Неправильный диверсант Забабашкин

Нужно сказать, что двоих записал на свой счёт Воронцов. Пока четверо возились с Садовским, на чекиста ринулись двое, вероятно, самых отмороженных. И получили своё. А по-другому и быть не могло, ведь только сумасшедшие могли бежать безоружными на человека, державшего в руках пистолет-пулемёт.

Одним словом, чекист не подвёл. Всадил как минимум половину рожка в нападавших, после чего перевёл оружие на кучу, что боролась с Садовским. Но выстрелить не успел, потому что они поочерёдно уже покинули наш мир, получив каждый по пуле от меня.

На этом бессмысленный и беспощадный бунт был подавлен. Садовский с Воронцовым ещё раз что-то покричали всем немцам, явно их припугнув, помахали мне руками, мол, всё в порядке, и занялись делом.

Четверых выживших новоиспечённых пленных, которые не принимали участия в бунте, подтащили к ранее пленённым, и чекист стал оказывать генералу первую медицинскую помощь, разрезав сапог и замотав бинтом ступню.

Всё это время я наблюдал за постройками, но с той стороны больше никакого движения не наблюдалось.

Прошло ещё минут десять тягостного ожидания. Всё было спокойно.

Старший лейтенант Тамбов наконец оторвался от бинокля и нетерпеливо спросил:

– Что скажете, Забабашкин, могу я идти к самолёту?

Я хотел попросить его ещё немного подождать, но тут услышал шум в лесу, что доносился слева от нашей позиции.

Тут же перевёл в ту сторону винтовку.

«Неужели немцы обошли?!» – напрягся я.

Но, к счастью, всё оказалось не так. Всмотревшись сквозь листву и деревья, в просветах сумел разглядеть лошадей, телеги и продвигающихся красноармейцев нашего отряда. Крикнул два раза совой, тем самым подав условный знак. Через пару минут, осторожно пробираясь сквозь кустарник, появились разведчики.

В двух словах описал им текущую обстановку и, дав добро на движение к самолёту, попросил забрать с собой и лётчика.

– А вы? – спросил меня тот.

– А я, товарищ старший лейтенант, к вам присоединюсь тогда, когда вы погрузите в самолёт всех раненых и приготовитесь к взлёту. Пока же моя позиция находится тут, и я вас должен прикрывать.

Глава 3

Единственный шанс

Когда разведчики, забрав с собой лётчика, ушли, продолжил внимательно осматривать аэродром на предмет сюрпризов. Но они, к нашему всеобщему счастью, отсутствовали. Мёртвое осталось мёртвым, и лишних живых не нашлось.

Тем временем вначале на поле развернулся разведотряд, а за ним вышли и были доставлены раненые, но всё ещё готовые к бою красноармейцы. В колонну по двое в ускоренном темпе бойцы направлялись к самолёту. Не прошло и пятнадцати минут, а внутрь фюзеляжа уже был перенесён первый раненый. Не переставая прикрывать погрузку, я наблюдал, как Воронцов докладывает об обстановке Селиванову и как после этого двое бойцов помогают раненому комдиву подняться по лестнице в самолёт.

Лётчики к этому времени завели двигатели самолёта и сейчас прогревали их. Я заметил, что сидящий на месте пилота Тамбов постоянно поглядывает в бинокль в мою сторону и машет рукой.

«Ясно, всё готово. А что с тяжёлыми?» – спросил я себя и посмотрел на погрузку.

Тяжелораненых на повозках и рядом с самолётом видно не было, значит, они уже находились внутри. После них стали загружаться остальные красноармейцы.

Глядя на очередь людей к лестнице, невольно поймал себя на мысли: «А влезут ли все бойцы, или нам придётся ещё какой-то самолёт взять в „аренду“? И кстати, ведь у нас же ещё и пленные есть. Надо с ними тоже будет что-то решать».

Нужно сказать, сейчас жизнь пленных напрямую зависела от вместительности самолёта. Я не сомневался, что для генерала и полковника места найдутся, а вот для рядового состава – солдат и техников – пока неясно.

Так оно и вышло. Наши бойцы завели в самолёт немецких офицеров, а затем зашли сами, набившись внутрь корпуса, как в автобус в час пик. При этом пленный рядовой состав остался лежать на взлётке.

Заметил, как Воронцов начал мне призывно махать руками.

«Ага, вас понял! Слезаю», – сказал я себе и ещё раз, что называется, на посошок, пробежал взглядом по территории контролируемого объекта.

Потенциальная живность на ранее зачищенных точках не подавала признаков жизни.

– Вот и хорошо! – прошептал я и опустил голову вниз, чтобы посмотреть, куда нужно будет поставить ногу для начала спуска.

И тут же завис, потому что в голове словно бы застыла картинка, которую я случайно увидел боковым зрением. На восточной окраине аэродрома было движение. Немедленно сфокусировал взгляд в том направлении. И увидел то, что видеть совершенно не хотел и до последнего момента рассчитывал, что этого нам удастся избежать.

Мчащаяся на большой скорости немецкая бронетанковая колонна двигалась к аэродрому со стороны Троекуровска, и это недвусмысленно говорило, что нашу эвакуацию пытаются сорвать.

– Ёлки-палки! – выругался я, хотя где-то в душе знал, что по закону подлости нечто подобное просто обязано было случиться.

С другой стороны, стоит признать, что этого и не могло не произойти. Столб чёрного дыма виднелся за десятки километров вокруг, его просто не могли не заметить. А если учесть, что, скорее всего, незамеченный мной немецкий радист доложил наверх о происходящем бое на аэродроме, то всё происходящее было закономерно – немцы обязательно послали бы сюда войска. Просто где-то в глубине сознания, в душе, я хоть и прекрасно понимал обстановку, но надеялся и верил, что мы всё же успеем спастись, прежде чем противник сообразит, что конкретно тут происходит.

Но враг успел организоваться и собирался не дать нам исполнить задуманное. Стало понятно, что если я прямо сейчас побегу к самолёту, то времени всё равно не хватит, я же не умею телепортироваться. Очевидно, что за то время, пока я буду бежать, немцы приблизятся на дистанцию выстрела, и дождавшийся меня самолёт не сможет взлететь. Во всяком случае – с нами на борту. Танки врага попросту преградят нам путь, перекрыв взлётно-посадочную полосу, или, что тоже вероятно, расстреляют прямой наводкой.

«Так что же делать?»

Глянув на приближающуюся колонну, стиснул зубы – остановить её я не мог. И не только потому, что в её составе находились исключительно бронированные машины и танки, а потому, что двигались они относительно меня строго боковой проекцией. А если учесть, что все люки оказались задраены и ни одной живой души на броне видно не было, то даже механикам-водителям и их командирам я не мог заслать порции свинца в смотровые щели. И из всего этого следовало только одно – нужно немедленно взлетать! Немедленно!

Я осознал, в какой капкан угодил, и мне предстояло принять непростое решение. Получалось так, что на одной чаше весов были моя жизнь и моя судьба, а на другой – жизнь измученных и израненных бойцов, судьба отряда. И, разумеется, в данной ситуации я принял единственное верное решение. Убедившись, что наш лётчик из кабины смотрит на меня в бинокль, начал одной рукой показывать в сторону приближающихся немцев, а другой сигнализировать, чтобы они улетали.

Старший лейтенант Тамбов вначале не понимал, что я показываю, и в ответ на мои взмахи сам призывно махал мне рукой, мол, беги сюда, что ты там расселся, – но потом, наконец, всё понял, оглянулся и убежал докладывать. Уже через десять секунд он был у двери, в которой стоял Воронцов. Чекист выслушал старшего лейтенанта, поднёс к глазам бинокль и посмотрел в ту сторону, откуда приближались немцы. Очевидно, увидев их, сразу же отдал какие-то команды Тамбову и посмотрел в бинокль на меня.

Я вновь показал, чтобы они взлетали.

Лётчик убежал, вернувшись на место пилота, а из самолёта, держась за грудь и морщась от боли, выпрыгнул Апраксин. Еле-еле передвигая ногами, он подбежал к машине немецкого генерала и сел за руль. Я и понять ничего не успел, а Садовский и Воронцов уже запрыгнули на пассажирские сиденья. Секунда – и машина рванула с места, направляясь ко мне.

– Дорогие вы мои! Что вы делаете?! Мы же с вами и на ней не успеем!– сквозь зубы и застилающие глаза слёзы прорычал я, как будто они могли меня услышать.

Вытер глаза рукой и тут заметил, что очков у меня на голове нет, а при этом я довольно сносно вижу.

Удивлению не было предела.

«Неужели зрение вернулось? С другой стороны, врачи же мне говорили, что через пару недель всё восстановится. Так значит, они были правы, и я наконец смогу видеть нормально, – пронеслись в голове мысли, но я от них тут же отмахнулся. – Потом буду с этим разбираться. Сейчас нам главное отсюда свалить!»

Посмотрев на неумолимо приближающиеся танки, стал прикидывать по времени. Успеем мы вернуться, запрыгнуть в самолёт и улететь или нет? При сравнении скорости немецкой колонны, расстояния до аэродрома и скорости мчащегося ко мне автомобиля становилось очевидным, что шансов у нас очень мало. Да что там мало, их практически нет.

Однако отказываться от спасения не собирался. Шанс выбраться ещё оставался, и я должен был им воспользоваться.

Пока мои товарищи направлялись ко мне, я решил не сидеть сложа руки и ждать, а прицелился и открыл огонь по первым, рвущимся к КПП бронированным машинам неприятеля. Не имея возможности поразить водителей, стрелял по бензобакам и тем навесным бакам, что были закреплены на бортах и на крышах – любой танк очень прожорлив и часто просит добавки.

Ведя огонь, я прекрасно видел, что пули поражали бензобаки бронемашин, но увы, здесь и сейчас к такому бою я готов не был и, соответственно, не имел нужного вида патронов. Бронебойно-зажигательные патроны, скорее всего, в небольшом количестве в наличии у меня имелись, но проблема заключалась в том, что они все вперемешку с другими видами боезапаса распиханы по всем карманам, поэтому найти их сейчас можно было только случайно.

Последним выстрелом четвёртой обоймы, мне, наконец, удалось поразить следующий третьим в голове колонны бронетранспортёр. Пуля воспламенила жидкость, находящуюся в бензобаке, он вспыхнул и задымился, однако на продвижении остальной техники это практически не сказалось. Остановившийся бронетранспортёр просто объехали по обочине и продолжили дальнейшее движение. Когда следующие позади танки объезжали подбитый броневик, я прицелился и хотел поразить в смотровую щель механика-водителя, но в этот момент пришлось отвлечься на перезарядку, и мгновение, в которое моя пуля теоретически смогла бы достать врага, было упущено. Остальные мои выстрелы и вообще не достигали желаемого результата – топливо из пробитых баков бронированной техники хлестало ручьями, но это никак не могло остановить приближение смертельного врага.

Тем временем легковушка с моими боевыми товарищами уже миновала облагороженную часть аэродрома, и когда закончилась дорога, сидевший за рулём Апраксин не сбавил скорости и управляемый им автомобиль вылетел на поле, по которому шла дорога к аэродрому. Едва из-под бампера «Хорьха» вверх взлетели клочья земли, я понял, что сейчас что-то произойдёт. Так оно и случилось. Тяжёлая машина промчалась по траве ещё около пятидесяти метров и, закопавшись в грунт, встала, забуксовав. И это было неудивительно, ведь дожди шли уже не один день, почва за это время, изрядно насытившись влагой, превратилась в топь. Как Апраксин ни выворачивал руль, как ни прибавлял обороты двигателя, но автомобиль с места сдвинуться больше не мог. Колёса машины с каждой секундой зарывались всё глубже и глубже в землю, а все мы с этими уходящими мгновениями начинали понимать, что с рёвом мотора закапываются и наши мечты о выходе из окружения.

Мои верные боевые товарищи не бросили меня. Они поспешили мне на помощь. И теперь из-за меня они будут вынуждены дальше терпеть боль, страдания, а быть может, и вскоре погибнут.

Воронцов и Садовский, выскочив из дверей, безуспешно попытались вытолкнуть автомобиль, но тот зарылся слишком глубоко. К тому же легковые машины этого времени были не чета тем, что будут производиться в светлом будущем, и весили более двух тонн. Становилось очевидным, что и моя помощь в освобождении Horch-901 вряд ли хоть как-то изменит ситуацию. К тому же Апраксин, вероятно, к этому времени перегрел двигатель или вовсе сжёг сцепление, потому что машина стала реветь ещё громче, а из-под капота повалили клубы белого пара.

Я перевёл взгляд на самолёт, с него – на неуклонно приближающиеся танки, и понял, что для использования последнего шанса на спасение жизни отряда остались считаные секунды.

«Не взлетят сейчас – не взлетят никогда!»

Кажется, это понял и Воронцов. Он также повернулся к самолёту и стал жестикулировать руками, показывая, чтобы Тамбов немедленно взлетал. Садовский к нему присоединился. Апраксин же вышел из машины и, подойдя к капоту, схватился за голову, вероятно, осознав наше теперешнее безвыходное положение.

С болью в сердце я вновь сфокусировал зрение на нашем пилоте. И увидел, как тот посмотрел в бинокль на Воронцова, затем на меня (к этому времени я тоже стал жестами показывать, чтобы самолёт улетал), кивнул нам, передал бинокль и что-то крикнул себе за спину, в салон. Вскоре дверь самолёта была закрыта, и летающая машина медленно двинулась по взлётно-посадочной полосе. С каждым мгновением железная птица набирала скорость, и уже через минуту я смотрел ей вслед и видел, как она, прячась за серыми облаками, уходит на восток, в сторону фронта.

«Что ж, хоть кому-то удастся уцелеть», – философски заметил я, отмечая тот факт, что немцы по самолёту не стреляли.

Конечно, расстояние между ними было достаточно большим, но, думаю, причина там в другом. Очень вероятно, что в колонне не знали, что конкретно происходило на аэродроме. Вполне возможно, они не подозревали о захвате нами «итальянца». Также, скорее всего, не знали они и о судьбе генерала, и это сыграло нашим на руку – наши беспрепятственно взлетели. Теперь оставалось только надеяться, что и в дальнейшем им улыбнётся удача и угнанный самолёт без приключений достигнет нашего аэродрома.

Теперь нужно было решить, как выжить в сложившейся обстановке тем, кто остался. Но я не хотел впадать в уныние, а, наоборот, старался найти в себе силы для оптимизма.

«Ранее разработанный нами план по захвату аэродрома сработал? Сработал. Значит, планировать и исполнять задуманное мы вполне себе можем. Мы остались одни? Ну и ладно. Ведь мы живы, следовательно, у нас вновь есть шанс на спасение. Мы и не из таких передряг выбирались. Главное, наши люди спасены. Клубничка спасена. Раненые выживут и, встав на ноги, сумеют отомстить за нашу гибель. Впрочем, зачем себя заранее хоронить? Раз мы живы, то можем сражаться! А стало быть, будем бить врага и дальше!» – глядя на серое небо, обещал я не то мирозданию, не то самому себе.

Из размышлений меня вывел голос Воронцова.

– Забабашка, ты чего там сидишь? Слезть, что ль, не можешь? Давай скорее! Пора отсюда уходить!

Я посмотрел вниз.

Два красноармейца и красный командир усталыми глазами смотрели на меня.

– Слезаю, – произнёс я и на прощание глянул на колонну.

Бронетехника противника к этому времени приблизилась к строениям и остановилась. Из следовавшего в колонне вторым бронетранспортёра выбежали несколько автоматчиков и забежали в двухэтажное здание.

– Ах ты, гад! – неожиданно для себя прорычал я и нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел.

– Лёшка! Ты что творишь?! – тут же крикнул Воронцов. – Они же нас засекут!

– И так увидят, по машине, – заметил Садовский.

– Не везёт так не везёт, – вздохнул Апраксин, держась за рану на груди.

– Слезай давай! Валим отсюда! – вновь крикнул чекист.

Я кивнул, закинул ружьё за спину и стал спускаться, пытаясь понять, почему выстрелил. Но в голове был сумбур, и навести в мыслях порядок оказалось совсем непросто. Не мог понять, почему именно я произвел, по сути, ненужный, более того – вредный, демаскирующий нас выстрел, поэтому сейчас мне очень хотелось разобраться в себе.

И когда я спрыгнул на траву, ко мне пришло осознание, что, а точнее, кого только что увидел.

– Так почему ты стрелял? – переспросил Воронцов.

– Потому что, товарищи, там, среди машин, в немецкой офицерской форме ходил гад, предатель и сволочь по фамилии Зорькин!

– Неужель взаправду он? – удивился Садовский.

– Да, – подтвердил я.

– Значит, жив курилка?! – расстроенно проскрежетал Апраксин.

– Об этом после поговорим. А сейчас уходим! – скомандовал Воронцов, не дав дискуссии разгореться.

Никто с этим спорить не собирался. Немцы в любой момент могли нас заметить, так что мы быстрым шагом направились вглубь леса.

Действительно, сейчас был не самый подходящий момент, чтобы обсуждать все перипетии, связанные с тем предателем и шпионом. У нас имелась более важная и сложная задача. Нам вчетвером предстояло выжить, без еды и без медикаментов. А если ко всему прочему добавить тот факт, что вооружены были только трое из нас, ибо ко мне на выручку тяжело раненный Апраксин ринулся, даже не взяв с собой оружия, то ситуация совсем аховая.

– Садовский, ты идёшь первым. За тобой Апраксин, потом Забабашкин и последним иду я, – определил наш походный порядок чекист.

– Может быть, я всё же пойду последним? Прикрывать вас буду, – предложил Апраксин.

Его предложение было не совсем адекватным. Особенно учитывая то, что у него даже оружия не имелось. Поэтому даже рассматривать его заявление не стали. Приказ получен, вот и пошли.

Идти оказалось тяжело. Люди в группе находились уставшие, вымотанные и почти все имели множественные ранения. Апраксин – так тот вообще был еле-еле живой, поэтому ничего удивительно в том, что он первым начал просить устроить небольшой привал. К тому же он очень переживал, что у него в руках кроме палки нет ничего, и всякий раз напоминал об этом.

– Мужики, ну дайте вы мне кто-нибудь оружие. Я старый красноармеец, как мне без оружия быть?

Однако никто менять свой арсенал на палку не спешил. Тем более что Апраксин был тяжелораненый и в случае опасности вряд ли мог полноценно, на все сто процентов, участвовать в бою.

Мы шли на север, стараясь как можно дальше уйти от аэродрома, но сделать это оказалось совсем нелегко. Апраксин серьёзно замедлял группу, и в какой-то момент у нас даже возникла мысль сделать носилки и нести его. Но старый боец отмёл эту идею, сказав, что пока может идти сам – будет идти.

До вечера углубились в лес километров на десять, зайдя в болотистую местность. Вероятно, из-за дождей вся территория была подтоплена, и нам приходилось искать путь и пробираться по возвышающимся над водой холмикам и полоскам суши.

В лесу всегда темнеет очень быстро, и вскоре стали спускаться сумерки. После небольшого совещания решили сделать привал. Конечно, благодаря мне, а точнее, моему необычному умению видеть в темноте как днём, мы могли бы продолжать идти и вечером, и ночью. Но тут дело было в том, что группе идти по болоту в тёмное время суток гораздо опаснее, чем в светлое. Мои товарищи такого зрения, как я, не имели и запросто могли оступиться, споткнуться и при падении повредить ногу и ещё что-нибудь. К тому же за столь долгий и тяжёлый день все мы неимоверно устали, и нам действительно требовался отдых.

Нашли более-менее удобный клочок земли, на котором лежало поваленное дерево и валялась пара пней, и расположились на ночлег.

По той же причине – умению видеть ночью как днём – первым дежурить вызвался я.

– Всё одно сейчас не засну.

– Хорошо. Тогда через два часа буди меня. Потом Садовский будет караулить, а потом уже видно будет. Если успеем отдохнуть, то под утро пойдём дальше, а если нет, вновь по два часа подежурим.

– А я? – закашлялся Апраксин. – Вы что меня-то со счетов сбрасываете? Думаете, я не смогу?

– Верю, сможешь, Роман Петрович, но тебе лучше отдохнуть и набраться сил, – как можно более деликатно объяснил чекист.

– Есть у меня силы, товарищ лейтенант госбезопасности. Есть. И совесть есть! А потому говорю: давайте я первый подежурю. Хотя бы час. Поверьте – не подведу! А уж потом меня Лёшка сменит, – предложил он. Чекист хотел было что-то возразить, но тот его прервал: – Товарищ Воронцов, да не позорь ты меня ещё больше. А то мне от стыда, что оружие забыл, не перед вами даже стыдно, а перед собой. Ведь я бывалый боец и много что повидал. А вон оно как вышло, вон как с оружием-то я опростоволосился. Так что дайте мне совесть свою унять! Видите же – могу подежурить. Могу! А вы отдыхайте.

Командир поморщился, а затем, устало махнув рукой, сказал:

– А-а, дежурь. Садовский, дай винтовку красноармейцу Апраксину. Пусть нас охраняет, коль хочет. Я подстрахую. И раз так вышло, то поменяем очерёдность. После него дежурю я, потом ты, Алексей, а потом уже Садовский.

Получив приказ, все выбрали себе удобные места вдоль лежащего на земле ствола дерева и стали устраиваться на ночлег.

Апраксин взял винтовку и уселся на пень.

Перед тем как приступить к отдыху, я сфокусировал зрение и огляделся на триста шестьдесят градусов вокруг себя и на сто восемьдесят вверх. Вокруг не наблюдалось ни одной живой души. Вечерний лес был тих и спокоен. Единственными окружающими нас звуками оказались шорох листьев, поскрипывание деревьев и «чавканье» на болоте.

Хотел сразу заснуть, но меня отвлёк от этого дела голос Садовского.

– Так что же мы теперича будем делать? Как линию фронта будем переходить, если, конечно, до неё дойдём? – негромко произнёс боец, вероятно, обращая свои вопросы к командиру.

– Пока не знаю, – вздохнул Воронцов и тут же пригрозил: – Но если кто-то, – он покосился на меня и потряс кулаком, – предложит мне штурмовать Новск, то я могу очень рассердиться!

Его слова всех ввели в ступор, но потом, буквально через секунду, когда до людей дошло, что именно он сказал, заставили прослезиться.

Все мы понимали, что находимся в тылу врага. Все знали о нависшей над нами опасности. Все мы находились в трудном положении: раненые, холодные и голодные. И всем нам было очень, очень тяжело сдержать смех, который на всех нас напал.

Мы не могли, не имели права смеяться во всё горло. Смеяться от души. Смеяться так, чтобы потом заболели челюсть, живот и даже голова.

И из-за этого нам приходилось ещё тяжелее.

Хрюканье и постанывания, вытирание слёз с лица и гримасы боли от отзывающихся в теле ран, катание по сырой и грязной земле с одновременным зажиманием себе рта – вот удел того неудержимого веселья, которое сейчас на нас напало.

Это был воистину смех сквозь слезы. И даже тяжелораненый Апраксин, что-то копающийся с затвором винтовки, чуть не выронил её из рук, еле-еле сумев удержать в последний момент.

Вероятно, такие секунды радости человеку нужны даже в самые сложные и тяжёлые времена. И он, человек, даже попав в, казалось бы, безнадёжную, безвыходную ситуацию, находясь в бездне отчаяния, всё же сумеет найти в себе силы и обнаружить хоть капельку позитива. Вот и мы, через эту не очень-то и смешную, но сейчас крайне уместную шутку получили мощный заряд энергии и тем самым в одно мгновение на порядок улучшили своё моральное состояние. Мы поняли, что положение наше серьёзное, но не такое уж и безнадёжное. Раньше у нас тоже были сложности – и ничего, мы выжили. Выживем и сейчас.

Всеобщее настроение озвучил качающий головой и морщившийся то ли от боли, то ли от смеха Апраксин.

– Эх, Григорий Афанасьевич, умеешь ты словцом ударить. Молодец! – похвалил он чекиста. А потом неожиданно обратился к Садовскому: – Мишка, у тебя патронов в винтовке нету.

– Да ну?! – удивился тот.

– Вот тебе и ну, – сказал наш часовой и пощёлкал затвором.

– У меня вещмешок с патронами остался в самолёте, – расстроился Садовский.

– Не в самолёте, а у меня под деревом. Ты ж мне его оставил, когда на зачистку шёл, – напомнил я.

– И вы его в спешке забыли взять, – констатировал Воронцов. – Разгильдяи!

Он был прав целиком и полностью. Мы действительно про патроны забыли, и в первую очередь вина лежала на мне, ведь этот вещмешок оставляли для моих нужд.

Но за меня заступился Апраксин.

– Некогда нам было те патроны искать, товарищ лейтенант госбезопасности. Нам отступать надо было. Да и весть о Зорькине нас там выбила из колеи. – Апраксин посмотрел в мою сторону и, проскрежетав зубами, с сожалением в голосе произнёс: – Эх, жалко только, что ты не кончил гада этого ползучего. А ведь как хорошо его вычислили по сапогам.

– Это да! Лёшка молодец, – зевнул Садовский и обратился ко мне: – И как это ты такое придумал? Почему на это обратил внимание?

– Да так, – пожал я плечами, хотя знал, что в полутьме никто этого не заметит. – Просто пришло в голову про гвозди в сапогах.

– А если б не пришло? То что, он бы средь нас сейчас был?

– Может, был бы, а может быть, и нет, – зевнул я. – По-другому бы вычислили.

– Да спите вы! Что же касается патронов, то, Забабашкин, дай свою винтовку Апраксину, и давайте спать, – произнёс командир.