gnadenzettel говорилось: " почтенные судьи ведьм учли искреннее раскаяние осуждённой на смерть от огня Марты Лойе и пожелали оказать ей величайшую милость, чтобы первоначально она была предана от жизни к смерти посредством меча, а уже потом была превращена огнём в пепел и прах».
