Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады

Новому чигиринскому сотнику повезло. Командиром его полка стал корсунский достойный воин, полковник Михаил Кричевский. Богдан был женат на дочери своего боевого товарища Якима Сомко Анне и, когда у них в 1632 году родился первенец Тимош, есаул Кричевский стал его крестным отцом. Придет день и Михаил нарушит приказ высокого начальства, сохранит жизнь будущей славе Украины и станет геройским полковником Богдана Великого, который всегда умел подбирать себе товарищей по оружию.

Хмельницкий всеми своими силами стремился предотвратить грядущий разгром казацкой организации или хотя бы смягчить этот страшный удар по Украине. Более полувека верховной властью в Речи Посполитой были сеймы – обычные, с участием короля; учредительные конвокационные, на которых после смерти монарха делался обзор пришедшего правления и обсуждались предложения о его изменении; и выборные элекционные. Много лет генеральный писарь казацкого реестрового войска готовил документы о привилегиях, королевских жалованных грамотах, устанавливавших право и обязанности украинских казаков и как никто другой знал и понимал, что происходило в сенате, когда обсуждались украинские проблемы. Еще в 1632 году, сразу после смерти старого короля Сигизмунда, Хмельницкий писал в Варшаву великому коронному канцлеру от имени всего боевого товарищества: «Казаки надеются возвращения и умножения наших нарушенных прав и вольностей. Хорошо известно и до всех народов дошли слухи о том, что в царствование покойного короля мы терпели большие несправедливости и неслыханные оскорбления и находились в великом огорчении от того, что униаты нарушают наши права и вольности, пользуясь покровительством некоторых знатных особ, и причиняют много утеснений нам, казакам, и всему народу. Если эти своеволия не будут уничтожены сейчас же, до коронации нового короля, то мы будем принуждены искать другие меры удовлетворения, хотя этого не желаем».

Тогда, в 1632 году, казацкое письмо в Варшаву повезли Герасим Козка, Федор Пух, Дорош Кузкевич и Лаврентий Пашковский и получили глумливый сеймовый ответ о казаках‑ногтях, которые нужно постоянно отстригать На королевский трон претендовали два сигизмудовых сына, Владислав и Ян‑Казимир и было совсем не ясно, кто из них взойдет на престол Речи Посполитой. Новое письмо о казачьей поддержке Владислава на сейм повез Богдан Хмельницкий, недавно получивший от него наградную саблю за Смоленск. Сейм и примас ответили на письмо: «Казаки должны знать свое место. У них в Речи Посполитой только одно право – повиноваться избранному шляхтой королю». Гоноровые магнаты, однако, вынуждены были учесть мнение десятков тысяч отчаянных сабель и новым королем стал Владислав IV, оценивший поддержку казачества.

Осенью 1638 года опытный Богдан Хмельницкий видел, что удар по казакам отразить нельзя. Он давно вел всю войсковую канцелярию, списки личного состава, выполнял ответственные дипломатические поручения и часто писал считавшемуся с ним королю Владиславу: «Шляхта чинит преступления на Украине. Казаки неоднократно старались решить вражду миром, но это нам не помогло. При сухом дереве и мокрому досталось, виноват или не виноват, огнем и мечом все равно уничтожено. Сколько на свете жили и на чужой стороне не видели такого пролития крови басурманской, как теперь нашей христианской, и уничтожения невинных детей. Самому Богу жаль этого, и неизвестно, сколько этот плач невинных душ будет длиться! Кто и живой остался, не жить ему – так побит и гол».

Хмельницкий не раз слышал в сейме, как в присутствии монарха орала при голосовании возбужденная шляхта: «Згода! Нет згоды! Плевали мы на королей!» Он понимал, что сенат, а значит и сейм, никогда не дадут казакам, а значит и Украине не то что автономии, но даже самой малой свободы и видел, знал, что многих войсковых старшин, променявших честь на доходы, это полностью устраивает. Когда в мае 1637 года черный гетман Карп Павлюк повел восставших казаков на Переяслав, где его ждал реестровый старшой Василий Томиленко, старшина свергла его и поставила своего начальника переяславского полковника Савву Кононовича, попытавшись блокировать народный мятеж. В начале августа хлопцы Павлюка во главе с Карпом Скиданном и Семеном Быховцем прорвались в Переяслав, взяли Кононовича и часть старшины и по решению черной рады казнили в Чигирине, но дорогое летнее время было упущено.

Поляки собрали жолнеров, обложили Павлюка с казаками и в конце августа великий коронный гетман и любитель‑душегуб Станислав Конецпольский позорно писал в приказе своим чиновникам: «Тех, кто в две недели не покается, казаками не считать, лишить всех реестровых прав и арестовать. Если их нельзя арестовать, то вы должны карать их жен и детей, а дома их уничтожать, ибо лучше, чтобы на тех местах росла крапива, чем там размножались изменники Речи Посполитой».

В феврале 1638 года на сейме в Варшаве шляхта потребовала «стереть казаков до десятого колена» и поэтому взлетело восстание Остряницы и Гуни. После его разгрома в Корсунь из Варшавы прибыл грозный декрет Войску Запорожскому от его доброжелателя короля Владислава IV:

«Долго Речь Посполитая смотрела сквозь пальцы на все ваши своевольства, но больше сносить их не станет. Она и сильным монархам давала отпор и чужеземные народны подчиняла своей власти. Если вы не останетесь в послушании королю и Речи Посполитой, то она прекратит все ваши своевольства и навсегда истребит и имя казацкое.

Вы сами лишили себя всех своих прав и преимуществ и навсегда потеряли право избирать себе старшину. Вместо Трахтемирова войсковым городом вам назначается Корсунь. Дети погибших в битвах никогда не получат наследия отцов и не будут вписаны в реестр. Сейм решит, что делать с вашими землями и грунтом. Если вы вздумаете бунтовать – мы сотрем вас с лица земли!»

Богдан Хмельницкий прекрасно понимал, что в начале декабря 1638 года под Каневом произойдет не просто торжественная порка казаков новой «Ординацией» Речи Посполитой. На Масловом Ставу готовился последний накат Польской Короны на Украину, которой больше не будет. Реестр погибнет в ежегодных боях на южных крессах, а новых казаков просто запишут в польские жолнеры, драгунские полки, с помощью которых шляхта убьет Запорожскую Сечь. Дети погибших степных рыцарей не получат свою отцовскую казацкую землю, а значит, превратятся в крепостных рабов, а новых детей уже не будет, потому что казакам теперь разрешено жениться только на казачках, а их мало. Ну почему, почему Речь Посполитая без ума так рвется подписать себе и еще миллионам ни в чем не повинных людей кровавый смертный приговор? Хороша народная республика! Зачем она яростно пытается до дыр стереть Украину с карты Европы, прекрасно понимая, что это невозможно?

4 декабря 1638 года на Масловом Ставу, в урочище к юго‑западу от Канева на торжественном смотре реестрового войска, окруженного регулярной армией Польской Короны, была зачитана «Ординация Войска Запорожского реестрового, состоящего на службе Речи Посполитой», написанная сенатом и подписанная королем Владиславом IV:

«Казацкое своеволие оказалось столь разнузданным, что для его усмирения пришлось двинуть войска Речи Посполитой и вести с ним войну. Разгромив и победив казаков, мы отнимаем на вечные времена все их древние юрисдикции, прерогативы и прочие блага, которыми они пользовались в награду за услуги, оказанные нашим предкам, и которых они лишаются из‑за своего бунта. Мы постановляем, что число реестровых казаков уменьшается до шести тысяч, а все те, другие, которым судьба сохранила жизнь, были обращены в хлопов. Мещане наших городов не должны записываться в казаки, не должны выдавать за них замуж своих дочерей под страхом конфискации имущества. Казаки, во главе с коронной старшиной, могут жить только в пограничных городах – Чигирине, Черкассах и Корсуни».

Ясным и очень морозным днем украинские казаки сложили на прозрачный каневский лед свои знамена, бунчуки, булавы и перначи, но это были не те люди, которые бы молча легли в южных боях под турецкими ятагами и татарскими саблями. Началась их новая затяжная игра со смертью, в которой Богдан Великий сумел превратить этот ординационный приговор казацкому сословию в приговор Речи Посполитой, не сумевшей остаться даже Польской Короной.

Хмельницкий с товарищами завалили короля, канцлера, видных сенаторов и нобилей письмами и петициями, и в этой бумажной круговерти о смягчении «Ординации» сумели перетянуть на свою сторону даже нового польского комиссара над казаками Петра Комаровского. Владислав IV, номинальный верховный главнокомандующий Войска Запорожского под давлением магнатов, имевших украинские земли, ответил на петиции: «Казаки своими последними поступками заслужили, чтобы их совершенно уничтожить, но король, по своему благоволению, оставляет их существование. Но чтобы не возникли впредь своевольства и бунты, необходимо дать Войску Запорожскому еще более жестокие и устрашающие ограничения. Мы будем огнем и мечом укрощать своеволие хлопов, когда потребуется».

Королевские грозные слова не спешили превращаться в реальные карательные дела, потому что у казаков были свои союзники в сейме, сенате, правительстве, понимавшие, что запорожский разгром колоссально ослабит Речь Посполитую. Хмельницкого предупредили из Варшавы, чтобы его товарищи по оружию ни в коем случае не давали повода для своего окончательного уничтожения.

Спасению казачества помогла шляхетская алчность. Назначенная польская старшина быстро сообразила, как превратить Войско Запорожское в механизм по получению черных денег. Уродзонные полковники, есаулы, хорунжии записали в шеститысячный реестр только четыре тысячи настоящих казаков и, само собой, без долгих затей добавили в него две тысячи мертвых душ, успешно получая за них совершенно живое и совсем не малое жалованье. Дошло до того, что новая старшина стала задерживать денежное содержание всему реестровому войску, пуская его в банковский оборот за хорошие проценты.

За места в казацкой старшине в Варшаве началась упорная борьба, в которой король и правительство стали за большие деньги продавать должности в Войске Запорожском, и их вместо польских почти рыцарей‑патриотов занимали никчемные, бездарные и беспринципные панята, позорящие Польскую Корону. Тем польским шляхтичам, которые возмущались недворянскими поступками собратьев по сословию, державные ворюги‑нобили надменно угрожающе заявляли: – держитесь старых коронных обычаев – для вас будет лучше.

Поляновский мир скоротечной русско‑польской войны 1632–1634 годов развязал руки Польской Короне, получившей навечно по договору Смоленск, Чернигов и Новгород – Северский с землями, за никчемный и даже тупому московскому боярству ненужный отказ Владислава IV от, само собой, не принадлежащих ему прав на царский трон.

Войска Речи Посполитой освободились от внешней войны, а значит, магнаты и нобили могли использовать их в войне внутренней. Вооруженные силы псевдо‑республики были внушительны и состояли из профессиональных кварцяных полков, получавших жалованье из кварты, четвертой части доходов с королевских земель‑доменов, и из надворных полков, содержавшихся магнатами Потоцким, Вишневецким, Корецким, Ландскоронским, Калиновским и многими другими королятами. В случае войны или внутренней угрозы сенат и король объявляли посполитое ружение, шляхетское ополчение, собиравшееся по всей стране из панов и их вооруженных слуг, всегда неохотно и под угрозой отбирания поместий‑маентков.

После 1638 года постоянно усиливалось и нарастало шляхетное давление на казаков, которых просто хотели стереть, и на посполитых, окончательно закрепощенных. У них отбирали переселенческие льготы, безжалостно собирали старые и вводили новые налоги на все и вся. Только в утвержденные регламентом сейма подати на посполитых входили лановое, плата за пользование землей, несусветная панщина для всех членов селянских семей, сноповое, каждый четвертый сноп с урожая и больше, огромный налог на содержание жолнеров, покопытное с каждой скотины, рыбное, пташное и звериное, за право рыбной ловли и охоты, налоги на строительство и за пользование мельниц и пасек, за рубку леса и даже тростника по берегам рек и озер, за право проводить торги, рынки, базары и ярмарки, весовое за пользование весами, за строительство и пользование переправами и дорогами‑шляхами, и еще море других постоянных и разовых налогов.

Шляхта, по своему вековому благородству, традиционно оставляла украинским, белорусским и польским хлопам ровно столько жизни, чтобы они не умерли с голоду, правда, от своей несусветной алчности, старательно нарушая и это, казалось бы незыблемо‑очевидное правило. В каждом селе и местечке, само собой за народный счет, встала усиленная надворная команда, занимавшаяся сбором неподъемных налогов и обиранием посполитых. Сами уродзонные паны, за редкими исключениями, дорого и бесшабашно тупо гуляли и веселились круглосуточно по праву рождения, теряя остатки небогатого разума от разухабистой шляхетской вседозволенности и постоянно выдумывая, каким бы еще способом содрать шкуру с собственных крепостных. Думать и тем более работать за непрекращающейся гульней шляхтичам, которым давно уже были чужды декларируемые ими христианские заповеди, было лень или невмочь с постоянного похмелья, и паны начали передавать свои права на сбор налогов и управление землями и поместьями в аренду не самым лучшим выходцам из Польши и Литвы, без передыху сбегавшимся на запах не ими жаренного. Само собой, многие арендаторы от бесконечной жадности не удовлетворялись положенной им панской платой и самовольно увеличивали собираемые ими налоги, которые росли как снежный ком. Совсем упившееся шановное панство додумалось передать в аренду даже православные сельские и местечковые храмы вместе с правами на совершение церковных служб и таинств. Некоторые арендари, среди которых были и шинкари‑евреи, стали брать три шкуры с посполитых за их крещение, брак и отпевание, а делать этого, безусловно, было нельзя.

Посполитые стали обращаться за помощью к казакам, которые нарушив вынужденный обет мятежного молчания, сквозь зубы заявили, что «за такое вопиющее дело будет над хапугами‑арендарями расправа и лучше им тогда и на свет не родиться, ибо полетят головы винные и невинные». Умные и культурные поляки в Варшаве молча говорили, что сдача в жадную аренду православных храмов – это верх панской наглости и идиотизма и за тупость и алчность сотен ответят, как обычно бывает в угаре мятежа, ни в чем не повинные десятки тысяч людей. Треск за ушами во время бесконечных панских гулянок не давал расслышать веселившейся шляхте нарастающий грохот накатывающейся на нее и страну ужасной беды. Зеленый змий кусал и кусал их благородные тела, то поднимаясь на хвост и падая, то атакуя с земли, но шляхтичам почему‑то было совсем не больно, а только щекотно. Паны как‑то быстро безумели и сатанели и в пьяно‑кровавом безнаказанном угаре рвались в Украинскую революцию.

Иностранные путешественники писали в газетах о своих поездках по Украине и во многих европейских столицах, культурные и образованные читатели горестно качали головами, видя, как Речь Посполитая, их совсем близкий сосед, ураганом летит в тартарары, и выводили из обреченной на бунт кошмарной страны свои финансовые активы:

«Утром престольного праздника красиво убранная сельская церковь стояла запертой на три замка, и на майдане вокруг нее шумел и толпился народ. У входа в храм уныло стояли батюшка и псаломщик, а перед ними возвышался невысокий арендарь с высокомерно поднятой головой, весело, в предвкушении хабара, помахивая связкой ключей в руках. Сельская толпа сдержанно негодовала и арендарь, прекрасно понимая, что за свое гнусное дело может лишиться головы, неразборчиво возглашал:

– Земля панская, панове, и все, что на ней панское, а значит и церковь панская. Пан отдал мне всю землю в аренду за плату. Пан в своем маентку сам себе круль.

– В храм божий за деньги пускать, – гвалт, угрожающе загудела толпа.

И в ответ усталый от неудовлетворенной жадности арендарь не выдержал:

– Разве это храм? Идите в наш костел. А хотите идти в вашу схизматскую халупу, платите за это деньги.

Майдан мгновенно взорвался негодующими криками:

– Не смей так про нашу веру говорить! Неслыханное дело творишь. У нас такого кощунства еще не было. Отвори храм, собака, не то издохнешь!

Арендарь мужественно боролся с охватывающим его страхом смерти, но жажда наживы быстро вышла победителем из этой короткой борьбы:

– А ну тихо! Бунтари, хлопы, лайдаки, за эти слова вас пан перевешает, как собак. Забыли панские канчуки?

Майдан хорошо помнил шляхетские плети и арендарь вдруг понял, что перегнул терпеливую палку алчности, оказавшись в плотном, бледно‑яростном народном кольце. В толпе раздался его перепуганный истошный крик: