КНИГА ПЕРВАЯ: МОРЕ И ВОЛЯ

Вечером я докладывал Ушакову в его аскетичной каюте. Выслушав мой сухой, но, видимо, выдавший внутреннюю ярость отчет, он молча доел кусок черного хлеба, посыпанный солью.

– Что, Алексей Игнатьевич, – спросил он вдруг, отложив хлеб и глядя на меня своими серыми, пронизывающими глазами, – сердце закипело? Обиделись, что свысока смотрит?

– Так точно, Федор Федорович! Смотрит, будто мы с медведями на кораблях приплыли! Ихняя учтивость хуже прямой брани!

– И пусть смотрит, – адмирал отпил из медного походного ковшика простой воды. – Англичане – моряки отменные. Это факт. Гордыня, спесь – их главный грех и их слабость. Они считают море своей законной вотчиной. Нам же нужно не самоутверждаться перед ними, а дело делать. Запомни: лучший ответ высокомерию – действие. Победа. Не на словах, а в железе и огне. Когда мы возьмем первую французскую крепость, о которую они, может, и зубы обломали бы, их тон изменится. Не станут друзьями, но станут… осторожнее. А пока… – он достал из стола лист хорошей голландской бумаги, разгладил его ладонью, – пока надо писать. Садись, продиктуй писарю, а я проверю.

Он начал, глядя не на меня, а в темный, залитый дождем иллюминатор, за которым гудел и выл наш истинный противник – море и ветер.

«Его Превосходительству господину Капитану Джеймсу Форсайту, командиру фрегата Его Величества «Мортон».

Приношу благодарность за оказанное содействие в проводке через пролив и за предоставленные сведения о неприятельских каперах. Российская эскадра следует согласно согласованному маршруту и готова отразить любые нападения.

Прошу вас передать адмиралу лорду Нельсону, что эскадра под моим командованием, следуя высочайшей воле моего Государя, намерена действовать против сил Французской республики в Ионическом море с решительностью и в полном согласии с союзниками, дабы достичь скорейшего освобождения угнетенных народов и укрепления общего мира.

Ожидаю возможности для личного взаимодействия во славу общего дела. О дальнейшем маршруте буду уведомлять своевременно.

С совершенным почтением, Вице-Адмирал Российского флота Федор Ушаков».

Он замолчал. Я записал последнюю фразу.

– Видишь, Воронов? – сказал он тихо. – Ни тени обиды, ни тени заискивания. Твердо, ясно и по делу. Они ждут от нас либо раболепия младшего партнера, либо вызова варвара. Мы не дадим ни того, ни другого. Мы дадим им факты. А факты – упрямая вещь. Теперь иди. Завтра нам огибать Скаген. Мыс Рока у них, а у нас – Скаген. Там самый свирепый крестный ход ветров и течений. Прикажи людям обвязаться леерами на палубе. И сам не забудь.

Возвращаясь на свой корабль в кромешной, густой тьме, разрезаемой только тусклыми фонарями на корме флагмана, я думал об этом. О действии как ответе. О достоинстве, которое не доказывают, а просто несут в себе, как свой крест. Наш катер бросало, как щепку, и соленые шлепки волн хлестали по лицу.

Впереди был Скаген, легендарная могила кораблей, а за ним – бескрайнее, незнакомое Северное море. А потом – океан, Гибралтар, война, слава, смерть. Но здесь и сейчас, в этой темноте и воющей стихии, решалась незримая, первая битва похода – битва за уважение. И наш адмирал вел ее без единого выстрела, лишь силой своего спокойного, непоколебимого духа, подобного гранитному фундаменту под бушующими волнами.

На палубе «Симеона и Анны», скользкой от влаги, меня ждал Лыков. Его фигура, приземистая и широкая, казалась частью корабельного набора.

– Ну как, Алексей Игнатьевич? – спросил он, и в его голосе была не просто любопытство, а тревога командира, чувствующего настроение своего капитана.

– Как и ожидали, Артемий, – ответил я, с трудом снимая промокшие насквозь перчатки. – Блестят снаружи, как новый пятак. А внутри – сталь, закаленная в двухстах годах владычества на море. Готовь команду. Впереди Скаген. Покажем и морю, и всем этим учтивым наблюдателям, на что способен русский корабль, когда за его штурвалом стоит не просто капитан, а воля.

Где-то в темноте, на западе, маячил, как насмешливый, уверенный в себе призрак, стройный силуэт «Мортона» под убранными парусами. Он ждал. Мы же не ждали. Мы готовились. Мы шли тяжело, упрямо, преодолевая каждую волну, как препятствие, но мы шли вперед. Первая, но не последняя проверка перед настоящим огнем. И я впервые с предельной ясностью осознал: наш самый страшный враг в этом походе – может, и не француз. А равнодушное, высокомерное сомнение всего цивилизованного мира в том, что мы здесь вообще что-то можем. И это сомнение нужно было разбить, как хрустальный бокал об дубовый борт.

Глава третья: Дипломатия и янычары

Ноябрь 1798 года. Константинополь, бухта.

Первый взгляд на Царьград с моря отнимает дар речи. Это не город, а каменная грёза, низвергнутая на холмы между двумя морями. Бесчисленные купола и минареты, острые, как пики, пронзали осеннее небо, а стены Сераля, тяжёлые и неприступные, нависали над самой водой. Воздух, тёплый и влажный после балтийской стужи, был густ от запахов: дым тысяч очагов, пряности, гниющие фрукты, море и какая-то сладковатая, чуждая нам вонь – смесь нечистот, розового масла и горячего железа.