Фундамент из тишины

Максим Огресов

Фундамент из тишины

Часть I. Фундамент тишины

Глава 1. Тишина

Тишина в доме была особой. Густая, липкая, как варенье, в котором утонула оса. Она состояла из скрипа половиц под тяжёлыми шагами отца в прихожей, шипения масла на плите и сдержанного, почти неслышного всхлипывания матери за закрытой дверью её комнаты. Шестилетний Оливер научился эту тишину читать. Он сидел на краю кровати и выдёргивал ниточку за ниточкой из бока потрёпанного плюшевого зайца. Пока пальцы были заняты монотонным движением, он мог не думать. Не бояться.

Шаги в прихожей прозвучали не так, как всегда. Они были неровными, спотыкающимися. Оливер замер, пальцы сжав вокруг клочка синтепона. Он перестал дышать.

Звяканье ключей о дерево тумбочки. Громкое, раздражённое. Молчание. Поток невнятного, злого бормотания.

– Где он? – голос прозвучал хрипло.

Из-за двери гостиной, не открывая её, донёсся голос матери. Плоский, безжизненный.

– В своей комнате.

Дверь в его комнату с глухим стуком отъехала в сторону. Проём заполнила фигура отца. От него пахло потом, остывшим металлом и чем-то чужим, горьким.

– Что ты тут делаешь?

Оливер не поднял глаз. Он уставился в пол, считая щепки на половице. Один. Два. Три.

Резкий рывок за руку. Потеря равновесия. И только потом – огненная волна в щеке.

– Смотри на меня! – Отец наклонился над ним. – Опять сидишь, ничего не делаешь? В кого ты такой бездельник?

Пальцы впились в истрепанную игрушку, вырвали её.

– Опять эту дрянь теребишь? Никакой пользы от неё, как и от тебя.

Второй удар. Кулаком, в плечо. Третий – в бок. Оливер скулил, пытался свернуться калачиком.

– Весь в мать, – шипел отец, его дыхание обжигало лицо. – Та же слабость. Та же никчёмность. Из тебя ничего путного не вырастет. Ни-че-го.

Удары сыпались градом. Но больнее были слова. Они впивались в сознание, вгрызались в самое нутро.

– Хуже собаки дворовой! Та хоть охранять умеет, а ты только жрать да спать!

– Руки-крюки! Ничего сделать нормально не можешь!

– Молчишь? Я тебя спрашиваю! Отвечай, когда старшие спрашивают!

Оливер пытался ответить, но от страха язык не слушался. Это вызывало новую волну ярости.

– И на том спасибо, что хоть родился мальчиком, а то бы совсем выбросили на помойку, – отец уже не кричал, говорил сквозь зубы, и это было страшнее крика. – Только и радости, что паспорт получишь – и в армию. С глаз долой.

Когда отец устал, он швырнул истрепанного зайца в угол и вышел, хлопнув дверью. Оливер лежал, не двигаясь. Боль была всепоглощающей. Он сполз с кровати, подобрал зайца, прижал к лицу.

Дверь приоткрылась. В проеме стояла мать. Она смотрела на него своими холодными, пустыми глазами. В руке у нее была тарелка с кашей.

– Ешь, – сказала она и поставила тарелку на пол. – И перестань реветь. Мужчины не плачут.

Оливер посмотрел на нее.

– Мам… он…

– Сама виноват, – перебила она его. – Надо было слушаться. Не надо было злить. – Она уже поворачивалась уходить, но задержалась. – И вообще. Надо быть проще. Не принимать всё так близко к сердцу. Тебе же хуже.

Дверь закрылась. Оливер остался один. Он поставил тарелку на тумбочку, есть он не мог. Он сидел на кровати и пытался затолкать вату обратно в зайца. Его пальцы дрожали.

Слова продолжали звучать в его голове, сливаясь в один непрерывный поток: «никчёмность», «бездельник», «хуже собаки», «сам виноват», «не принимай близко к сердцу».

Он лег лицом в подушку, стараясь заглушить их. Но они были уже внутри. Частью его. И где-то глубоко в сознании, под этим шквалом унижений, рождалось тихое, холодное, беспощадное понимание. Что однажды этот поток придётся остановить. Не словами. Не мольбами.

Глава 2. Шрамы

Школа не стала спасением. Она была другим видом ада, более шумным и публичным. Здесь нельзя было спрятаться в комнате. Здесь нужно было быть на виду, и это было пыткой.

Оливер стал мастером камуфляжа. Он научился выбирать парты на последних рядах, у стен, сливаться с цветом обоев. Он отрастил челку, чтобы она падала на глаза, скрывая направление взгляда. Он двигался по коридорам по заранее выверенным маршрутам, используя толпу как живой щит.

Но щит был ненадежным. Его брат, Эштон, был на два года старше, и его популярность зиждилась на демонстративной жестокости. Оливер был его излюбленной мишенью.

– Эй, даун, – раздавалось у него над ухом, и чья-то рука грубо швыряла его в шкафчики. – Деньги есть? Маменька на молочко дала?

Оливер не отвечал. Он применял свою главную тактику – внутреннее отключение. Он смотрел сквозь Эштона, сквозь его ухмыляющихся приятелей, видя лишь трещинку на стене за их спинами, считая кафель на полу. Он мысленно повторял таблицу умножения, названия планет, всё что угодно, чтобы не быть здесь.

Но иногда это не срабатывало. Тело оставалось здесь, и оно было уязвимо.

Однажды после уроков его заманили в туалет на первом этаже. Эштон и двое его друзей. Картер, крупный, рыжий, с тупыми глазами, и худой, язвительный Сэм. Дверь заблокировали портфелем.

– Ну что, придурок, – сказал Эштон, ухмыляясь. – Пора тебя оживить.

Картер легко поднял его и прижал лицом к холодному, мокрому кафелю пола. Запах мочи и дезинфекции ударил в нос. Оливер замер. Он начал отсчет. Один. Два. Три…

Эштон достал из урны мусор – обертки, огрызки, бумажки – и стал засовывать ему за шиворот, в карманы. Холодная, липкая масса прилипла к коже.

– Смывать будешь? – смеялся Сэм. – Или так пойдешь домой? Папочке покажешь, какой ты сладкий?

Оливер не реагировал. Он был уже далеко. Он наблюдал за происходящим словно сквозь толстое, мутное стекло.

Эштон вытащил маркер. Черный, перманентный. Он придавил голову Оливера к полу и вывел у него на лбу: УБЕЙ СЕБЯ.

Они ушли, хлопнув дверью, их смех затих в коридоре. Оливер лежал на полу, не двигаясь. Он медленно возвращался в тело. Постепенно к нему вернулись ощущения: холод кафеля, липкий мусор под одеждой, едкий запах чернил от маркера.

Он поднялся, подошел к раковине. В мутном зеркале на него смотрело бледное, испуганное лицо. На лбу, крупными, корявыми буквами, было выведено послание.

В этот момент дверь в туалет скрипнула. Оливер замер, ожидая нового унижения. Но вошла не группа старшеклассников. Вошла девочка. Худая, в слишком большом для нее поношенном платье, с темными, непослушными волосами, спадавшими на лицо. Это была Люси Морроу. Девочка-призрак, такая же изгой, как и он.

Она не сказала ни слова. Не выразила ни удивления, ни жалости. Ее лицо оставалось невозмутимым, почти отрешенным. Она подошла к раковине, открыла кран, намочила бумажное полотенце и протянула ему.

Они молча стояли у раковины. Он пытался стереть надпись, но чернила въелись и лишь размазывались, превращаясь в грязное пятно. Она наблюдала, затем молча взяла у него полотенце, капнула на него жидкого мыла из дозатора и аккуратно, с неожиданной для ее худых рук силой, стала тереть его лоб.

– Они идиоты, – наконец тихо произнесла она. Ее голос был низким, хрипловатым, недетским. – Не обращай внимания.

Он не ответил. Просто смотрел на ее отражение в зеркале.

Когда пятно стало хоть чуть менее заметным, она выбросила полотенце в урну.

– Идем, – сказала она и вышла, не оглядываясь.

Они шли домой через пустыри и задние дворы, минуя главные улицы. Шли молча. Их тишина не была неловкой. Она была общим коконом.

Они дошли до его дома. Оливер остановился у калитки.

– Спасибо, – прошептал он, не глядя на нее.

Люси стояла, засунув руки в карманы платья, и смотрела куда-то в сторону.

– Ты не здесь, да? – вдруг сказала она все тем же ровным тоном. – Когда они это делают. Ты уходишь. Внутрь.

Оливер резко поднял на нее глаза. Впервые кто-то увидел.

– Я… – он не нашел слов.

– Я знаю, – перебила она его. – Я тоже так умею. – Она впервые повернула голову и посмотрела на него прямо. Ее глаза были темными, почти черными. – Но однажды уходить будет некуда. Придется остаться. И сделать что-то.

Она развернулась и ушла. Оливер долго стоял и смотрел ей вслед, чувствуя, как что-то внутри него, какая-то вечная мерзлота, дала первую трещину.

Их дружба родилась в промежутках: на задней аллее школы, в заброшенном парке, на крыше старого гаража. Они мало говорили. Сидели рядом, читали книги, которые Люси приносила из библиотеки – не художественные, а научные. Анатомические атласы, справочники по химии, книги по биологии.

– Смотри, – говорила она, показывая ему схему человеческого сердца. – Четыре камеры. Две предсердия, два желудочка. Кровь поступает сюда, отсюда выталкивается вот сюда. – Ее палец скользил по сложным схемам. – Можно остановить. Если знать, куда надавить. Чем воздействовать.

Оливер слушал, завороженный. Ее спокойный, ровный голос, обсуждающий тонкости человеческой машинерии, был гипнотическим. Это был язык фактов, логики, причин и следствий. Язык, в котором не было места хаосу боли, который правил его жизнью.

Он тоже начал ей показывать. Свои тетради, испещренные не рисунками, а странными, повторяющимися узорами – геометрическими фигурами, лабиринтами, спиралями. Это был язык его внутреннего состояния. Язык попытки навести порядок в хаосе.

Однажды она пришла с запястьем, обмотанным чистым, но уже просачивающимся бинтом. Оливер посмотрел на повязку, потом на ее лицо. Она была спокойна.

– Что случилось?

– Ничего, – ответила она. – Просто нужно было проверить. Что я еще здесь. Что могу это чувствовать.

Он не стал расспрашивать. Он понял. Боль была для нее не наказанием, а инструментом. Якорем, державшим ее в реальности.

Их связь крепла не в словах, а в молчаливом признании ран друг друга. Они были двумя одинокими планетами, вращавшимися вокруг общей оси боли, и их гравитация медленно, неумолимо притягивала их друг к другу.

Глава 3. Последний звонок

Последний день учебного года пах пылью, выцветшими чернилами в дневниках и сладковатым запахом спелой, неубранной гнили из мусорных баков позади спортзала. Воздух звенел от предвкушения свободы, но для Оливера этот звук был фальшивым. Он знал, что его свобода – лишь смена тюремщика. Домашний ад на лето был ничем не лучше школьного.

Он двигался по коридору, прижимая к груди папку с бумагами, которые нужно было сдать в учебную часть. Его тело помнило каждую вмятину на шкафчиках, каждый выступ стены. Он был картографом этой территории унижений.

Их было трое. Эштон, Картер, Сэм. Они вышли из-за угла, как всегда, вовремя. Блокировка пути. У Эштона в руках был его дневник.

– Смотри-ка, Призрак окончил год, – он листал глянцевые страницы, испещренные аккуратными, безличными оценками. – Троек маловато. Думаешь, умный?

Оливер попытался обойти их, прижаться к стене. Картер легко оттолкнул его плечом обратно в центр коридора.

– Куда спешишь? – просипел Сэм. – На лето скучать по нам будешь. Давай, оставим тебе что-нибудь на память.

Они завели его в пустой кабинет химии. Запах реактивов, мела и старого дерева. Эштон швырнул дневник на пол.

– Встань на него, – приказал он.

Оливер не двинулся с места. Он смотрел в окно, на клочок синего неба между грязными ветками. Он искал свою дверь. Но сегодня она не поддавалась. Сегодня всё было слишком ярко, слишком громко, слишком реально.

– Я сказал – встань!

Удар в солнечное сплетение выгнул его пополам. Воздух с свистом вырвался из легких. Второй удар, в бок, от Картера. Третий – оплеуха от Сэма. Они били его не с той яростной жестокостью, как раньше, а с ленивым, почти скучающим профессионализмом. Дело привычки.

Оливер упал на колени, хватая ртом воздух. Слезы выступили на глазах помимо его воли.

– Смотри, ревет, – усмехнулся Картер.

Эштон наклонился над ним.

– Всё лето будешь вспоминать, как с тобой прощались настоящие мужики. А не такое дерьмо, как ты.

Они вышли, хлопнув дверью. Оливер остался на холодном линолеуме, в луже собственной слюны и унижения. Он лежал, свернувшись калачиком, и слушал, как затихают их шаги, как хлопают двери, как снаружи начинают кричать радостные голоса – последний звонок, свобода.

Он поднялся. Подобрал дневник. Разровнял помятые страницы. Механически стряхнул пыль с брюк. Его движения были точными, лишенными эмоций. Внутри была лишь абсолютная, оглушающая тишина. Та самая, алая тишина, но на этот раз исходившая от него самого.

Он вышел из школы не с толпой, а через черный ход. Шел домой медленно, ощущая каждый синяк, каждую ноющую мышцу. Но боль была далекой, как радиопомехи из другого города.

По пути он почти наткнулся на Люси. Она сидела на заборе заброшенного участка, курила и смотрела куда-то в сторону реки. Она увидела его – сгорбленного, с пустым взглядом, с грязным пятном на лбу от стертой надписи. Их взгляды встретились на секунду. В ее глазах не было вопроса, лишь мгновенная, безошибочная оценка. Он видел, как ее лицо стало напряженным. Он видел, как она собиралась что-то сказать, спрыгнуть с забора. Но он резко отвернулся и зашагал быстрее, не в силах вынести этот взгляд. Еще одно унижение, еще один свидетель его разгрома. Он не слышал, окликнула ли она его. Он просто ушел.

Люси не пошла за ним сразу. Она знала его слишком хорошо. Знала, что сейчас он в той своей скорлупе, куда не достать. Она докурила сигарету, наблюдая, как его фигура уменьшается в перспективе пыльной улицы. Она заметила, как он пошатнулся, оперся о стену, прежде чем свернуть к своему дому. Это было не просто отчаяние. Это было что-то окончательное.

Она спрыгнула с забора и пошла не за ним, а окольным путем, по дворам. У нее было предчувствие – острое, колющее, как лезвие. Она вспомнила его пустой взгляд, его неестественную, механическую походку. Она вспомнила, как однажды он сказал ей в гараже: «Иногда я думаю, что просто исчезну. И все успокоится».

Она прибавила шагу.

Дома никого не было. Отец на работе, мать ушла по своим делам, Эштон гулял с друзьями. Серая тишина дома была ему роднее любой другой.

Он поднялся в свою комнату, сел на кровать. Взял с полки чистый лист бумаги и ручку. Он не думал. Рука двигалась сама, выводя ровные, безличные строки.

«Я никому не нужен. Я ошибка. Я причиняю боль только своим существованием. Я ухожу, чтобы исправить эту ошибку. Никто не виноват. Это было всегда неизбежно».

Он перечитал написанное. Слова казались чужими, но правильными. Единственной логичной точкой в абсурдном уравнении его жизни.

Он пошел в ванную. Включил свет. В зеркале на него смотрело бледное, отчужденное лицо с пустыми глазами. Он открыл шкафчик, достал лезвие от нового станка. Блестящее, острое, стерильное.

Сесть на край ванны было легко. Положить левую руку на белое, холодное фаянс – тоже. Он посмотрел на тонкую голубоватую кожу на запястье, на пульсирующую под ней вену. Он представил себе схему, которую показывала Люси. Вена, артерия, поток, который можно остановить.

Движение было быстрым и точным. Острая, жгучая полоса. Сначала просто белая линия. Потом она наполнилась алым. Густая, темная кровь медленно выступила наружу и потекла струйкой по коже, капая на белизну раковины. Капля. Вторая. Он наблюдал за этим со странным, научным интересом.

Он провел лезвием еще раз, глубже, рядом с первой линией. Боль была острой, чистой, почти приятной. Это было чувство. Последнее, что он чувствовал.

Его сознание начало медленно уплывать. Не в «никуда», а куда-то дальше, в темноту. Звуки мира затихали. И в этой наступающей тишине он наконец почувствовал покой.

Внезапно снаружи, со стороны входной двери, послышался резкий, настойчивый звонок. Потом стук – не ладонью, а чем-то твердым, наотмашь.

– Оливер! Открой! Я знаю, что ты там!

Голос Люси. Сдавленный, но сильный. Не умоляющий, а приказывающий.

Он не шевелился. Ему было все равно. Звонок повторился, более долгий, яростный.

– Твой заяц! – вдруг крикнула она в щель двери, от отчаяния находя единственный ключ. – Я вижу его в окно! На полу! Ты его так и не зашил!

Эти слова, абсурдные и детские, как-то странно прозвучали в его угасающем сознании. Образ истрепанной игрушки, ваты на полу… что-то в нем дрогнуло.

Послышался грохот. Она не стала ждать. Она нашла под крыльцом спрятанный ключ-дубликат (он показывал его ей однажды, летом, по секрету). Дверь с скрипом распахнулась.

Послышались торопливые, легкие шаги.

– Оливер?

Голос теперь был ближе, испуганный. Она заглянула в гостиную, на кухню. Потом шаги направились к ванной.

Дверь была не заперта. Она распахнула ее и замерла на пороге. Ее глаза, всегда такие спокойные, расширились от ужаса. Она увидела бледное, почти прозрачное лицо, полузакрытые глаза, алую ленту на руке и красные капли на белой эмали.

– Нет! – это было не крик, а хриплый выдох.

Она ринулась вперед, смахнула полотенце с раковины и с силой, которую нельзя было ожидать от ее хрупкого тела, перетянула им его руку выше пореза, затянула тугой узел. Кровь продолжала сочиться, но уже медленнее.

– Оливер! – она хлопнула его по щеке. – Оливер, смотри на меня!

Его взгляд был мутным, отсутствующим. Он медленно фокусировался на ее лице.

– Лю… си…

– Молчи, – она приказала резко, рыская глазами по полочкам. Она схватила его за подбородок. – Слушай меня. Ты не умрешь. Я не позволю. Понял?

Она нашла аптечку, достала бинты, пластырь. Ее руки не дрожали. Она работала быстро, эффективно: обработала раны, наложила давящую повязку. Кровь постепенно остановилась.

Только когда самое страшное было позади, она опустилась на пол рядом с ним, прислонилась спиной к холодной стенке ванны и закрыла лицо руками. Её плечи слегка вздрагивали.

Он смотрел на ее тонкую шею, на темные волосы, выбившиеся из хвоста. Понимание того, что он сделал, начало медленно до него доходить, и его охватила такая волна стыда и ужаса, что ему стало физически плохо.

– Прости, – прошептал он, и голос его был хриплым, чужим.

Она опустила руки. Ее лицо было мокрым от слез, но выражение – твердым.

– Никогда. Никогда больше так не делай. Слышишь?

– Но… зачем? – он не понимал. – Всё бессмысленно.

– Нет, – она схватила его за руку ниже повязки, сжала так, что ему стало больно. – Теперь есть смысл. Ты. И я. Мы будем жить. Ради этого. Ради того, чтобы они все увидели. Понял?

Он посмотрел в ее глаза, полные какой-то новой, страшной решимости. И кивнул. Слабый, едва заметный кивок.

Она помогла ему подняться, умыла ему лицо холодной водой. Потом подобрала с пола предсмертную записку, смяла ее в комок и сунула себе в карман.

– Я вызову скорую. Скажешь, что порезался случайно, стеклом. Понял?

Он снова кивнул. Она посмотрела на него, и в ее взгляде была не жалость, а нечто иное. Почти что собственничество.

– Ты мой теперь, – тихо сказала она. – Твоя жизнь принадлежит мне. И ты не имеешь права её забрать.

Их жизнь после этого дня не стала светлее. Она стала иной. Они выжили. И следующие пять лет были посвящены одной цели – превратить это выживание в оружие.

Сирена скорой зазвучала всё ближе, разрезая тихий вечерний воздух. Оливер сидел на краю ванны, слушая её вой, и чувствовал, как старое в нём безвозвратно умерло. А новое, тёмное и пока ещё бесформенное, только начало дышать.

Глава 4. Кровь на эмали

Сирена выла за стенами, все ближе, пока ее вой не заполнил собой все пространство маленькой ванной, вытесняя даже запах крови. Оливер сидел на краю ванны, прислонившись головой к холодной кафельной стене, и слушал. Казалось, он слышал не просто звук, а вибрацию – той новой реальности, что началась с приходом Люси.

Она не суетилась. Закрыв входную дверь на ключ, она методично обошла квартиру, проверяя, нет ли следов, которые могли бы вызвать лишние вопросы. Подобрала окровавленное полотенце, смяла его в полиэтиленовый пакет и затолкала глубоко в мусорное ведро под остальным хламом. Протерла раковину от алых брызг. Ее движения были точными, выверенными, лишенными паники. Казалось, она не останавливала катастрофу, а проводила давно отрепетированный ритуал.

На улице затормозила машина. Послышались шаги, грубые мужские голоса. Люси одним движением расстегнула верхние пуговицы своей поношенной блузки, растрепала волосы. Она сделала глубокий вдох, и когда ее лицо повернулось к двери, на нем был написан неподдельный, детский ужас.

– Здесь! – ее голос сорвался на визгливый вопль, когда в дверь постучали. – Помогите!

Двое санитаров в синей форме, грузные, с усталыми лицами, ввалились в квартиру. Их взгляды скользнули по Люси, по Оливеру, по аккуратной повязке на его руке.

– Что случилось? – буркнул старший, опускаясь на корточки перед Оливером.

– Порезался, – прошептала Люси, кутаясь в свой тонкий кардиган, играя роль напуганной подружки. – Осколком… от зеркала. Упало в раковину, он пытался поймать…

Санитар кивнул, не выражая ни интереса, ни недоверия. Он осмотрел повязку, щупал пульс Оливера, посветил фонариком в его глаза.

– Глупость сделал, парень. Повезло, что девчонка вовремя. – Он кивнул напарнику. – Поехали. Вам с нами, девочка? – обратился он к Люси.

Она лишь молча кивнула, схватив свою потрепанную сумку.

В больнице было бело, ярко и пахло хлоркой и болезнью. Оливера увезли на обработку раны и перевязку. Люси осталась ждать в коридоре на пластиковом стуле. Она не ерзала, не плакала. Сидела прямо, уставившись в стену напротив, руки сложены на коленях. Время от времени ее пальцы непроизвольно подрагивали, и она с силой сжимала их, останавливая дрожь.

К ним подошел врач – немолодой мужчина с усталым, но внимательным лицом.

– Вы родственница? – спросил он, просматривая историю.

– Подруга, – четко ответила Люси. – Я была рядом.

– Повезло ему с тобой. Порезы глубокие, но ничего жизненно важного не задели. Шрамы останутся, конечно. – Он посмотрел на нее поверх очков. – Случайность, говорите?

В его голосе не было обвинения, лишь профессиональная усталость от вида сотен подобных «случайностей».

– Да, – ответила Люси, и ее взгляд был чистым и прямым. – Неудачно упало зеркальце. Он нервничал… перед экзаменами.

Версия была хлипкой, но врач лишь вздохнул и сделал пометку в карте.

– Подержим его ночь для наблюдения. Завтра, если все будет в порядке, заберете. Родители в курсе?

– Я позвоню им, – солгала Люси.

Когда Оливера перевели в полупустую палату на два места, она вошла вслед за санитаром. Он лежал, уставясь в белый потолок, лицо серое, восковое. Капельница с физраствором была подключена к его здоровой руке.

Люси придвинула стул к кровати. Минуту они молчали. Из коридора доносились приглушенные голоса, скрип колес каталки.

– Ты нашла ключ, – наконец тихо сказал Оливер, не глядя на нее.

– Ты сам мне его показал. Летом. Помнишь? – ее голос был ровным, без упрека.

– Я не хотел, чтобы ты… видела это.

– А что? Твою смерть? – она резко повернулась к нему. В ее глазах вспыхнул тот самый огонь, что был в гараже, когда она говорила об анатомии. – Это было бы глупо. Бессмысленно. Ты просто стал бы трупом. Холодным куском мяса, который они закопают и забудут. Ты этого хотел?

Он сжал веки, отвернулся к стене.

– Нет. Но и так… тоже не хочу.

– Значит, надо изменить «так», – отрезала Люси. Она наклонилась ближе, ее шепот был жестким, металлическим. – Они не остановятся. Никогда. Ни твой отец, ни брат, ни эти ублюдки в школе. Они будут делать это снова и снова, потому что могут. Потому что ты позволяешь.

– Что я могу сделать? – в его голосе прозвучала старая, детская беспомощность.

– Все, – ее пальцы легли на его руку, чуть выше бинтов. Прикосновение было не нежным, а цепким, как стальные тиски. – Мы можем сделать все. Но для этого нужно жить. Жить, чтобы однажды они смотрели на нас и боялись. Чтобы они были теми, кто лежит на полу и плачет. Понимаешь?

Он посмотрел на ее руку на своей. На тонкие, но сильные пальцы. Потом поднял глаза на ее лицо. И впервые за много лет в его взгляде не было страха. Была пустота, готовая быть заполненной. Было ожидание.

– Я боюсь, – признался он.

– И я, – она не отводила взгляда. – Но это лучше, чем ничего не чувствовать. Это… топливо.

Она провела с ним всю ночь. Не держала его за руку, не утешала. Она сидела в кресле, читала украденный из больничной библиотеки медицинский справочник, изредка комментируя вслух то, что казалось ей интересным: «Смотри, оказывается, при большой кровопотере сначала падает давление, а потом уже…» Ее бесстрастный голос, обсуждающий механизмы его несостоявшейся смерти, был самым странным и самым сильным утешением из всех возможных.