скачать книгу бесплатно
Не знаю, куда мы идем, но и не спрашиваю. Просто думаю о том, что мой телефон лежит в пластиковом пакете где-то в шкафу, печально жужжа. Если я остаюсь без него больше, чем на час, то меня ждут сотни смс, твитов, сообщений в «Ватсапе», «Снэпчате» и электронных писем. Рубена раздражает постоянный звук уведомлений, и он говорит, что ежедневно я общаюсь буквально со всеми знакомыми.
Чем дальше, тем мрачнее становятся помещения. Мы проходим еще по двум коридорам, через окрашенные в синий цвет тяжелые двери – именно таким ребенок может нарисовать полицейский участок или тюрьму. Сержант придерживает каждую дверь, но не из вежливости, а для того, чтобы убедиться, что я прошла и дверь закрыта у нас за спиной.
Мы поворачиваем за угол и оказываемся в женском отделении. Оно именно такое, как я себе представляла: бесконечные ряды камер. Мои глаза устремляются вверх, словно я смотрю на салют в небе – там еще этаж камер. И везде тюремные решетки. Я чувствую, как начинает кружится голова. Мы поднимаемся по лестнице на второй этаж и идем по коридору.
Останавливаемся перед дверью с номером тринадцать, на табличке написано: Д. Олива.
Кого-то рвет: стон, утробный звук, а затем всплеск. Тут будто прорывает плотину, и я начинаю слышать каждый звук: вздохи, женские крики, как в ночном клубе пред закрытием, когда на алкоголь дают скидку. Обхватываю себя руками и пытаюсь представить, что это руки Рубена.
Глубоко вдыхаю, пытаясь успокоиться, но это только усиливает запахи этого места: моча, старая прокисшая еда, рвота и паршивый алкоголь.
– Заходи, – говорит сопровождающая. – Время 00:06. – Она делает пометку в журнале.
– Внутрь?
Она открывает дверь. Я не думала о том, куда меня ведут. Не успела подумать… ведь не было никаких наручников, никто не заталкивал меня на заднее сиденье машины, пригнув мою голову. Я никогда не могла представить, что окажусь здесь, для меня это стало полной неожиданностью.
На полу лежит синий матрас, хотя это громко сказано, – скорее коврик для йоги. Рядом еще один, поменьше, полагаю, это подушка. Окон нет, только маленькое отверстие в стене под самым потолком. На потолке нарисована большая черная стрелка, указывающая налево. Должно быть, я долго пялюсь на нее, потому что сержант поясняет:
– Она указывает на Мекку.
Сержант Моррис передает мне одеяло, сильно пахнущее мочой. От него запах гораздо сильнее, чем снаружи.
Слева металлический унитаз без крышки, как в поезде или самолете. Помню, как мы с Рубеном летали в Берлин, и я пыталась сходить в туалет во время турбулентности. Воняет одновременно и химическим чистящим средством и всей грязью, которая смывалась в туалет. Нет ни ершика, ни кнопки слива. Пока я разглядываю все это, сержант Моррис уходит. Дверь лязгает, и я сначала подпрыгиваю от неожиданности, а затем начинаю дрожать по мере того, как мозг начинает осознавать сложившуюся ситуацию.
Это камера… Камера… Моя камера!
Глава 5
Молчание
Я так и не сказала Рубену. Не сказала!
Смотрю, как он помешивает кашу на плите.
Муж всегда отвечает за еду, а я за стирку. Два года назад мы договорились разделить обязанности, чтобы избежать ссор. Думаю, не стоит говорить, что посуда всегда аккуратно расставлена, в посудомойке никогда не залеживаются грязные тарелки, тогда как корзина для грязного белья обычно переполнена.
Рука начинает болеть сильнее и с трудом шевелится. А утром вообще была в странном онемевшем состоянии.
Рубен накладывает кашу. Кухня и гостиная объединены – по сути это квартира-студия, хотя у нас две спальни. Нам здесь нравится, и не важно, что мы слышим, как соседка сверху возвращается домой в три часа ночи, цокая шпильками. Нам нравится мрачность Лондона, душный воздух. А горячий запах городской пыли в метро говорит мне, что я вернулась домой после отпуска. Нравится даже то, что летом мои ноги в шлепанцах чернеют от смога. И даже как выглядят люди в ярком, резком освещении метро после бурной вечеринки: женщины с бледной кожей и смазанным макияжем. В ночном автобусе мы как-то видели мужчину со змеей на плече, и никто на него не пялился. Нравится, что каждая вещь имеет свою цену и что всюду теснота. Наши родители не понимают этого – родители Рубена в особенности – и все спрашивают, почему мы не продадим квартиру и не переедем. «Есть и другие способы экономии», – твердит отец Рубена.
Напротив плиты висит фото с нашей свадьбы, фотограф снимал только репортаж, никакой постановки. «Я не хочу, чтобы мы выглядели излишне претенциозно искусственными улыбочками», – сказал Рубен вскоре после того, как сделал мне предложение. В итоге, свадьба была довольно скромной и не стала самым лучшим днем в нашей жизни. Мы были в полном недоумении от всего, что случилось после его анти-предложения, начинавшегося со слов: «Не хочу относиться к тебе свысока…» Быстра торжественная регистрация – я надела платье до колен, а после был праздничный ужин. Рубен выпил слишком много красного вина и не убирал руку с моего колена, так и ел пиццу одной рукой. А потом, когда он курил во дворике – раньше он курил, – произошло то, что я никогда не забуду.
«Мы сделали это», – сказала я.
Он энергично кивнул, его щеки втянулись, когда он затянулся.
«Мы сделали так, как хотели», – сказал он, точно выразив мое состояние.
Эта простая радость для нас – жить своей жизнью. И к черту всех остальных.
В тот момент мы стояли под одним зонтом, держась за руки. На мне были красные туфли, и я чувствовала себя счастливее, чем это вообще возможно.
Я смотрю на фотографию: она такая искренняя. Мы стоим друг напротив друга, я радостно смеюсь, а Рубен смотрит вверх, на его лице легкая улыбка.
Как я могу ему рассказать? Ведь он больше не будет так на меня смотреть, с этой легкой понимающей улыбкой. Я одна из немногих людей, которые ему нравятся.
Уже четыре часа дня. К этому времени я дважды сбегала в ванную, чтобы позвонить в экстренную службу, набирала номер, но останавливалась в последний момент. Запястье все еще пульсирует, хотя выглядит как всегда – никаких синяков, но рука слабая и безвольная. Посмотрю, станет ли лучше. Как только разберусь с произошедшим – сразу же пойду к врачу.
Говорю мужу, что пойду прогуляться. Чувствую себя не очень – почти ничего ела, но все равно собираюсь на улицу. Рубен смотрит на сумерки за окном и ничего не отвечает. Я осматриваюсь по сторонам, прежде чем пройти несколько ступенек от двери до тротуара, как будто полиция может поджидать меня, не утруждая себя стуком в дверь.
Свежий воздух холодит легкие. Я надеялась, что на улице успокоться будет легче, чем в нашей теплой квартире, но нет, не помогло. Желудок урчит, на плечи навалилась тяжесть. Во время этой прогулки в одиночестве пугает все: отдаленный вой сирен, слишком яркий свет уличных фонарей. Полагаю, моя жизнь в страхе только начинается. Я не чувствую себя счастливой ни на улице, ни дома – остается замкнуться в себе.
Когда я возвращаюсь домой, Рубен играет на пианино в дальней комнате. Он занимается музыкой, только когда меня нет. Замираю на секунду, затем захлопываю за собой дверь. Как я и думала, мелодия обрывается. Рубен стесняется своего таланта, ему кажется, что это слишком экстравагантно.
Муж появляется в дверях комнаты. Мне нравится близость, которую обеспечивает наша квартира, я могу позвать Рубена отовсюду и разговаривать с ним, пока я в ванной, а он готовит на кухне.
– Пункт две тысячи восемьсот восемьдесят девять, – говорит он, стоя в дверях. – Твои милые раскрасневшиеся щечки, когда ты возвращаешься после прогулки.
Список того, что мне нравится в Рубене, бесконечный. Люблю его смущение по поводу прекрасной, артистической и вдохновленной игры на пианино. Как он переходит границы со своими подопечными, когда приводит их домой, берет с собой в поездки, чего делать не обязан – насколько сильно он любит этих неблагополучных детей. И как он однажды сказал моему брату Уилфу, что тот разговаривает со мной слишком заносчиво.
Я должна ответить, назвать, что люблю в нем, или пересечь комнату и поблагодарить его, обняв. Например, сказать, насколько счастлива слышать звук игры на пианино, когда прихожу домой.
Но не могу. Потому, что если сделаю это, то расскажу ему все. Я знаю, что так и будет. Или хуже – он сам узнает, увидит черноту внутри меня, догадается и сдаст полиции.
Рубен смотрит на меня выжидающе, а я избегаю его взгляда, уставившись в пол.
Но чего мой муж точно не ожидает, так это моего молчания. И все становится еще хуже, когда он понимает, что я не собираюсь отвечать. Его взгляд меняется. Ему стыдно, что и я заметила его расстройство, поэтому он отворачивается, бестолково возится с растениями на подоконнике, поливает их, не глядя на меня.
Мне кажется, что журчание воды – это единственный звук во всем Лондоне.
Обычно по вечерам мы по очереди варим кофе. Сегодня его черед, но я тоже иду на кухню, не желая оставаться в одиночестве.
Я решила, что можно потянуть денек, но сейчас как раз подходящее время. Момент настал.
– Я еще не рассказывал тебе о мальчишке из Брикстона? – спрашивает Рубен, глядя на меня и аккуратно засыпая молотый кофе в турку.
– Кажется нет…
– Ну помнишь парня, который вырвался из сетей банды на прошлое Рождество и начал вести себя прилично?
– А, да. – Мой голос звучит безжизненно.
– Ну так он связался с другими парнями и теперь поджигает машины. – Рубен прислоняется к кухонной стойке. – И я не понимаю почему, ведь раньше все шло так хорошо.
Рубена такие вещи часто сбивают с толку. Думаю, что это из-за его непоколебимой веры: если ты избавишь мальчика от проблем, то он будет хорошо себя вести. Очень логично, но неправда.
– Ты помнишь себя подростком? – говорю я со смешком, благодарная за возможность убежать от собственных мыслей, даже если это больше похоже на карабканье вверх по веревке, без страховки, обдирая кожу с рук.
– Я был… Очень скучным, – сказал он, слегка улыбнувшись.
В этот момент я хочу, чтобы другие могли видеть Рубена именно таким, чтобы он им это позволил.
– У тебя было больше поводов для злости, чем у других людей.
– Усыновление едва ли стало моей личной трагедией.
Не могу сдержать улыбки.
– Твое благословение – настолько здравый рассудок, – говорю я и тянусь к его руке.
Муж немедленно притягивает меня к себе, но я отступаю. Он опирается на кухонную стойку и задумчиво смотрит на меня. Кофе на плите начинает кипеть, но за секунду до этого Рубен успел выключить газ.
– Не хочу, чтобы кофе сбежал, – говорит он, многозначительно глядя на меня.
– Он все равно не был счастлив, – говорю я. – Даже если тот парень покончил с бандитским прошлым и общается с правильными людьми… он не был счастлив.
– Почему?
Я пожимаю плечами:
– Некоторые из нас постоянно все портят. Мы сами портим себе жизнь и не знаем почему.
Он достает молоко из холодильника.
– Ты же мой домашний психолог, – говорит он, неуверенно протягивая руку, но я отодвигаюсь.
Рубен иногда меня так поддразнивает – психологом. Это одно из моих прозвищ.
Он смотрит на меня, и в глазах читается вопрос.
– Ты в порядке? Голос какой-то грустный. Ты же ничего не испортила.
– В порядке, – говорю хрипло.
– Ты странно держишь руку. Ушиблась?
Вот действительно подходящий момент, а то я все откладываю и откладываю. Сейчас уже нет оправданий. Все сроки уже вышли, а ничего не сделано – реальность моей жизни.
Рубен садится за барную стойку, которая отделяет кухню от гостиной, поворачивается к телевизору, пьет кофе и включает новости на «Би-Би-Си». Он всегда так делает, хотя новости его и раздражают.
Я открываю рот и думаю, что будет просто, это всего лишь слова.
Рот остается открытым, как будто я жду чего-то. Жду, когда почувствую себя готовой, когда буду уверенной. Я никогда ни в чем не уверена, легче ничего не делать. Смотрю в окно на дворик Эдит, а потом опять на Рубена. И на экран телевизора. Диктор читает один за другим анонсы новостей:
Депутат от Суррея замешан в скандале с растратой
Врач, случайно оказавшийся рядом, помог родиться ребенку в магазине одежды в центре Лондона
Как Лондон справляется с проблемой растущего миграционного кризиса?
Поворачиваюсь к Рубену, и тут слышу последний заголовок. Я как будто ждала его, предчувствовала.
Нападение у канала в Лондоне
Я заранее знаю, что сейчас скажут. Знаю из-за какого-то предчувствия. Непроизвольно хватаюсь за стойку, впиваясь в нее ногтями.
Новости продолжаются, возвращаясь к подробностям первой истории. Какой-то политик мошенничает с деньгами, но мне это абсолютно безразлично.
«Нападение у канала в Лондоне». Повторяю про себя снова и снова.
Тело пронзают судороги, будто схватки при родах. Сначала сжимает сердце, потом ощущение спускается в руки и ноги. На вопрос Рубена про руку я не отвечаю.
Он смотрит новости.
– Нами управляют коррумпированные люди, и никого это не волнует. И как я должен учить детей не врать и не обманывать, когда это делают люди, управляющие страной? Насколько сложно дойти до простой мысли вроде: «Я теперь депутат, и мне не стоит мухлевать с деньгами»?
Это одна из немногих тем, на которые он высказывается, даже на вечеринках, в то время как другие гости неловко смотрят в свои стаканы. Когда Лора с ним познакомилась, она понимающе посмотрела на меня и сказала: «Нет ничего более сексуального, чем социалист».
В таких ситуациях я думаю: «Я рада, что мой муж моралист и бескомпромиссный человек, который на практике применяет то, о чем говорит, и не находит в этом ничего странного». Как-то он с уверенностью заявил, что женщины никогда не лгут о том, что их изнасиловали. Тогда все присутствовавшие в комнате замолчали.
Сейчас я не думаю вообще ни о чем, просто не могу. Мне очень жарко, и я паникую. Мне кажется, будто события той ночи написаны у меня на лице, что мои мысли материализуются прямо здесь, в нашей гостиной. Поворачиваюсь к телевизору и в напряжении смотрю.
– Вранье, – продолжает Рубен. – Никто не называет вещи своими именами. Это не скандал, связанный с расходами. Это – вранье.
Я поднимаю глаза к потолку в поисках знака от вселенной. Стоит ли мне молчать, потому что я уже солгала? Или признаться, чтоб этой лжи не стало еще больше?
Продолжаю молча сидеть на диване, пытаясь сдержать нервную дрожь. Может быть, новость и не про Сэдика, а про кого-то еще. Может, кого-то пырнули ножом или застрелили, это же Лондон. Ну и что, что рядом с каналом, в Лондоне множество каналов. Может, это произошло в другом районе, – не в Венеции, а в Бирмингеме? Я ничего точно не знаю. Боже, а что же мне делать, если я совершила преступление?
Нападение. Звучит дерзко. Они ничего не знают о произошедшем. Он преследовал женщину, она была напугана и спасалась бегством.
– Я имею в виду, – продолжает Рубен, размахивая чашкой. Кофе выплескивается на деревянный пол, просачиваясь сквозь доски. – Твою мать. – Он немедленно ставит кружку на стол и идет за тряпкой. – Я всегда знал, что власти воруют.
Ведущий переключается на новость о рождении ребенка: интервью с людьми, которые видели, как у женщины отошли воды в магазине. «Не знаю, зачем она пошла за покупками», – со смешком говорит один из очевидцев.
Я наблюдаю, как Рубен вытирает пятно от кофе, но все мои мысли заняты телевизором и последней новостью.
– Не понимаю, с чего они включили эту ерунду в выпуск новостей, – говорит Рубен, беря пульта от телевизора. – И что с того, что она пошла по магазинам?
Собираюсь остановить его, но убеждаю себя, что не могу этого сделать. Нет, могу, я просто обязана сказать ему.
– Не выключай, – я стараюсь говорить своим обычным голосом. Расскажу ему, как дойдет до этой новости. У меня есть максимум две минуты.
– Не могу смотреть эту чушь. – Он игнорирует мою просьбу и переключает на кулинарный канал.
Рубен делает так каждый день: включает новости, раздражается и выключает. На мои предпочтения он не всегда обращает внимание.
В телевизоре мужчина готовится освежевать кролика.
