Северная страна

Констанция выпустила пар изо рта, наблюдая как он испаряется в желтом свете фонаря. Том, постояв с ней еще немного, поднялся к себе.

* * *

Эрик принес Эмму на крыльцо ближе к восьми часам. Она была мертва. Ее голову покрывал зеленый шёлковый платок, подаренный им ей на день рождения. Он положил ее на ступеньки, накрыл своей коричневой кожаной курткой и сел рядом.

Прошел час. На улице стемнело и похолодало. За это время, к ним два раза подходил Директор. Он нервничал из-за происшедшего, такое за его практику случалось впервые, и он очень не хотел, чтобы это повлияло на его репутацию. Доктор Швит пришел к часам девяти и сказал, что машина из крематория приедет через пару минут. Еще через пару минут, Констанция положила руку Эрику на плечо, сказав, что уходит. Она была уже на последней ступеньке, когда услышала:

– А давно ли ты была счастлива, Констанс? Так, по-настоящему?

Она задержалась на пару секунд, но не повернув головы, молча зашла в здание.

Чуть позже в клинике было принято решение организовать встречу для всех желающих. На нее пришли те, кто переживал из-за случившегося, те, кто хотел переживать и кому было просто любопытно. Она проходила в основном зале центрального здания, там, где мраморным был, не только пол, но даже стены и потолок. Там, где людей величественно встречали четыре круглые колоны, а по бокам – золотистые диваны. У каждого дивана стоял стеклянный позолоченный столик квадратной формы с фарфоровой египетской кошкой в центре.

На экстренной встрече присутствовали корреспонденты и фотографы, наспех найденные в Мирабель. С верхних этажей были спущены лучшие стулья. Всё, тем холодным апрельским вечером, делалось для того, чтобы Директор мог показать общественности своевременную работу, проведенную с пациентами.

Прежде чем началась официальная часть, в тишине огромного мраморного зала слышалось только легкое всхлипывание некоторых пациентов и громкое урчание голодных желудков. Половина второго и пятого корпуса, а именно те, кто был частичным свидетелем смерти Эммы, от ужина отказались.

А на завтра ведь никто и не вспомнит о ней, расстроено думала Констанция, покусывая воротник растянутого на ней коричневого свитера. Все будут искать себя в местной газете, и пересказывать случившееся, не стесняясь приукрашивать событие. Она сидела в самом дальнем углу позади золотого дивана. Огромные входные двери с металлическими ручками не двигались. Напольные часы пробили одиннадцать. Безучастные лица присутствующих, их равнодушные вздохи наполняли мраморный зал, отравляя воздух. Констанция наблюдала за входной дверью, надеясь на увидеть Эрика. Несмотря на всю унизительность этой встречи, она верила, что оно могло принести кому-то пользу. Через четверть часа занудной речи директора, и следующего за ним монолога доктора Швита о психической патологии и суициде, Констанция решила уйти. Она накинула пальто, еще раз прошлась по залу глазами и вышла.

На территории клиники царила мертвая тишина. Исчезли охранники. В тусклом мерцании фонарей Констанция могла разглядеть лишь свои белые лакированные туфли, и исчезающие от соприкосновения с ними снежинки. Она сделала еще пару шагов, прежде чем сесть на зеленую скамейку у дерева, где еще пять часов назад висело тело Эммы. Реабилитационная клиника ВИК стояла на холме, окруженная двухметровой стеной, находящейся под постоянным напряжением. Но даже она не могла скрыть его манящую красоту огней города Мирабель.

5

До того, как попасть в клинику, Эмма жила в этом городе, она знала его наизусть. Он был тем, кто подарил ей мечты, и кто разбил ее юношеские надежды.

Жизнь в нем всегда летела со стремительной скоростью. Там не было счета времени, часов, дней и недель. Горожане засыпали с восходом солнца, и просыпались к закату. Компании, люди, толпы. Не запоминались лица, имена, характеры. Марихуана, алкоголь, табак. Влюбленность, зависть, ревность, секс, ссоры и драки. Страны, города, континенты – все смешивалось в этом городе. Разные устои, традиции, взгляды. Отношение к жизни. Отношения в жизни. Все выливалось в общий котел и растворялось. Никто не разбирал, что к чему, что надо или не надо – все просто брали и потребляли.

Пустота. Пустота, как зияющая дыра. Стоило Эмме поднять голову как начинало болеть в груди. Было пусто и больно. Чем чаще, такие же, как и она, пытались вылезти из этого хаоса, тем сложнее им было. Брошенная ими же леска с наживкой, прочно удерживала сейчас всех в этом месте. Жизнь походила за сумасшедший забег – туда-сюда – из котла в котел. Горожане из последних сил искали уголок спокойствия, пропадали в социальных сетях, в алкоголе, марихуане, в толпе, в постоянно сменяющих друг друга людях. Они пытались прикрыть ноющую дыру и как-то себя успокоить.

Город напоминал огромную клетку в зоопарке. Одни привыкли жить по установленным правилам, и не думать. Жить, и гадить, где живешь, тоже привыкли. Для них эта огромная клетка была свободой. Они с радостью забывали человеческие ценности и следовали зову своей гнилой души. Другие сходили там с ума и поступали, так как поступали. Возможно, это теснота делала их такими. Возможно, они хотели свободы. Мало кто справлялся с таким ритмом и образом жизни. Горожане круглый год устраивали бессмысленные карнавалы, смотрины, корриды. Они желали зрелищ, по окончанию которых стремились только к удовлетворению своих животных потребностей. Эмма одевала свою лучшую броню, желая слиться с окружающими и не потерять себя. Но в какой-то момент она сдалась, у нее не было больше сил бежать столь бессмысленный марафон – она растеряла себя по дороге. Ей было больно от поступков других, но свои поступки ранили не меньше. Горечь от происходящего образовывала осадок, заполняя пустоту, которая поглощала своего хозяина без остатка.

Как это ни странно, Эмма с самого детства хотела жить в этом городе. Она грезила о нем, писала письма Санта-Клаусу. С седьмого класса она искала в нем университеты и видела себя сидящей в своем офисе на пятьдесят пятом этаже. Внешностью она была похожа на отца – со своими тонкими губами, густыми вьющимися каштановыми волосами, а характером на маму – наивную, вечно летающую в облаках.

По вечерам Эмма садилась на скамейку перед центральным зданием клиники и смотрела на город. Каждый раз, как только загорались огни ночного города, несбывшиеся надежды Эммы, живущие в ее сердце, разрывали ее душу, принося нестерпимую боль в груди.

Эпилог

Через пару лет после самоубийства Эммы, в клинике стали появляться серьезные люди в пиджаках и брюках. Они ходили со строгим видом и заходили в каждую палату. За ними по пятам следовали их помощники и с не менее серьезным видом записывали все, что творилось вокруг.

Через пару таких проверок, в клинику приехали корреспонденты и устроились прямо на лужайке перед центральным зданием. Спустя еще пару дней к ним присоединились члены партии «Свободные и Непохожие». Все они сидели и ждали, кто закрытия клиники, кто освобождения пациентов. Сами пациенты не знали, чего им ждать и терялись в догадках.

Одним субботним вечером Директор собрал всех в центральном зале и объявил, что с понедельника они могут быть свободны. Благодаря средствам, собранным им в помощь, государство предоставит каждому жильё и возможность устроиться на работу по специальности.

В мире, где ребята оказались после закрытия В.И.К., наконец-то можно было быть непохожим.

* * *

А началось все семь лет назад с подпольной партии «Свободные и непохожие». Сначала она проводила тайные встречи в заброшенных домах, на пустых и заброшенных участках. Через пару лет ее члены стали организовывать митинги с предъявлением требований. Благодаря социальным сетям и скоростному интернету многие соседние города присоединились к движению. Призывы партии были услышали и ее филиалы стали образовываться по всей стране. У партийных руководителей стали брать интервью и посвящать им целые блоги. Их приглашали на телешоу и предлагали открывать культурные мероприятия. У партии появилось много сопереживающих и со временем, появились даже те, кто готов был открыто пойти в бой ради достижения целей. Так в один теплый сентябрьский день произошла серия революций с призывами дать свободу непохожим людям. Спустя еще какое-то время по всему миру прошла волна, но уже с другими лозунгами: «Оригинальность – это жизнь. Отличайся или умри!»

* * *

После многомесячных манифестаций, парламентерам не оставалось другого пути, как принять соответствующие поправки. Партия «Свободные и Непохожие» и ее члены добились того, чего хотели – народ мог вздохнуть свободно – всем разрешили быть непохожими и уникальными. Клинику, в которой лечили Констанцию и других пациентов закрыли, сделав ее снова открытой и научно-исследовательской. Никто уже не прятался и не стеснялся выражать свою точку зрения. Каждый мог подчеркнуть свою уникальность внешним видом, образом жизни или манерой говорить. Девочки могли больше не стесняться показывать свою силу, будь она физическая или духовная. Мальчики перестали прятать свое желание быть девочками, стали открыто сидеть под родительским крылом, отдавая им право управлять своей жизнью. Упразднили понятие сексуальности и по всей стране стали устраивать вечера, где люди могли ходить полностью голыми и не стесняться своего своеобразия.

Первые несколько лет после революции, стремление людей быть непохожими еще как-то контролировалось государством. Где-то еще оставались нейтральные сообщества или места, куда приходили люди, не поддавшиеся всеобщему хаосу. Но так продолжалось не долго.

* * *

У смены государственных и общественных устоев есть свои негативные последствия. Возникло то, чего могли ожидать, но никак не могли остановить – все люди, которые ничем не отличались, захотели отличаться. Они стали придумывать неповторимые черты и следовать «оригинальным правилам». Люди стали кричать на каждом углу о том, каким именно надо быть – непохожим. Что именно есть, что слушать, что читать и как говорить. Их слышали и подхватывали другие люди, которые умели быть только похожими и ничего, кроме этого. Люди пустые как сосуды тоже были там. И все они, все до одного, страшно хотели отличаться. Кто-то носил одежду не как у всех, кто-то жертвовал последним, кто-то становился позитивным на злобу всему негативу. Все дружно читали статьи «не будь как все» и методично следовали всем их пунктам.

Таким образом, все всё равно стали похожими. Но этого уже не дано было понять, и процесс этот было уже не остановить.

Взаперти

1

Эстер встала, умылась, заварила чай и раздвинула шторы. Шёл тысяча второй день ее жизни в этом месте. Она отказалась от кофе сразу после переезда. От пары чашек она могла бодрствовать всю ночь, но здесь не спать было слишком опасно.

В ее угловой квартире было семь белых стен и три окна. Толку от этих окон правда было никакого. Окно в спальне и одно из окон основной комнаты выходили на небольшую террасу, за которыми находился детский сад. Шторы на них практически никогда не раздвигались, поэтому в ее квартире почти всегда было темно. Третье и последнее окно было достаточно большим, двойным и выходило на внутренний двор, но света все равно не давало. Из-за соседей, постоянно выгуливающих своих собак во дворе, свободы в квартире не ощущалось, хотя прыгающие по белому снегу белые болонки временами поднимали ей настроение.

«Странно, что у разных соседей были собаки одинаковой породы, но они никогда не гуляли в одно в то же время. Словно у них уже была встреча и они невзлюбили друг друга… Или это одна и та же собака…» – задумалась Эстер и внимательно посмотрела на белую болонку.

2

Когда долгое время живешь взаперти, твой мозг научается жить сам с собой. Проведя несчетное количество дней в одиночестве, простое человеческое общение становится тебе уже не нужным.

Когда живёшь взаперти, учишься жить сам с собой. Учишься анализировать и раскладывать свои мысли, упаковывать их и убирать в разные комнаты в твоей голове. Со временем там образуется круглый зал с величественным мраморным полом преимущественно красного, оранжевого и фиолетовых цветов. По кругу зала расположены коричневые двери. Цвет у них коричневый, но не совсем, как когда добавляешь в кофе совсем немного молока – совсем чуть-чуть, чтобы чувствовать его горечь. Некоторые двери закрыты на ключ, некоторые нет. Жизнь взаперти – это жизнь в этом зале, с мраморным полом и кучей дверей вокруг.

В это утро Эстер посмотрела в окно на голубое небо и ощутила тяжесть в голове.

3

Однажды за обедом, она рассказала о головной боли, присущей людям, живущим взаперти. Это не та всем известная головная боль, которой свойственны колющие, сдавливающие или опоясывающие симптомы. Она говорила о состоянии, при котором возникает неописуемое желание взять небольшой гвоздик, размером сантиметров десять и диаметром не более пяти миллиметров, и проткнуть им свою голову. Чуть выше правого уха, ближе к затылку. Сделать там дырочку и выпустить кровь. Но сделать это нужно так аккуратно, чтобы струйка не стекала по голове и шее, а сразу попадала на спину.

Ее мучали сильные головные боли, когда казалось голова вот-вот взорвется словно переполненный шар с водой. Возможно, однажды, у одного центрального магазина, она уже встречала мальчика с такой головой. А может быть и нет. Ее мозг брал картинки из подсознания, словно доставал забытые вещи из старинного сундука. Он показывал когда-то увиденное, чтобы ей легче было переносить боль, и не давал себе сойти с ума.

По ночам, в полной тишине, Эстер, казалось, что болит прямо под коркой черепа. Такая боль, которую ты практически можно увидеть. Болело между черепом и мозгом, в этом небольшом пространстве, опоясывающим всю голову, не переставая проносился ток голубоватого цвета. Он не был сильным и не был хаотичным. Боль напоминала черную морскую бурю с молниями на горизонте.

И даже с этой болью можно было жить.

4

Грызть ногти ей надоело. Шить тоже. И не было ничего скучнее, чем читать от скуки. Когда же это интересно ее жизнь превратилась в такую рутину. Словно на съёмках фильма День сурка, когда еще не живешь как в этом фильме, но повеситься хочется уже на втором дубле.

Иногда Эстер страшно хотелось с кем-то поговорить. Темы сами появлялись у нее на пороге, толпились там и ждали обсуждения. Не дождавшись, они обижались и делали вид, что уходят. Хотя на самом деле, они висели там за домом, как белье на веревке – и вроде не мешают сильно, но и покоя не дают.

Временами Эстер хотелось обсудить беспокоящие ее темы, разобраться в них, услышать другое мнение. Странная жизнь, поговорить можно почти всегда, но не всегда есть возможность обсудить. Ей нужна была дискуссия за чашечкой кофе или бокалом вина. Она была человеком, которому было важно физическое присутствие собеседника, в обратном же случае она отдалялась. Те, кто был хоть немного на нее похож, жили далеко и звонили просто поговорить. А те, кто ее окружал, говорили с ней, но не рассуждали.

Таким образом на момент нашего с ней знакомства, я была ее единственным собеседником. А наше знакомство с Эстер состоялось сразу после моего выхода из клиники В. И. К.

5

– Просыпалась ли ты когда-нибудь от жуткого чувства одиночества? – спросила однажды Эстер – Ну, знаешь, когда душевная боль начинает проявляться физически. Представь, вот просыпаешься ты ночью, откашливаешься несколько раз и чувствуешь невыносимую боль, словно кто-то изнутри режет стенки грудной клетки. Не совсем понятно это легкие устали от простуды или душа прячется за этой болью.

Душа ведь порой как маленький ребенок, который всем сердцем любит тебя и заботиться о тебе. И когда ей становиться плохо, она не показывает это сразу, она тянет время. Она бегает по углам, скрывая простуду, и кашляет в подушку. Пьет тайком микстуру на кухне, когда дома никого нет. Она не признаётся, чтобы ты не переживал. Но когда скрывать болезнь больше не получается, она прячется за физическую боль. И вот проснувшись как-то ночью, ты понимаешь, что это болит она – не грудная клетка.

Знаешь, сегодня страшно хочется пройтись по улице, – продолжила она, сжимая в руках пустую пачку красного Мальборо, – под проливным дождем, без зонта, в простой ветровке. Температуре около нуля, но я не почувствовав холод. Хочется пройтись одной, не потому что не с кем, а потому что так хочется.

– А люди? Что подумают они?

– А люди возможно посмотрят с высока. Им будет казаться, что я жду опеки и внимания. Но им не понять. Возможно, одни протянут руки, другие зонтики, им просто захочется помочь. Третьи откроют двери и предложат зайти, и обидятся в случае отказа. Но им всем невдомек – не этого требует душа. Эти люди напоминают деревья баньян. Стоит тебе замедлить шаг так они тут же попытаются остановить тебя, зацепиться за твой башмак или куртку и стиснуть в своих объятиях до боли, до саморазрушения. – Она достала из правого кармана зажигалку и закурила.

Я вдруг почувствовала всю боль от таких объятий, а она снова начала курить.

6

Я предложила прогуляться, она отказалась. Парк находился в десяти минутах ходьбы от ее квартиры. Он был большим, пустым и голым. На дворе был апрель, но на деревьях не было ни почек, ни намека на их скорое появление. Весна была только на календаре, висевшем на стене ее основной комнаты.

В то утро она рассказала мне про свое детство, про родителей, про город в котором родилась. В тот день я поняла, почему мы с ней встретились. Почему ей было так легко открыть мне дверь, а мне переступить порог.

– Знаешь, я наконец-то поняла правила игры, в которую была вынуждена играть на протяжении многих лет. Я попала в эту игру совершенно случайно, словно это было в один из первых дней школьных каникул.

Я сидела за столом, завтракала бутербродами, и беззаботно смотрела на мир. В то утро я всей грудью вдыхала свежий прохладный воздух, заполнявший кухню через открытую форточку. За окном росло дерево (с штучками похожими на сережки, название которых я не знаю), оно защищало наш палисадник от знойного летнего солнца. Во дворе сосед развешивал белье на веревку, заранее натянутую между двумя старыми качелями. Помешивая сахар в кружке с черным чаем, я думала о предстоящем дне, думала о том, что вечером мне не нужно будет делать уроки. Я представляла, как буду играть с ребятами в футбол до темноты, до самой ночи. А когда мяч совсем не будет видно, мы все равно будем играть, до тех пор, пока кого-нибудь из нас не позовут домой. Наступало время летних каникул. Наши команды становились больше, играть в игры становилось интереснее.

В то утро меня охватило радостное предвкушение и сердце мигом забилось сильнее. В то лето я могла не просто оставаться дома одна, я могла выходить на улицу, когда никого не будет дома. А это значило, что мне стали доверять, а это значит, что я стала взрослой. Теперь я могла носить ключ на резинке, повесив его на шею, и спрятав за футболку. А это значило, что можно будет забегать домой попить воды и давать попить друзьям, без страха, что загонят на обед или по другой дурацкой причине, придуманной взрослыми.

По радио, стоящем на холодильнике позади меня, уже привычный голос ведущей передавал гороскоп на сегодняшний день. «И кто ж верит в эту чушь?» – усмехнулась я и заметила друзей, собиравшихся у соседнего подъезда. Наспех закинув в раковину посуду, я схватила любимую куртку и бросив мельком: «Деда, не теряй, я во двор», пулей вылетела из квартиры. Я боялась, что не успею, что друзья уйдут играть без меня. Я торопилась, перепрыгивала через одну ступеньку, но как только открылась дверь подъезда, меня неожиданно сбил с ног сильный ветер. Он появился из неоткуда. Он поднял меня и стал уносить.

Уже в воздухе, я посмотрела на своих друзей, стоящих у игровой площадки, на деда, идущего за утренним выпуском газеты, и поняла, что вижу их в последний раз. Для меня начиналась другая игра. Игра под названием жизнь. Жизнь чужая не моя. Жизнь, в которой моей осталась только любимая куртка.

* * *

Я дослушала рассказ Эстер, и задумалась. А когда интересно мы начинаем взрослеть. Много ли на свете детей, которые с самого детства ведут взрослую жизнь, может и не осознанную? Сколько осталось взрослых, осознанно пытающихся остаться детьми? Эти вопросы, как и многие другие, обычно оставались в моей голове без ответа. Эстер сидела напротив, подперев рукой подборок и молчаливо наблюдала за монологом происходящим у меня в голове. На столе лежали еще теплые кокосовые печенья, а в кружках неторопливо остывал крепкий красный чай. Мы выкурили по две сигарете и ближе к полудню я сказала, что мне надо идти.

На центральной улице, проходя мимо одной из витрин, я заметила, что сегодня на мне плащ, которому уже целых десять лет. Еще через пару кварталов мимо меня прошла женщина в похожем плаще, и я снова задумалась. Интересно, а когда мы переходим в это состояние взрослости, при котором начинаем носить вещи десятилетиями?

В клинике у одного моего знакомого была рубашка, которой было лет пятнадцать. Он был к ней жутко привязан, хоть и носил ее не регулярно. Она была частью его жизни, словно молчаливый свидетелей всех его успехов и падений на долгом пути становления – от подростка до взрослого мужчины.

– Интересно в какой момент вещи становятся нашими друзьями и членами семьи. Возможно все дело в том, какие чувства мы испытываем, надевая их с утра и смотря на себя в отражение?

– Возможно, – улыбаясь ответило мое отражение.

7

В понедельник курьер привез Эстер кофеварку. Она позвала меня к себе и стала рассуждать о смерти.

– Было ли тебе так страшно за жизнь человека, что казалось ещё мгновение и у тебя остановиться сердце. Так страшно за кого-то, что тебе хочется выстроить барьер между вами, чтобы меньше любить, меньше чувствовать, меньше бояться. – она расхаживала по кухне в ожидании кофе, теребила волосы и курила одну за одной.

Знаешь, этот страх буквально сжирает меня изнутри, как живущий в организме невидимый червь, он не уловим, но отлично чувствуется. Знаешь, первый год после случившегося страх и последующие за ним спазмы преследовали меня повсюду, я чувствовала их и днем, и ночью. Со временем они стали приходить только по ночам, навещая меня регулярно словно мои умершие родственники. Я вроде вернулась в прежний мир, но по-старому жить уже не в состоянии. Я вижу реальность через искаженную призму происшедшего, словно одела очки, выписанные не мне.

– А может это ты сама принесла страх в свою жизнь и носишься с ним как с дорогой, но неподходящей к твоему наряду сумкой? – спросила я ее, допивая третью чашечку свежезаваренного кофе. – Может надо было просто посмотреть, но не забрать с собой.

– Может, – нехотя ответила Эстер, явно не соглашаясь с вышесказанным. – Я имею в виду, что у страха много разных сумок. Понимаешь? Он коварно расставляет их на витринах и ждет, когда кто-нибудь выберет одну. Возможно, тебе, просто не посчастливилось стать хозяйкой такой сумки?

– Вполне возможно. – сказала она немного позже. – Но я просто не в силах избавиться от этой сумки. Ручки въелись в мои ладони и пустили корни, добравшись до самого сердца.

8

Самая темная ночь перед рассветом, услышала я как-то в одном фильме.

Перед самым отъездом и у меня сдавали нервы. За две недели до отъезда я поймала себя на мысли, что если не куплю увиденный в интернете набор итальянских керамических тарелок с ручным узором, то просто взорвусь на мелкие кусочки. У меня не было своей квартиры, не было своего дивана и даже своей плиты. У меня не было ничего кроме трех чемоданов и двух рюкзаков, но мне срочно нужен был этот набор.

Еще мне нужно было радио, которое будило бы меня по утрам. Я хотела просыпаться под любимые мелодии, доносящиеся из соседней комнаты, а не под отвратительный звук будильника на телефоне: бип-бип-бип, от которого пропадает настроение и начинается утренний психоз.

Я жила днём своего отъезда из этой местности.

9

Жизнь хомяков или хомячья жизнь.Невозможно абстрагироваться.Внутренний маленький психоз.Маленькие срывы и маленькая злость.

Эти четыре строчки были написаны черной гелиевой ручкой на четырех аккуратных кусочках белой бумаги. Они были приклеены в коридоре канцелярским скотчем и обведены красным маркером.

Когда в тот день я переступила порог ее квартиры, то сразу поняла, что происходит что-то не ладное. Ее всегда аккуратно убранные черные волосы торчали во все стороны, на лице был килограмм косметики, а из одежды только серая майка, доходившая до колен. Я словно очутилась в заброшенном доме, где мне встречало живущее там приведение. Оно не боялось меня, оно мне доверяло, но я ничем не могла ему помочь.

– Я так больше не могу, – прошептала Эстер, протянув мне кружку с кофе. – Хочешь я добавлю тебе рома? – спросила она и скрылась на кухне.