скачать книгу бесплатно
Слепому было, наверное, хорошо за тридцать, говорил он мало и не требовал к себе внимания в противоположность Наггету, который, похоже, стал здесь своеобразным талисманом, решил Майкл. В каждой компании есть такой талисман – человек, который приносит удачу. Почему же барак «Икс» должен быть исключением?
Люс Майклу определенно не понравился, но, похоже, он не нравился здесь никому. Судя по всему, он, как и Наггет, никогда не видел войну из солдатского окопа. Майкл никому не пожелал бы через это пройти, но те, кто прошел, были другими, и дело здесь не в храбрости, не в силе и не в твердости духа. Эти качества не появятся на передовой, если их не было изначально, а если были – война не сможет их вытравить. Ужас войны уходит корнями глубже. Это куда более сложное чувство. Ценность человеческой жизни осознается лишь тогда, когда посмотришь в глаза смерти. Война показывает человеку, что миром правит слепой случай. Он один решает, кому жить, а кому умереть. Война заставляет каждого осознать всю меру своего эгоизма, когда униженно благодаришь судьбу за то, что, расправившись с другими, смерть пощадила тебя, приберегла на время предназначенную тебе пулю. Начинаешь цепляться за суеверия, хотя и понимаешь, что среди крови и грязи человек превращается в животное, а для тех, кто распоряжается его армейской судьбой, он всего лишь статистическая единица…
Заговорил Нил, и Майкл заставил себя прислушаться. Капитан с первого взгляда внушал к себе уважение. Одетый в полевую форму войск пустыни, он держался как настоящий солдат, прошедший через всю войну.
– …так что, насколько я понимаю, у нас в запасе еще около двух месяцев.
Майкл слушал вполуха, но уловил, что речь идет о том, сколько еще просуществует отделение «Икс». Он с интересом переводил взгляд с одного лица на другое, пока ум его пытался осмыслить неожиданное открытие: новость о скором возвращении домой испугала и расстроила обитателей барака. Слепого Мэта буквально трясло от ужаса! «Да они и вправду со странностями», – подумал Майкл, вспомнив слова сестры Лангтри о том, что многие боятся ехать домой.
Сестра Лангтри… Сержант Уилсон так давно не имел никаких дел с женщинами, что не мог сказать с уверенностью, какие чувства она у него вызывает. Эта война перевернула все с ног на голову, но Майклу трудно было свыкнуться с мыслью, что женщина способна занимать руководящую должность. Кроме того, насколько ему помнилось, до войны женщины не были настолько уверенными в себе. Несмотря на всю свою доброту, внимание и заботу, сестра привыкла командовать и без малейшего смущения демонстрировала мужчинам свою власть. Нет, она, конечно, не была драконом в юбке, но Майкл все же ощущал неловкость рядом с женщиной, которая, похоже, допускала, что они говорят на одном языке и думают одинаково. Он не мог даже утешить себя мыслью, что повидал на войне побольше ее: вполне возможно, сестра Лангтри сама провела под огнем бо?льшую часть войны. Она носила на погонах серебряные звездочки капитана корпуса медсестер, а это довольно высокий ранг.
Мужчины из барака «Икс» ее обожали. Когда она впервые привела его на веранду, Майкл тотчас почувствовал их молчаливый протест, враждебную настороженность, с которой законные владельцы придирчиво разглядывают возможного нового пайщика. Наверное, это ревнивое чувство и стало причиной их взбалмошных, капризных выходок. Что ж, напрасно они всполошились. Если Нил говорил правду, то, похоже, ни один из них не задержится в госпитале надолго, а значит, никому не придется утверждать свое первенство и отвоевывать почетное место у кормушки. Майкл хотел лишь одного: покончить с войной и армией, вычеркнуть из памяти все воспоминания о шести годах службы, которая уже близилась к концу.
Мысль перебраться на базу номер пятнадцать он принял с воодушевлением, однако ему вовсе не улыбалось провести следующие два месяца, слоняясь без дела по бараку: когда слишком много свободного времени, начинаешь думать, думать… и вспоминать. Он был совершенно здоров и сохранил ясный рассудок – это знал и он сам, и те, кто принял решение отправить его сюда, – но что касается этих бедняг из барака «Икс», то они действительно страдают душевным расстройством: Майкл видел это по их лицам, слышал в голосах. Со временем он, конечно, узнает, почему, как это вышло, а пока достаточно было сознавать, что все они не в себе и меньшее, что он мог сделать, – принести хоть какую-то пользу.
Решение принято, и когда последний из пациентов доел свой десерт, Майкл поднялся из-за стола, собрал в стопку грязные эмалированные тарелки и отправился в подсобку.
Глава 4
За день сестра Лангтри не меньше шести раз пересекала из конца в конец территорию госпиталя от общежития медсестер до барака «Икс», и последние две прогулки приходилось совершать уже в темноте. Днем Онор с радостью пользовалась случаем размять ноги, но с наступлением сумерек чувствовала себя неуютно. В детстве она отчаянно боялась темноты, не желала спать без ночника, но потом, конечно, научилась справляться с собой, подавлять этот беспричинный страх. И все же когда шла впотьмах мимо госпитальных бараков, она старалась занять голову какими-нибудь мыслями, и освещала себе путь фонариком. Лучик света разгонял зловещие, грозные тени, подступавшие со всех сторон, и страх отступал.
В день появления в госпитале Майкла Уилсона Онор покинула барак «Икс», когда мужчины сели ужинать, и тоже направилась в столовую поесть. Теперь она возвращалась обратно, и кружок света от ее фонарика скользил по дорожке впереди. Наступало ее любимое, самое приятное время – несколько часов до отбоя. В этот вечер ее переполняло радостное нетерпение: новый пациент всегда вызывал особый интерес, требовал к себе обостренного внимания, напряженной работы мысли.
По пути в барак Онор задумалась о том, какой разной бывает боль. Казалось, прошла вечность с тех пор, как матрона, главная медсестра, отправила ее в «Икс». Как ни убеждала она эту твердокаменную даму, что у нее нет опыта работы с душевно больными пациентами, что она испытывает страх перед ними, ничего не помогало. Тогда в этом назначении ей виделось наказание, пощечина от армии вместо благодарности за годы службы на фронтовых эвакуационных пунктах. Там была другая жизнь: палатки, земляные полы, пыль, когда стоит сушь, и грязь, когда льют дожди и воздух напитан сыростью. Она старалась не заболеть, не показывать слабость, чтобы исполнить свой сестринский долг, а климат, изнурительный труд и суровая походная жизнь безжалостно перемалывали ее в своих жерновах. Чудовищный таран из ужаса и боли крушил все на своем пути день за днем, неделю за неделей, и так тянулись годы. Но тогда боль была иной. Она могла безутешно рыдать над солдатом с оторванной рукой или над другим, чьи разбросанные внутренности липкой массой покрывали землю, в то время как сердце остановилось навсегда в уже ледяной грудной клетке. Но все это было данностью. Тех, чья жизнь оборвалась, уже не вернуть. Она латала, что могла залатать, оплакивала тех, кому уже не помочь, и все шла и шла вперед, оставляя позади прошлое.
Попавших в отделение «Икс» терзала боль совсем иного рода, та, что поражает душу и разум. Люди ее не понимали, зачастую смеялись над ней или просто отмахивались от нее. Сестра Лангтри только теперь поняла, почему чувствовала себя оскорбленной этим назначением. Боль физическая, ранения и увечья, полученные в бою, обычно раскрывают лучшие стороны человека: героизм, мужество, духовную силу. Сколько таких молодых героев, искалеченных войной, прошло перед ее глазами за годы службы на полевых эвакопунктах! Это едва ее не сломило. Но в психическом расстройстве нет ничего героического, нервный срыв воспринимается как изъян, свидетельство слабости характера.
В таком вот нерадостном расположении духа и пришла Онор в барак «Икс»: возмущенная, с поджатыми губами, готовая едва ли не возненавидеть своих пациентов. Лишь верность профессиональной этике и добросовестное отношение к обязанностям не позволили ей замкнуться в упрямом предубеждении, заставили пересмотреть свои взгляды. В конце концов, пациент есть пациент: больной рассудок, как и больное тело, нуждается в лечении.
Твердо решив, что никто не обвинит ее в халатности, она стойко выдержала несколько дней в отделении «Икс», однако ограничиться лишь старательным надзором за больными Онор Лангтри не смогла, и помешало ей неравнодушие к их судьбе. Она поняла вдруг, что на базе номер пятнадцать никому нет дела до пациентов из «Икса». Душевнобольные встречались нечасто в прифронтовых госпиталях вроде этого: медики здесь едва справлялись с потоком раненых, им некогда было заниматься психическими расстройствами. Большинство мужчин, попавших в барак «Икс», перевели сюда из других отделений так же, как Наггета, Мэта и Бенедикта. Пациентов с тяжелыми нарушениями психики, как правило, отправляли домой, в Австралию, а в барак «Икс» поступали менее буйные, больные с не столь явно выраженными симптомами. В армии психиатры были редкостью, к полевым госпиталям вроде пятнадцатой базы их не прикрепляли – во всяком случае, сестре Лангтри видеть такое не доводилось.
Поскольку пациентам барака «Икс» сестринский уход требовался разве что в крайне редких случаях, всю свою неиссякаемую энергию и живой, острый ум – качества, которые сделали ее прекрасным специалистом, – она направила на изучение проблемы под названием «боль Икс». Онор решила основательно разобраться в природе боли, от которой страдают обитатели отделения, чтобы приобрести принципиально новый профессиональный опыт.
Боль «Икс» – мучительное напряжение ума, далекое от интеллектуального осмысления. Расплывчатая, коварная, она зиждется на воображаемых абстракциях. И все же боль эта вполне реальна и не менее губительна для организма, совершенно здорового во всех остальных отношениях, чем физическая боль или увечье. Бессмысленная гнетущая тревога, острое беспокойство и опустошенность изматывают, разрушают человека, а восстановление идет крайне медленно – обычные раны затягиваются куда быстрее. Боль «Икс» – наименее изученная область медицины.
Сестра Лангтри внезапно обнаружила, что испытывает искренний жгучий интерес к пациентам барака «Икс», ее завораживало бесконечное разнообразие форм болезни. К тому же она открыла в себе дар приносить им облегчение, когда боль терзала их сильнее всего. Конечно, у нее случались неудачи, но быть хорошей сестрой – значит продолжать бороться, пока не убедишься, что сделала все от тебя зависящее. Она сознавала, как недостает ей специального образования и знаний, но убеждалась, что само ее присутствие благотворно сказывается на состоянии большинства пациентов.
Онор узнала, что расход нервной энергии может изнурять куда сильнее, чем самый тяжелый и грубый физический труд, и научилась сдерживать себя, не спешить, проявлять не только великое терпение, но и понимание. Даже после того как удалось преодолеть в себе некоторое предубеждение против слабостей и недостатков своих подопечных, ей пришлось столкнуться с их чудовищным эгоцентризмом. Онор с юности посвятила свою жизнь деятельному, счастливому, бескорыстному служению людям, поэтому ей так трудно было осознать, что сосредоточенность ее пациентов на себе в действительности свидетельствует об утрате собственного «я». Многое она постигла на личном опыте, поскольку учить ее было некому, а литературы не хватало. По-видимому, ей на роду было написано стать сестрой милосердия, и, увлеченная, всецело преданная своему делу, влюбленная в новую работу, она не сдавалась.
Нередко, вопреки ее ожиданиям и надеждам, попытки достучаться до пациента долго оставались тщетными. Когда же наконец удавалось пробить барьер отчуждения, она часто спрашивала себя, была ли в этом и ее заслуга, хотя в душе знала, что помогла. Если бы она хоть на миг усомнилась в этом, то давным-давно всеми правдами и неправдами добилась бы перевода.
Барак «Икс» – западня, в которую она угодила, но ничуть не жалела об этом. Мало того: ей здесь нравилось.
Когда луч скользнул по краю пандуса, сестра Лангтри выключила фонарик и зашагала по дощатому скату, стараясь ступать как можно тише, насколько позволяли тяжелые ботинки.
Первая слева по коридору дверь вела в ее кабинет, крохотную, шесть на шесть футов, комнатушку, сдавленную стенами, словно отсек подводной лодки; лишь два угловых окна с решетками жалюзи спасали ее от удушающей тесноты. Здесь едва помещался маленький столик, заменявший бюро, два кресла (одно для хозяйки кабинета, другое для посетителей), небольшой, сколоченный из досок стеллаж в форме буквы Г да комод с двумя деревянными выдвижными ящиками, запиравшимися на ключ, который заменял шкаф для документов. В верхнем ящике лежали картонные папки с личными делами всех пациентов барака «Икс» с момента его основания, и было их не так уж много. Сестра хранила здесь также машинописные копии медицинских карт пациентов. Нижний ящик занимали те немногие медикаменты, которые, по мнению матроны и полковника Чинстрепа, ей следовало держать под рукой: паральдегид в виде жидкости для приема внутрь и в ампулах для инъекций, фенобарбитал, морфин, сиропообразная смесь аспирина, фенацетина и кофеина, цитрат калия, суспензия магнезии, настойка опиума в аэрозоле, касторовое масло, хлоралгидрат, дистиллированная вода, плацебо и большая бутылка трехзвездочного госпитального бренди «Шато Тананда».
Сестра Лангтри сняла надвинутую на глаза шляпу и гетры, стянула армейские ботинки и аккуратно выставила их за дверь, затем задвинула под стол плетеную корзинку, в которой носила немногие личные вещи, когда бывала на дежурстве, и надела парусиновые туфли на мягкой подошве. Поскольку официально считалось, что пятнадцатая база расположена в малярийной зоне, весь персонал обязан был с наступлением темноты наглухо закутываться от подбородка до пят, отчего нестерпимая жара становилась еще невыносимее. В действительности обильное распыление ДДТ уничтожило малярийных комаров на многие мили вокруг, так что едва ли существовала реальная угроза подхватить эту болезнь, однако приказ о закрытой одежде в темное время суток все еще действовал. Некоторые наиболее эмансипированные медсестры ходили в серых форменных куртках-сафари и длинных брюках не только после заката, но и днем, уверяя, что в юбке далеко не так удобно, но те, кто, как Онор Лангтри, большую часть войны прослужили на фронтовых эвакопунктах, где медсестрам строго предписывалось носить брюки, оказавшись на пятнадцатой базе, среди приволья, едва ли не в роскоши, предпочитали по возможности надевать более женственные вещи.
Вдобавок у сестры Лангтри имелось твердое убеждение, что ее пациентам приятнее видеть женщину в платье, чем в такой же полевой форме, как их собственная. Было у нее и еще одно убеждение, насчет шума: с наступлением темноты она сама всегда надевала в бараке сменную обувь и запрещала мужчинам ходить в помещении в ботинках.
На стене позади кресла для посетителей висели приколотые кнопками карандашные портреты, всего около пятнадцати. Нил изобразил на них всех пациентов барака, кого успел застать, включая и теперешних. Поднимая голову от бумаг на столе, сестра Лангтри подолгу смотрела на эту необычайно выразительную графическую летопись. Когда пациента выписывали или переводили в другое отделение, его портрет перекочевывал из центрального ряда на другое место, выше или ниже. Сейчас в центральном ряду висело пять рисунков, но хватило бы места и для шестого, вот только сестра не слишком рассчитывала, что таковой появится: пятнадцатая база доживала последние месяцы, время летело стремительно, война закончилась, гром орудий затих. Однако сегодня прибыл Майкл Уилсон, и острый, все подмечающий глаз Нила наверняка его не упустил. «Интересно, каким увидит его Нил», – подумалось Онор, и тотчас она поймала себя на том, что ждет не дождется, когда приколотый кнопкой портрет появится на стене напротив ее стола и даст ей ответ.
Она опустилась в кресло и, подперев рукой подбородок, принялась рассматривать рисунки в центральном ряду, заявив себе с невольным самодовольством: «Они мои», – но тут же отогнала эту опасную мысль прочь.
За время работы в бараке «Икс» сестра Лангтри убедилась, что о собственном «я» придется забыть, чтобы не навредить пациентам. В конце концов, она для этих мужчин была если не вершителем судеб, то, во всяком случае, осью, вокруг которой вращалась их жизнь здесь. Поскольку хрупкое равновесие в бараке легко могло нарушиться, именно сестре Лангтри приходилось балансировать на тонкой грани, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, чтобы не дать этому случиться, и это наделяло ее огромной властью. Она, правда, старалась не злоупотреблять этой властью и не привязываться к ней, но иногда, как вот сейчас, сознание собственного могущества вдруг вырывалось на волю и самодовольно заглядывало ей в душу. Опасная иллюзия! Хорошая медсестра не должна приписывать себе все возможные заслуги. Выздоровление пациентов – далеко не только ее заслуга. Что бы ни поразила болезнь: тело или разум, – исцеление всегда в руках Господа Бога и самого больного.
Работа – вот что ей нужно. Онор поднялась, вытянула из кармана брюк приколотую булавкой бечевку с ключами, нашла нужный, отперла верхний ящик комода и достала историю болезни Уилсона.
Глава 5
Когда раздался стук в дверь и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел Нил Паркинсон, сестра Лангтри только усаживалась за стол, а конверт с документами лежал перед ней. Капитан занял кресло для посетителей и поднял на нее тяжелый взгляд. Сестра даже бровью не повела, лишь улыбнулась ему спокойно, ожидая, когда он посвятит ее в цель своего визита.
Глаза, в которые она смотрела сейчас безмятежно, никогда не выражали слепого восхищения ею или хотя бы дружеской симпатии. При каждой встрече они безжалостно разбирали ее на составные части и собирали вновь. В этом не было и тени вожделения, лишь чистый восторг, с которым мальчишка вскрывает самую любимую игрушку, чтобы узнать, что там внутри. Всякий раз, приходя к ней в кабинет посидеть и поговорить наедине, Нил словно открывал ее заново, и ощущение новизны не притуплялось со временем, скорее напротив: каждый вечер приносил ему особую, неповторимую радость.
Нет, Онор Лангтри не была ослепительной красавицей и чувственность не заменяла ей красоту, зато, помимо молодости и свежести, к несомненным ее достоинствам следуют отнести изумительно гладкую кожу, такую нежную, что сквозь нее чуть просвечивали голубоватые вены. Сейчас эта перламутровая кожа немного пожелтела от хинина, но ничего не поделаешь: приходилось принимать его для профилактики от малярии. На лице ее с правильными, хотя и мелковатыми чертами выделялись огромные карие глаза. Безмятежно спокойные, они яростно сверкали, стоило ей рассердиться. Фигурой она походила на подростка: хрупкая и, как ни прискорбно, плоскогрудая, с длинными стройными и вместе с тем мускулистыми ногами. Днем, когда она ходила в платье, белые крахмальные складки ее сестринского платка прелестно обрамляли лицо. По вечерам, выходя на улицу, она надевала широкополую шляпу, а в помещении ходила с непокрытой головой. Ее короткие кудрявые волосы подстригал знакомый капрал интендантской службы, а в качестве оплаты брал спиртное – часть щедрого сестринского пайка. До войны капрал работал парикмахером, поэтому его услугами пользовались многие медсестры, причем он не только стриг, но и мог сделать любую прическу.
Несмотря на субтильную внешность, сестра Лангтри обладала твердым характером и недюжинным умом. Как всякая выпускница привилегированной школы для девочек, она была достаточно образованна и весьма проницательна. Решительная, живая, точная в суждениях, она, при всей своей доброте и понимании, оставалась в душе отстраненным наблюдателем. Жизнь ее принадлежала пациентам, она преданно исполняла свой долг, но что бы ни таилось в самой глубине ее существа, этого не знал никто – душу сестра Лангтри никогда не открывала. Мало кто мог бы такое вынести, но, похоже, для Нила в этом отчасти и заключался секрет ее очарования.
Нелегко было найти верный подход к солдатам, которые за долгие годы войны почти забыли, что такое женщина. Здесь требовалось определенное мастерство, но все же она прекрасно справилась с задачей: ни разу в ее общении с мужчинами не проскользнул и малейший намек на сексуальный или романтический интерес. К ней следовало обращаться «сестра», но пациенты ласково называли ее сестричкой. Она и держала себя с ними как старшая сестра, любящая, но строгая: с ней можно было делиться самым сокровенным, а вот задавать личные вопросы не полагалось.
И только для Нила Паркинсона Онор Лангтри сделала исключение. Между ними установилось молчаливое соглашение. Они никогда ни только не говорили об этом, даже не упоминали прямо, но оба знали: когда война закончится и настанет время вернуться к мирной жизни, Нил захочет продолжения их отношений, а она не будет против.
Оба они принадлежали к самым почтенным и влиятельным семействам, их с детства учили улавливать тонкие различия и чувствовать нюансы, которые невозможно подчас свести к понятию «долг», поэтому ни он, ни она и помыслить не могли о том, чтобы поставить личные интересы превыше принятых обязательств. Они встретились во время войны, и война диктовала свои условия, не оставляя им выбора: их отношения определялись жесткими профессиональными границами, которые оба даже не пытались нарушить, – но после войны можно было забыть об осторожности.
Нил цеплялся за эту надежду с каким-то болезненным, отчаянным нетерпением. В сущности, он мечтал изменить свою жизнь, наполнить новым смыслом, потому что полюбил сестру Лангтри. Наверное, он был не таким сильным, как она, а может, в нем просто бродили страсти, ей неведомые, но ему стоило огромного труда удерживать дистанцию, не переступать проведенную ею черту. Взгляды или невзначай оброненные фразы – вот и все мелкие прегрешения, которые он себе позволял, ничего более. Его ужасала даже сама мысль, чтобы нескромно прикоснуться к сестре Лангтри или поцеловать. Нил знал: стоит перейти дозволенные границы, и она тотчас прогонит его прочь, несмотря на то, что он пациент. Женщин на фронт брали неохотно, в основном это были медсестры, а Онор Лангтри доверили ответственный пост, так что глубокие привязанности и близкие отношения с пациентами считались недопустимыми.
И все же Нил не сомневался, что между ними существует нечто вроде неписаного соглашения: не будь это так, она посчитала бы своим долгом сейчас же развеять его иллюзии.
Взросление Нила Лонгленда Паркинсона, единственного ребенка состоятельных родителей, весьма известных и уважаемых жителей Мельбурна, пришлось на сложное время в истории Австралии, благодаря чему он вырос куда бо?льшим англичанином, чем сами англичане. В его безупречном выговоре истинного лондонского аристократа не слышалось и малейшего акцента, который выдал бы австралийское происхождение. Едва успев сойти со школьной скамьи в Джилонге, он прибыл в Англию и поступил в Оксфордский университет, который и окончил с отличием, получив степень бакалавра истории. Со времен студенчества Нил не пробыл на родине и нескольких месяцев: увлеченный честолюбивой мечтой сделаться художником, из Оксфорда он устремился в Париж, а оттуда в Грецию, на Пелопоннес, где на время и осел. В его интересную, хотя и незатейливую жизнь вносили оживление лишь бурные встречи с любовницей, некой итальянской актрисой. В перерывах между изнурительными вспышками пламенной страсти он выучил греческий, и теперь владел им так же свободно, как английским, французским и итальянским. Он рисовал словно одержимый и чувствовал себя скорее приезжим англичанином, нежели австралийцем.
Женитьба не входила в его планы, он понимал, что рано или поздно придется подумать о браке, но предпочитал жить сегодняшним днем и сознательно откладывал все решения, касающиеся будущего. Когда молодому человеку не исполнилось еще и тридцати, ему кажется, что впереди целая вечность.
Все изменилось внезапно, катастрофически, в одночасье. Даже до Пелопоннеса уже докатились слухи о грядущей войне, когда Нилу пришло письмо от отца. В этом холодном, суровом послании говорилось, что легкая разгульная жизнь закончилась: сыновний долг и социальный статус обязывают Нила немедленно вернуться домой, пока это еще возможно.
В конце 1938 года ему пришлось сесть на пароход и вернуться в Австралию, в страну, которую едва знал, к людям, бесконечно далеким, чуждым родительской любви подобно викторианским благородным господам, что, впрочем, было недалеко от действительности: только речь не о королеве Виктории, а о штате с тем же названием.
Возвращение в Австралию совпало с его тридцатилетием. Даже теперь, более семи лет спустя, вспоминая тот день, Нил испытывал леденящий ужас, что поселился в нем в прошлом мае. Отец! Безжалостный, обаятельный, лукавый, невероятно энергичный старик! Ну почему он не произвел на свет еще хотя бы парочку сыновей? Почему обзавелся всего одним ребенком, да еще так поздно? Это тяжкое бремя – быть единственным сыном Лонгленда Паркинсона: жить в постоянном страхе не отстать от отца, вечно доказывать свою состоятельность.
Конечно, это не могло тянуться бесконечно. Если бы старик только знал, что из-за него самого сын не оправдал его надежд. Нил, в отличие от отца, никогда не жил в рабочей среде, поэтому не знал, что такое горечь унижения или стремление отвоевать себе место под солнцем. Вдобавок его угнетала холодность матери, изощренный педантизм. Нил перестал бороться, как только достаточно повзрослел, чтобы реально оценивать окружающий мир.
Несмотря на то что отец всегда был равнодушен к нему, а мать буквально душила своей бездумной, слепой заботой, он привязан к отцу был гораздо больше, чем к матери. Нил испытал безмерное облегчение, когда покинул дом, поступив в закрытую школу, и с первого же семестра в Джилонге до самого дня своего тридцатилетия следовал раз и навсегда взятому курсу. Зачем бороться, пытаясь изменить обстоятельства, если это заведомо невозможно? Лучше держаться в стороне, не обращать ни на что внимания. Когда Нил достиг совершеннолетия, к нему перешли деньги матери, которых с лихвой хватало на все его нужды. Он нашел свою нишу, жил так, как ему хотелось, вдали от Мельбурна и родителей, и был вполне счастлив.
И вот угроза войны разрушила его мир: обстоятельства сложились так, что отмахнуться от них нельзя, а держаться в стороне невозможно.
Обед по случаю дня рождения Нила проходил пышно и торжественно, список гостей изобиловал благовоспитанными юными дебютантками, которых мать сочла подходящей для него партией. В числе приглашенных были два архиепископа (англиканский и католический), член законодательного собрания штата и депутат парламента Австралии, один модный врач, высокий комиссар[2 - Дипломатический ранг, посол страны – члена Содружества наций в другой стране Содружества.] Великобритании и французский посол. Разумеется, приглашения рассылала мать, а сам Нил за обедом почти не замечал ни молодых леди, ни важных гостей, даже на мать едва ли взглянул хоть раз. Все его внимание занимал отец, который сидел в дальнем конце стола и на большинство гостей смотрел с насмешкой, едва ли не с презрением, мысленно разбирая по косточкам каждого. Нил не смог бы сказать, откуда ему в точности известно, что творится у отца в голове, но на душе у него потеплело. Ему захотелось при первом же удобном случае поговорить с этим коренастым стариком, от которого он получил разве что разрез и цвет глаз – голубой.
Позднее он осознал, насколько незрелым был в ту, уже не раннюю, пору жизни, но когда мужчины наконец поднялись, чтобы присоединиться к дамам в гостиной, и отец взял его под руку, Нил, как это ни смешно, ощутил острую радость.
– Они обойдутся без нас, – фыркнул старик. – А у твоей матери появится повод посетовать, если мы исчезнем.
В библиотеке, полной переплетенных в кожу книг, которые он никогда не раскрывал и тем более не читал, Лонгленд Паркинсон уселся в кресло с высокой прямой спинкой. Сын устроился на низкой оттоманке у его ног. Даже при тусклом свете лампы, в полутьме лицо старика, изрезанное морщинами, со следами суровой жизни, проступало отчетливо. Сумрак не смягчал резкости его взгляда, острого как скальпель, жесткого, тяжелого, как у хищника. В глубине его глаз таился язвительный ум, равнодушный к людским суждениям, скупость на чувства и верность старомодной морали. Именно в этот миг Нил осознал, что его чувство к отцу не что иное, как любовь, и задумался, откуда в нем эта противоречивость, отчего ему вздумалось любить того, кому вовсе не нужна ничья любовь.
– Ты был не слишком хорошим сыном, – беззлобно проговорил старик.
– Я знаю.
– Если бы я мог предположить, что письмо заставит тебя вернуться домой, то отправил бы его давным-давно.
Нил вытянул перед собой руки и присмотрелся к ним. В этих длинных, гладких, как у девушки, ладонях с тонкими пальцами было что-то детское. Так выглядят руки, которым никогда не приходилось по-настоящему работать: занятия живописью не в счет – это скорее хобби, которое не играло серьезной роли в жизни Нила.
– Я вернулся домой не из-за письма, – проговорил он медленно.
– Тогда что же? Война?
– Нет.
Даже в полумраке было видно, как вспыхнули глаза отца, а рот превратился в жесткую линию, похожую на глубокий порез.
– Никудышный я человек, – добавил Нил.
– Никудышный в чем?
Как это характерно для Лонгленда Паркинсона – не морализировать, а подходить к вопросу конструктивно.
– Художник из меня не вышел.
– Откуда ты знаешь?
– Мне так сказал человек, который знает в этом толк. – Теперь каждое слово давалось ему все легче. – Я собрал достаточно работ для крупной персональной выставки: мне почему-то всегда хотелось начать с шумного успеха, явиться и прогреметь, а не рассеивать картины по разным галереям, – и написал своему парижскому приятелю. Ему захотелось провести несколько дней в Греции, и он сам приехал взглянуть на мои работы. Особого впечатления они на него не произвели. «Очень миленько, но не более того: нет ни самобытности, ни внутренней силы, ни выразительности, подсказанной безотчетным чувством». Вот и все, что он сказал, и посоветовал мне направить свой талант в русло коммерческого искусства, попробовать себя в рекламе.
Если пожилого джентльмена и тронули страдания сына, он этого не показал: молча сидел, не опуская тяжелого, пристального взгляда, – наконец проговорил:
– Армия, пойдет тебе на пользу.
– Вы хотите сказать, сделает из меня мужчину?
– Чтобы этого достигнуть, пришлось бы действовать извне, а я говорю о том, что кроется внутри тебя. Нужно помочь этому пробиться наружу.
Нил поежился.
– А что, если внутри ничего нет?
Старик пожал плечами, и скупая равнодушная улыбка скользнула по его лицу.
– Ну, тогда нужно в этом убедиться.
О том, чтобы привлечь сына к семейному делу, не было сказано ни слова. Нил чувствовал: отца не волнует, что станет с его предприятиями, после того как он выпустит из рук власть. Безразличный ко всему на свете, Лонгленд Паркинсон вовсе не заботился о том, чтобы оставить потомкам построенную им империю, поэтому ничего не требовал от Нила, но в то же время не испытывал досады оттого, что сын не оправдал его надежд. Ему не было нужды тешить свое самолюбие требованием, чтобы сын пошел по его стопам или, подобно ему, достиг небывалых высот. Он, несомненно, знал, когда женился на матери Нила, какое потомство произведет на свет женщина вроде нее, но его это не смущало. Брак позволил ему проникнуть в высшие круги Мельбурна и с презрением поглумиться над тем самым обществом, куда он так мечтал пробиться. В этом, как и во всем, Лонгленд Паркинсон лишь потворствовал своим прихотям, заботился исключительно о собственном удовольствии.
Странно, но сейчас Нил впервые заметил в глазах отца если не любовь, то какое-то теплое чувство и глубокую жалость, и это ранило особенно больно. Старик просто не верил, что сын на что-то способен, а уж в людях он прекрасно разбирался.
Так Паркинсон-младший оказался в армии, в офицерском звании, разумеется. С началом войны его батальон в составе Австралийских имперских сил перебросили в Северную Африку, чему Нил был несказанно рад. Здесь он чувствовал себя гораздо свободнее, чем на родине, будто наконец вернулся домой. Он с легкостью выучил арабский и всеми силами старался быть полезным. Из него вышел грамотный, честный и бесстрашный офицер: солдаты его любили, начальство ценило, и впервые в жизни он мог сказать себе, что и в нем есть что-то хорошее, что и он достоин уважения. Нил, мечтая дождаться конца войны, представлял, как вернется домой этаким бывалым ветераном, и отец тотчас заметит и оценит происшедшие в нем перемены. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы эти цепкие ястребиные глаза взглянули на него как на равного.
Потом была Новая Гвинея, а за ней южные острова Тихого океана, и эта война, куда более жестокая, чем в Северной Африке, пришлась ему не по вкусу. Он усвоил урок: то, что представлялось ему порой зрелости, было лишь детской забавой. В пустыне он обрел свободу, а джунгли оплели и высушили его душу, вытянули из него радость жизни, но в то же время сделали сильнее. Нил открыл в себе упорство и стойкость, о которых прежде не подозревал, а кроме того, перестал беспокоиться о том, как выглядит в глазах окружающих: все его силы отнимала борьба за выживание, забота о своих бойцах.
Все закончилось провальной кампанией в начале 1945 года, малозначимым эпизодом в общем ходе войны. Нил допустил ошибку, и по его вине пролилась кровь, погибли люди. Вся его уверенность тотчас рухнула, рассыпалась вдребезги. Это была катастрофа. Если бы его признали виновным, сурово осудили, подвергли остракизму, ему было бы легче, как он считал, но все до единого, от горсточки уцелевших в этой мясорубке солдат до старших по званию, простили ему просчет! Чем упорнее они твердили, что в случившемся нет его вины, что нет идеальных командиров и каждый может ошибиться, тем сильнее сжимала ему сердце тоска. Сражаться ему было не за что, и, словно сломанная заводная игрушка, он начал спотыкаться, наконец повалился и замер в неподвижности.
В мае 1945 года его перевели в барак «Икс», и первые дни он дрожал, точно в лихорадке, и постоянно плакал. Погруженный в беспросветное отчаяние, Нил не знал, да и не желал знать, куда его поместили, и пусть ему позволяли вести себя как вздумается, ему хотелось лишь одного: замкнуться в своей скорлупе и предаться скорби. Нарушила его уединение девушка, что неясным, расплывчатым пятном маячила рядом: посягнула на горе, которое он старательно оберегал. Ее грубое вторжение раздражало Нила до крайности. Она неотвязно преследовала его, тиранила, угрозами и даже силой заставляла принимать пищу, отказывалась признать, что его положение особое, что к нему нельзя подходить с обычными мерками. Она вынуждала его общаться с другими пациентам, в то время как он стремился укрыться в отдельной палате, загружала работой, донимала вопросами и без конца втягивала в разговоры: сначала – обо всем и ни о чем, потом – о нем самом, что нравилось ему куда больше.
Вначале осознание реальности лишь смутно шевелилось в нем, но затем начало возвращаться стремительными скачками. Ему внезапно открылся окружающий мир, он начал замечать других пациентов и даже интересоваться происходящим. Наибольшее любопытство вызвал сам барак «Икс», а также сестра Онор Лангтри.
Надо признать, поначалу эта дамочка не нравилась Нилу: казалась слишком сухой и прозаичной, а кроме того, его исключительность, похоже, не произвела на нее должного впечатления, – но когда он уже решил было, что взять с самой обыкновенной госпитальной медсестры, та начала оттаивать. Он вдруг увидел ее мягкость и нежность, давно забытые за последние годы, и готов был утонуть в этом теплом, ласковом потоке, если бы ему позволили. Только она не позволяла, никогда. Прошло время, Нил наконец почувствовал себя исцеленным, и лишь тогда осознал, как искусно, едва ощутимо она подталкивала его к выздоровлению.
Отправлять капитана Паркинсона в Австралию для дальнейшего лечения не было надобности, но и возвращать в часть тоже не имело смысла: их дивизия в последнее время не участвовала в боевых действиях, там могли обойтись и без него, поэтому командование пришло к решению оставить его в госпитале.
Затянувшийся вынужденный отдых в отделении «Икс» во многом нравился Нилу, ведь он мог быть рядом с сестрой Лангтри, которая со временем стала видеть в нем скорее коллегу, нежели пациента. Кроме того, он надеялся на более глубокие, прочные отношения с ней, никак не связанные с бараком «Икс». Но не все было столь радужно: с того дня, когда он ощутил себя здоровым, готовым продолжить службу, его стали мучить сомнения. Почему начальство не хочет, чтобы он вернулся в часть? И Нил нашел для себя ответ: потому что ему больше нельзя доверять. А что, если война вдруг вспыхнет с новой силой, а он не сможет принять правильное решение?
Хоть все вокруг это отрицали, Нил знал, почему после пяти с лишним месяцев по-прежнему оставался пленником барака «Икс». Истинная причина состояла в том, что его невроз не прошел, а принял форму болезненной неуверенности в себе. Если бы война продолжилась, то его, наверное, вернули бы в часть, назначив испытательный срок, и скорее всего он прекрасно справился бы. Трагедия Нила заключалась в том, что война закончилась, враги сложили оружие, и возможности исправить ошибку не представилось.
Паркинсон прочел имя на лежавших перед сестрой Лангтри документах и поморщился.
– Какой смысл был отправлять его сюда, если госпиталь вот-вот закроют?
– Конечно, это совершенно неожиданно. Да и, честно говоря, мне не показалось, что у него есть какие-то отклонения.
– Тут я с вами не согласен. Он напоминает попугая, напичканного избитыми фразами.
Вздрогнув от неожиданности, сестра Лангтри отвернулась от окна и посмотрела на Нила. Впервые он проявил агрессию к человеку, которого совершенно не знал.
Это почему-то ее задело, и она возразила чуть эмоциональнее, чем следовало, удивив не только Нила, но и себя саму:
– А по-моему, он выглядит как мужчина.
– Что я слышу, сестра Лангтри! – воскликнул Нил. – Похоже, он очаровал вас? Никогда бы не подумал, что такие, как этот сержант, в вашем вкусе!
Она тотчас взяла себя в руки и рассмеялась:
– Ваши уколы на меня не действуют, Нил! Это недостойно вас, мой дорогой друг. Вы сейчас ведете себя, как Люс, и это не комплимент. Почему вы так суровы к этому бедняге?
– Я просто ревную, – пошутил Паркинсон, доставая из кармана гладкий массивный золотой портсигар – явно дорогую вещицу, украшенную в уголке его инициалами.
Кроме него, никто в бараке не курил фабричных сигарет, но к этому времени других офицеров здесь уже не осталось.
Нил щелкнул крышкой портсигара и предложил сестре сигарету. Онор вздохнула, но не отказалась, и он поднес ей огонек зажигалки.
– Ах, вы коварный искуситель! Опять я курю с вами на дежурстве. Старшая сестра меня повесит, затем выпотрошит и четвертует, если узнает. Вдобавок я собираюсь через минуту выставить вас за дверь. Мне нужно изучить эти документы до прихода полковника Чинстрепа.
– О боже! Только не говорите, что нам придется весь вечер терпеть его общество!
