скачать книгу бесплатно
– Авария крупная или пожар, – прокомментировала Катя, увидев немой вопрос в моих глазах. – Так бывает, когда умирают все сразу, в одну минуту, когда автобус с моста упал или детдом какой сгорел. Остальные по одному ходят, как этот (она кивнула на топающего почти на одном месте Петра Семеновича, я бы не удивилась, если бы его фамилия была, ну скажем, Черепахов) убогий дедуля.
– Его к нам привел инсульт или инфаркт, или рачок какой, поняла? – пояснила она, продолжая держать меня за руку, как маленькую девочку.
– Этот твой (я позволила себе сразу перейти на «ты», Катя была явно младше меня) дедуля имеет трещину в заднем проходе, не знаю, правда, каких размеров, мне это дядька-тетка сказал, ну этот, Михаил, как его… – я забыла отчество.
– Викторович. Дядька-тетка? Ха-ха-ха!!! Нет, он точно дядька. Слушай, а от трещины в заднем проходе вроде не умирают. Но, понимаешь, я не врач, тебе видней.
У меня накопилось много вопросов.
– Меня определили тебе помогать, я думала, что ты врач, а говоришь, что нет…
– Я – медик, в каком-то смысле, ветфельдшер, – был дан первый ответ.
– Здесь все мертвые…
– Э, не все, – прервала она, – ты, например, еще не умерла, ты в коме, может, назад вернешься…
Наступила моя очередь прервать ее:
–Да, я не о том. Я о том, что мертвецов чего лечить, они же мертвые, да и чем им болеть?
Она стала убирать выбившуюся из общей массы волос прядь, лезшую ей в рот с настойчивостью ребенка, выманивающего шоколадку, за ухо, но, видимо, не удовлетворившись этим, стала убирать за уши все свои замечательные космы, словно готовя рот к ответам, а уши к вопросам.
– Да, не болеют они ни чем, так баловство, внимания не хватает, вот и хотят, чтобы давление им померили или, хм, сердце послушали. А как это сделать? У нас, у мертвых, сердце не стучит, и пульса нет. Вот и играюсь с ними. А ты новенькая, тебе обрадуются. Здесь ведь все строго, в какой день умер, в том и останешься, в другой день не попасть, это только немногим разрешено, тем, кто очень старался, заслужил, так сказать. Ну, чтобы тебе понятней было, я попроще постараюсь объяснить, хорошо? – спросила она, сворачивая при этом в сторону и меняя маршрут нашего движения.
Катя потащила меня к зарослям мальв у забора, уверенно провела сквозь розово-зеленую гущу к одинокой лавочке, удачно спрятанной от ненужных взоров, и только здесь выпустила мою руку, уже вспотевшую, из своей пухленькой ладошки. Мы синхронно сели.
– Смотри, – продолжила она, – на конкретном примере объяснять буду. Тебя что, машина сбила?
Я утвердительно кивнула.
– Ну вот, представь себе, что она тебя наглухо сбила (я поежилась), и ты умерла сегодня. Ты проделываешь этот путь точно также и попадаешь все к тому же Михаилу Викторовичу, он оставляет тебя в том же дне вместе с другими почившими в этот же день, и ты коротаешь вечность, допустим, в компании этого треснувшего старикана – Петра Семеновича, или как его там. Передвижения в днях, а тем более в годах исключены, окружать тебя будут люди, умершие в нашей стране, но и то не во всей, а в ближайшем регионе… – после каждой фразы она наклонялась чуть вперед, поворачивала голову и заглядывала мне в глаза, как будто рассматривая степень понимания. Видно, выражение моего лица было не сильно идиотским, поэтому Катя ничего не повторяла по нескольку раз.
– А ты ходишь в разные времена к разным людям?
– Почти. Я хожу к Михаилу Викторовичу, если вызывает, могу выйти на улицу, где мне и встречаются «чужие». Но постоянно живу в пятнадцатом апреля. Нас там сейчас 823 человека, было больше, но двое уже на том свете, то есть заново родились. Они хорошие, а мне это никогда не грозит, да я и не хочу. Здесь совсем неплохо: никаких денег, накормлены, одеты, живем как в раю.
– Ага, значит, рай есть! – вырвалось у меня.
– Бред все это – рай, ад! И все религии с разными богами тоже бред. Я, видишь ли, почти верила и крещеная, а получается зря. Бога-то нет! Правда, здесь это мало кого интересует. Зато есть Главные. Они одни на все времена и для всех людей. И не только людей. Сюда попадают коровы, лошади, птицы, рыбы, просто они в другом месте. Что-нибудь понятно? – спросила она.
– Не все, конечно. Ты говоришь «хорошие». Если есть хорошие, значит, есть и плохие. А если ты нехорошая, я ведь правильно поняла (она кивнула), значит, ты плохая, да? Почему?
– Плохие-хорошие, немного не так. Это мы так думаем. Опять же, как в религии. Все по-другому. Дома, ну там, где ты сейчас будешь находиться, все делиться на две стороны: на левую и правую. По левой живут те, кто под опекой Матвеича, а по правой те, кто под опекой Захара. Я живу по правой стороне, но получила право общаться со всеми: и с «левыми», и с «правыми». Остальные «правые» заперты в одиночестве, они других людей, кроме Главных и меня, а теперь и тебя еще, не видят…
Как медик я негодовала: люди в одиночестве, без воздуха! Такого отношения я не могла одобрить и сказала об этом Кате. Она хмыкнула:
–Тебе надо самой это увидеть, так не поймешь. Погоди, скоро все станет ясно.
Однако этих объяснений показалось недостаточно, я снова завалила ее вопросами.
– Как определить «левый» человек или «правый»? Есть конкретный закон, или это Главные сами решают?
– Роза, подожди. Надо подумать, как лучше объяснить, ты нервничаешь, а у нас никто не нервничает, мы – мертвые, и мне непривычно. Подожди, посиди пока.
Я не возражала – посидеть, так посидеть. Правда, желудок вставил «я против», но ему не привыкать тосковать в одиночестве, пришлось согласиться. Я стала глазеть вокруг. С трех сторон были мальвы, все, как одна, розовые и высокие, а с четвертой просматривалась узкая тропинка, по которой мы пришли сюда, но на повороте видимость обрывалась. Имелся кусок сочно-голубого неба без облаков и солнца. Присутствие последнего вовсе необязательно для моих веснушек, но без него получалось, допустим, следующее: слушаешь хорошую музыку, но нет в ней должной живости, и завершающие аккорды отсутствуют. Не хватало тепла от солнечного лучика, слепящего глаза и заставляющего чихнуть, не хватало облаков, пусть даже бесформенных, из очертаний которых нельзя придумать в своем воображении кораблик или сердитого старика. Не доставало мохнатых шмелей, всяких больно кусающих бзык, и, наверное, если копнуть поглубже, не было и прозрачных червяков, но ковырять землю каблуком я не стала. Стояла такая тишина, познать которую могут лишь на сто процентов глухие люди. До одури захотелось привычных звуков: жужжания, шума ветра, запутавшегося в листве или воркования грязных голубей, плевать на их внешний вид. Я глянула на Катю, в тот момент было просто необходимо почувствовать присутствие кого-то живого (правда, Катя, по её же словам, считалась безнадежно мертвой). Она почувствовала мой взгляд, повернула голову, чуть улыбнулась и начала:
– Когда мы попадаем сюда, с того света присылают папку, ты ее видела (я кивнула, ага, «считать человеком»). В ней про умершего все-все: кто, откуда, чем занимался, кого любил, о чём мечтал, поступки, даже мысли. Эту папку смотрят Главные вдвоем, всегда вдвоем и очень тщательно, и решают к кому из них ты прибыл. Если хороший человек, ну, по религиозному не сильно грешил, то к Матвеичу – влево, стало быть. Ну, а если человек в сущности неплохой, но грешен (по интонации я четко поняла – это она о себе), то к Захару.
– А грехи, как в Библии или как в Коране, такие же? – спросила я непонятно зачем. По правде, я и не знаю их – этих смертных грехов, разве что «не убий» и еще «не чревоугодничай».
– Нет, не совсем, – пожала плечами она.
И вдруг очень оживилась и быстро, горячо заговорила:
– Я была обычной студенткой. Выпивала, курила иногда, мужчины, то, се, ну и у других ведь так же, что с того (я помнила, что здесь не нервничают, но она тогда была просто на грани)?! Встречалась с одним женатым, не любили друг друга, а так, от нечего делать, жена застукала, орала, с кулаками лезла… Через две недели хулиганы меня по голове битой огрели – сразу в морг. Но Захар не за мужика того к себе забрал, а за то, что у соседки каждые полгода котят топила. Кошка у нее гулящая была, черт подери, шалава!.. Знаешь, как тяжело приходится, но Главные сжалились и разрешили вот другим помогать, лечить, как могу, правда, – эти слова Катя договаривала спокойно, почти радостно.
– С теми, кто живет справа, происходит что-то ужасное, Захар вас мучает? – не выдержала я.
– Нет, никто нас не истязает. Захар даже исполняет наши заветные желания, правда, в искаженной форме, – начала было она, но замолчала.
Возникшая пауза дала мне возможность поразмыслить надо всем сказанным Катей. Я отродясь не умела жалеть женатых мужчин, их разъяренных жен, и исцарапанных ими любовниц. Тогда я сильно, честно признаюсь, пыталась посочувствовать Кате, как одной из участниц вечного любовного трио, но не выходило. Мне становилось жаль ее, когда я представляла, как ее, идущую, возможно, из гостей теплым апрельским вечером, одетую нарядно, вдруг настигает жестокий удар, и как из ярко накрашенного рта ее бежит темная струйка крови. Представляла, как ее уже голую рассматривал патологоанатом и резал четкими движениями, а может, и не резал – причина смерти и так понятна. Но, должно быть, я ненормальная и мне более всего стало жаль не ее, а маленьких слепых котят, только облизанных кошкой, которых Катя уверенно брала наманикюренными пальцами и осторожно, без брызг, опускала в ведро с ледяной водой, а в это время дико орала та самая «шалава-кошка», запертая в туалете и обманутая уже в который раз. Мне хотелось спросить Катю, обучали этому специально в веттехникуме, или же она переняла это от мамы, а, может, от бабушки, которая постоянно что-то вязала, и с клубком которой любила играть толстая серая кошка – домашняя любимица. Но я не решилась. Меж тем она снова заговорила.
– У меня была мечта. Вполне обычная. Жить богато. Чтобы вилла своя, чтобы слуга завтрак приносил (здесь она хмыкнула), чтобы платьев полные шкафы, и чтобы море близко, чтобы из окон видно. Теперь у меня все это есть! Море, наверное, Красное – под окнами, двухэтажный дом, сотни платьев (я не сомневалась в ее словах, то, что на ней было тогда надето, стоило около пяти-шести лет моего труда в больнице). Казалось, мечта сбылась, но!.. Я встаю завтракать, сажусь за стол, снимаю крышку с кастрюльки, а там полуразложившийся котенок, смываю воду в унитазе, появляется другой, пушистенький, набираю воду в джакузи, а их там, глядь, уже с десяток плавает. И так везде: вода и мертвые котята. Понимаешь, заварку хочу из чайника налить, она не льется, а я уже знаю почему, потому что там тоже дохлый котенок. Ты понимаешь?! Сначала визжала, так страшно было. Привыкла. Выкину его, как пакетик использованной заварки и все. Когда выходить разрешили, стала у «левых» в гостях есть, Матвеич жалеет, угощает чем-нибудь, и то ладно.
– Это жестоко, – я чувствовала, что Катя хочет услышать от меня именно это, – и что, ты всегда будешь так жить (здесь я осеклась, живых здесь не было), неужели ничего нельзя изменить?
– Нет, ничего. С правой стороны на левую не попасть, это правило вечно. Я никогда не начну жить заново, и от мертвых котят меня тоже не избавят. Но я привыкла, а что еще остается? А? – и так как я молчала, она продолжила. – Самое страшное здесь это одиночество и отсутствие надежды хоть на что-либо. Знаешь, это действительно страшно, когда не на что надеяться, когда не в силах что-то изменить, но еще ужаснее, что ты с этим смиряешься, причем, безропотно смиряешься (здесь я мысленно добавила: «Как котенок, идущий ко дну»).
И так невесело, а тут еще тема для разговора располагала и вовсе к желанию завыть волком, и я, как человек хотя бы частично живой, решила сменить ее на более, как виделось, веселую.
– Растолкуй, Катюша, почему женщина носит мужское имя, расскажи о Михаиле Викторовиче, – попросила я.
– Все наоборот, это мужчина «носит» женское тело, а так как Михаилу Викторовичу одежду дают только женскую, то он носит ее. Последнее время он даже губы красить начал, сидеть стал нога за ногу, а раньше – на раскорячку, я этого не видела, Захар говорил. Он сюда давно попал, лет пять назад. Он из тех, кого ты назовешь «хорошие», больших грехов за ним не числилось, но Михаил Викторович всегда женщин недолюбливал и при каждом удобном случае вставлял: «Хорошо, что я не баба!». Понятное дело, женат не был. Служил бухгалтером, причем честным бухгалтером, ты же понимаешь разницу между честным бухгалтером и нечестным (я не знала, но, на всякий случай, кивнула)? Он и умер-то на рабочем месте, готовил какой-то отчет, разволновался, итог – инфаркт. А случилось это вечером, специально задержался, данные перепроверял, утром сослуживцы пришли, а Викторович уже кончился.
– Ну, а почему здесь он женщина? – торопила я.
– Когда он сюда попал, Наши совещались, что с ним делать. Вроде человек хороший, мухи не обидел, не воровал, не сплетничал, но вот отношение к женщинам просто отвратительное. Решили: быть ему подопечным Матвеича, но все же наказать. И внешность ему досталась не чья попало, а соседки, которую он особенно не жаловал. Наш Викторович человек трудолюбивый, просто так сидеть не привык, поэтому и выпросил у Главных работу. А так как ему бумажки не привыкать ворошить, вот его и посадили в «Приемный покой» (слово «покой» здесь значило что-то другое, нежели в больнице, это улавливалось в том торжественно-похоронном тоне, с каким моя новая знакомая его произносила). Знаешь, он мировой мужик, может, ты с ним еще увидишься.
– Может, и увижусь, – согласилась я без особых эмоций, тогда мне было плевать на эту сомнительную радость.
Однако Катя с явной завистью в голосе все же сказала, при каких обстоятельствах я снова буду иметь честь лицезреть лошадиный профиль Михаила Викторовича.
– Увидишь его, когда Главные решат, где тебе быть: на том или на этом свете. Если очнешься от комы, то проделаешь этот путь заново, но, естественно, в обратном направлении.
Я ответила, что вряд ли с такими травмами выживу, чем, кстати, вызвала почти ничем не прикрытую радость в ее глазах (я не осуждала, как можно осудить, если уже знала, что у Кати никогда не будет заветного обратного пути). И сама призадумалась, нужен ли мне этот путь назад, ведь наверняка я теперь калека. Однако мой мыслительный процесс заработал в единственном возможном направлении. Я почувствовала такой приступ голода, какой могут испытывать только молодые и здоровые парни после многочасовых физических упражнений, о чем немедленно и сообщила Кате. Мы встали, она опять взяла меня за руку, и пошли по дорожке к ближайшему зданию. Путь, к счастью, оказался коротким, мы достигли цели через несколько минут. Катя открыла скрипучую тяжелую дверь (я подумала, что здесь все двери скрипят, видно у Главных не доходили руки, чтобы смазать петли, зато у Главных убойное чувство юмора – надо же, из мужика сделать бабу…), ввела меня в хорошо освещенный и невероятно длинный коридор, в котором стояла небольшая группа людей, я разглядела среди них только одного мужчину. Он был высоким, а точнее, очень высоким, около метра девяносто, не менее (глазомер у меня – дай бог каждому!), темноволосым и смуглым. Незнакомец повернул в нашу сторону голову, слегка улыбнулся и кивнул мне. Да-да, не Кате, а именно мне. Я сделала то, что обычно делаю, когда видный, молодой (а он был молод, 30-35 лет) мужчина улыбается и приветствует меня. Я улыбнулась во все свои тридцать зуба (два зуба мудрости мне удалили лет десять назад) и помахала рукой. Катя дернула меня за рукав и зашипела:
– Вообще-то это Захар!
– Да? А он очень даже ничего. Так, куда дальше идти? Разуваться надо?
– Нет, – сказала она, – нам сюда.
Провела меня с десяток метров и указала на дверь (я, конечно же, сразу обратила внимание, что дверь находится по левой стороне). А еще я заметила, что все двери по левой стороне коридора деревянные и разноцветные, а те, что по правой – тяжелые, массивные и угольно-черные, словно неокрашенное днище чугунной ванны.
Дверь, в которую автору предстояло войти, была глупого канареечного цвета, поклонницей коего я никогда не являлась. Катя толкнула ее.
Я находилась в собственной квартире, в родной халупе, стояла в коридорчике кукольного размера и тупо смотрела на облупившийся оранжевый пол. Все было точно таким же, каким я оставила утром, кроме одного. Пройдя в комнату и увидев, что шторы не раздвинуты, я вознамерилась исправить это, чтобы впустить немного осеннего дневного света (я помнила, что теперь нахожусь в лете, но чем черт не шутит). Было жутко интересно, что же за окном. А там ничего не было. Вообще ничего! Не было даже самого окна! Оконный проем оказался обычной стеной, оклеенной старенькими обоями. Хорошо знакомую дырку в стене штора закрывала так же заботливо, как мать прячет малое дитя от дурного глаза. Вот так, дырка была, а окно – фиг!
Тишину прервала Катя, ошалело осматривающая мою конуру:
– Это все о чем ты мечтала?! Об этом?!
– Об этом я не мечтала, я здесь жила. Знаешь, самой интересно, почему я снова тут.
– Роза, когда человек попадает сюда, он начинает существовать в своей мечте, в собственной сказке. Если ты неплохой человек, то получаешь свою мечту на блюдечке. Если плохой, то тоже получаешь, но искаженную. Но здесь (она с брезгливым выражением лица обвела комнату взглядом) не пахнет никакой мечтой. Как это? – уставилась она меня.
Я на минуту призадумалась. Действительно, – вспоминала я, – я ведь ни о чем не мечтала, ну, конечно, телефон, туфли там, колбаса по полкило на завтрак – все это не в счет. Глобально же моя жизнь меня устраивала. У меня была квартира, было что одеть, даже работа имелась. Семьи не было. Я рано потеряла почти всех родных, а собственную семью еще не успела создать, а если уж совсем честно, не особо-то и стремилась – меня устраивало приятно пахнущее одиночество (рядом никто не курит, мои носки кристально чисты, а собственный перегар не угнетает). Да, я и одинока-то не была: хорошие соседи, нормальные сослуживцы, близких подруг не наблюдалось, зато знакомых – хоть отбавляй! Я не стремилась к большим деньгам, конечно, свались они на меня, не отказалась бы, но в жизни не считала купюры необходимым компонентом тарелки с надписью «Счастье», и вообще, я не была несчастлива от их недостачи. Если уж совсем откровенно, даже в лотерею ни разу не играла, не потому что считала себя невезучей, а потому что возможность выигрыша оставляла абсолютно равнодушным мое сердце. Да, хотелось зарабатывать больше, но желание стать богаче здесь абсолютно не причем. Просто казалось справедливым, чтобы мой труд оценивался выше морально, и это, уже как следствие, выражалось бы и в денежном эквиваленте. Вот так, буквально за минуту я подвела жирную черту под своей прожитой жизнью.
Я была вполне счастлива, мне почти всего хватало. Да, о материальных ценностях не мечтала, но это не значило, что я примитивная амеба-человек без фантазии и мечты. Дудки! У меня была мечта. Вот, какая.
Чтобы стоять в темную и теплую летнюю ночь на мосту, что через большую реку с тихим, непременно тихим течением. Стоять не одной, а с человеком, самым дорогим и близким, чтобы больше никого, ни единой души, держать его за руку и смотреть на черное небо, на котором горит единственная, но самая голубая и яркая звезда. Мы стоим молча – слова ни к чему, и я слышу, как ровными ударами бьется сердце возлюбленного.
Из тех мужчин, которых я знала, ни один не годился на роль того, чья рука могла бы лежать в моей. И это, пожалуй, не из-за меня. Я не особо привередливая, да и недостатков столько, что не дай бог, как говорится. Те же веснушки, например, или привязанность ко всяким собакам типа Люськи. И если с веснушками я боролась сама, то с люськоподобными никому бороться не позволяла. Да меня-то они – мои малочисленные поклонники, бывало, и устраивали, но вот в мечту почему-то не вписался ни один из них. То ли от того, что ладони у них, мало того, что мозолистые, так еще и влажные, то ли дышали они чересчур громко, со свистом прогоняя воздух через крупные пролетарские ноздри, то ли в волшебном свете голубой негасимой звезды их лица отчего-то вдруг приобретали подозрительный фиолетовый оттенок, я уж, право, и не знала. А последние пару лет, я вообще, никого не примеривала на свой ночной пейзаж: уже не хотела, уже не верила.
Но мечта была. Просто Главные, ну, это я так поняла, не заметили ее, не захотели воплотить здесь, а, может, не знали, как это сделать. А что еще проще укладывалось в моей разбитой вдребезги голове: я в коме, непонятно: задержусь ли ненадолго (если так, то хоть поесть успею!), надолго или останусь навсегда. Зачем сильно вникать в то, о чем я мечтала, и как жила на том (уже привыкаю) свете? Не велика птица, в конце концов. И последнее: моя мечта абсолютно не материальна, как ее воплотить среди мертвых, если среди сотен живых мужчин я не стала никому нужной, и никто не стал дорог мне?
Тогда показалось невозможным передать все это в двух словах ошарашенной Кате, а в трех и более я не могла – желудок громко воззвал к справедливости, и я, даже не удостоив ее ответом, пошлепала на кухню, где еще утром ела манную кашу.
Здесь я явно ощутила заботу. Стол грозился сломаться под весом тарелок, супницы, соусниц, бокалов, чашечек и прочих столовых приборов, его никогда не загружали таким количеством еды и питья. Тут было всё, что я любила: суп-лапша, плов, пельмени, парочка салатиков, несколько сортов сыра и колбасы, огромное количество булочек и печеньиц, и замечательный крепкий чай. Я коротко предложила Кате: «Присоединяйся» и, не тратя времени более, приступила к трапезе, не присаживаясь на хромой табурет, стоящий подле стола, видимо, следуя поговорке, мол, больше войдет. Вошло, действительно, много, я начала сыто икать и почувствовала острую потребность во сне. Бочком, протиснувшись мимо Кати, которая не отреагировала на приглашение и стояла, улыбаясь и прислонившись виском к дверному косяку, я, едва переваливаясь и тяжело вздыхая, отправилась в спальню. Там, скинув только туфли, как есть, в мятой и грязной юбке и пиджаке под стать ей, рухнула поперек кровати и тут же попала в нежные объятия Морфея.
ГЛАВА 6. В которой я завожу интересное знакомство, получаю комплимент, аптечку и начинаю кое-что понимать про общение без слов
Не знаю, сколько я дрыхла, должно долго, потому что проснулась с очень пустой головой, какая бывает только после крепкого и продолжительного сна. Я попыталась понять: день сейчас или ночь, и инстинктивно повертела головой в поисках окна, но его, как известно, не было. Я немного полежала, я вообще не люблю вскакивать сразу, и несколько раз громко позвала Катю. Ответа не последовало, она ушла. Я встала, проделала обычный путь в ванную, переоделась в свои старые вещи, все так же висевшие в шкафу, и пошла на кухню. Стол убран, посуда исчезла. Разочаровавшись, я стала думать, чем бы себя занять и решила посмотреть телевизор. Привычно шлепнувшись в кресло, я стала щупать под собой пульт, а спустя мгновение, тупо уставилась в пустую стену – телевизора не было. Через несколько минут выяснилось, что помимо телека я понесла потери в виде телефона и магнитофона, и, что самое страшное, холодильника. Получалось следующее: добрый вор по-царски накормил меня, усыпил мою бдительность часов эдак на десять, и спокойно упер все более-менее ценное, он даже оконный проем упер.
Да нет, я не думала так всерьез. Прекрасно помнила, где я и как здесь оказалась. Я поняла, что тут полная изоляция, как в колонии строгого режима. Да и что нам, я имею в виду местным жителям – мертвецам, могли бы транслировать? Спортивные соревнования или прогноз погоды? Зачем он нужен? Здесь всегда лето, да и, по словам Кати, на улицу так просто не выйти.
Я послонялась по квартире и, не найдя ничего нового или необычного, заскучала. Пытаясь себя хоть как-то развлечь, решила пойти в общий коридор. Напялила старые стоптанные туфли (на очень сплошной подошве, к черту все каблуки) и открыла дверь, которую, как выяснилось, никто и не запирал.
Как только я оказалась в коридоре, тотчас столкнулась с Захаром, как говорят лоб в лоб, создалось ощущение, что он специально ждал меня все это время. Я смутилась, но спасаться бегством было поздно, поэтому взяла себя в руки, и, напустив небрежный вид, сказала: «Привет!».
– Привет, – улыбнулся он, – отдохнула, выспалась?
У него чудный голос: очень вкрадчивый, не низкий, не высокий, мне жутко понравился тембр.
– Да, отдохнула. Это ты мне столько еды оставил? – я знаю, что говорить «ты» незнакомому человеку не очень хорошо, но это «ты» вышло очень естественно, просто, как будто Захар уже разрешил к нему так обращаться.
– Да, я. Пойдем, – это не был приказ, но я безропотно поплелась следом.
Мы направились, как потом выяснилось, в противоположный конец коридора, шли минут десять (он был очень длинный) практически молча. Всю дорогу я потихоньку разглядывала Захара. Мне не встречались люди похожие на него. Замечательная внешность!
Я еще вчера (если здесь уместно это слово и понятие суток) приметила, что он высокий, черноволосый и очень смуглый. Однако, идя с ним рядом, рассмотрела, что он не просто темноволосый, а угольно-черноволосый. Отменная шевелюра: волосы удивительно густые, блестящие, аккуратно причесанные, почти до плеч. Цвет лица его был желто-коричневый. При таких волосах и коже он мог сойти за азиата, если бы не глаза: большие, европейского разреза, с высокими веками, очень выразительные, глубокого серого цвета, как мокрый бетон. Владелец таких очей запросто мог править миром без слов, что он, по всей видимости, и делал, этот Захар. Когда мы перекидывались парой слов, он смотрел на меня так, будто я совсем голая, но это ему ни капельки не интересно. Я не ощущала дискомфорта под таким взглядом, но и уютно тоже не было. Я чувствовала себя словно пациент на приеме у знаменитейшего профессора, которому этот профессор безошибочно ставит диагноз неизлечимой болезни. То есть уверенно, но обреченно.
Нос у Захара не был чем-то примечателен, обычный, тем и хорош. Вот нос крючком очень запомнится, но вряд ли украсит своего хозяина, а у Захара он просто не привлекал к себе внимания, не отвлекая последнее от глаз, волос и красиво очерченного рта с чуть опущенным уголком с правой стороны, отчего Захар выглядел немного грустным. При всем при этом у него были еще и изогнутые смоляные брови, и румянец, как у школяра, который прогулял уроки и несколько часов кряду катался на горке в морозный день, а может у Захара был просто высокий гемоглобин, этого я не знала.
Высокий рост предполагает сутулость, но его осанке мог позавидовать любой офицер. В плечах он был шире меня раза в два. Походку имел чуть пружинящую, спортивную. Словом, пройди он мимо меня там (ну, вы поняли где), я обязательно обернулась бы. Но там я не встречала никого даже слегка похожего на него.
Голова у Захара посажена прямо по-царски, очень гордо. Когда он поворачивал ее ко мне, то слегка поднимал вверх подбородок и смотрел сверху вниз, но не уничижающе, а просто снисходительно. Одет был во все черное: брюки, рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, дорогие (уж в обуви я кое-что смыслю!) туфли. Безымянный палец его сжимало очень интересное кольцо из желтого металла с темным камнем – круглым и едва прозрачным. Едва, но не совсем, потому что я заметила там, внутри камня, какое-то движение похожее на пузырьки, всплывающие в стакане газировки, но что это было, точнее описать не могу. Он заметил, с каким интересом я разглядывала перстень, и, очевидно, это ему не понравилось, поэтому Захар засунул руку в карман, а позже я сама забыла о кольце.
Мы шли молча, изредка навстречу попадались люди, выходившие из разноцветных дверей, они приветствовали Захара, с интересом разглядывали меня, здоровались друг с другом и садились на скамеечки вдоль стен. «Совсем как в деревне, на завалинке, когда нечего делать и охота полузгать семечки и почесать языками», – невольно сравнила я. Захар вполоборота зыркнул на меня и с силой сказал:
– А им действительно нечего делать, только ждать, и они ждут.
Я не задавала вопроса, я вообще вслух ни слова не говорила, он читал мои мысли. Неприятно. Я подумала, что моя голова, моя вовсе некрасивая голова, для Захара обычная книга, типа детских сказок что ли, открытая на нужной странице, которую он перевернет, предварительно плюнув на длинные худые пальцы. Пренеприятнейшее ощущение! И еще я подумала, что он уже и это «прочитал», и специально (пусть читает) про себя сказала, что он красивый, может, не для всех, но для меня точно красивый мужчина.
– Ты, правда, так считаешь?! Да? Я красивый? – и румянец на его щеках стал еще ярче.
– Да. Правда! Красивый и очень необычный, ты мне нравишься. Слушай, а обязательно читать мои мысли? – спросила я уже вслух.
– Я должен знать каждую мелочь про всех вас, – он обвел взглядом меня и двери по разные стороны коридора, подразумевая тех, кто жил или умирал (не знаю, как правильней выразиться) за ними. – Не думай об этом. Роза, мне нравится твоя «книга сказок», обещаю, что не буду плевать на пальцы.
– И на этом спасибо.
Я, вообще-то, сговорчивая, если надо перекапывать мои куриные мозги, копайте, я согласна, но не обижайтесь, если испачкаетесь в курином помете, намешанном в этих самых мозгах. Да и вряд ли там есть что-то интересное, я не обременяю себя заумными размышлениями, и те же учителя никогда не считали меня способной.
Он рассмеялся, даже шаг замедлил, потом откашлялся и ответил на немой вопрос в моих глазах:
– Ты смешная, симпатичная и очень добрая. И, пожалуйста, не трогай веснушки, они тебе идут. И еще, никого и ничего не бойся, тебе здесь будет хорошо, у нас никто никого не обижает. Договорились?
Моя курья голова кивала: «Да, мол, хорошо», но почему-то крутилась Катина фраза «знаешь, везде мертвые котята…». Как же! Не обижают!
– Ничего, сама все поймешь, но немного позже. А сейчас нам сюда, – и так как я читать мысли не умела, он указал на нужную дверь рукой и открыл ее передо мной.
Она была самого обычного белого цвета, не черная, не цветная – обычная белая дверь.
И комната тоже вполне обычная. Просторная, с окном, с уютным кожаным диваном, креслом и журнальным столиком, на котором стояли две белые фарфоровые чашки, и, судя по аромату, витавшему в воздухе, в них был свежесваренный кофе. Возле стены стоял полированный сервант, а в вазе на окне полно цветов. Пол был устлан толстым бордовым ковром, и поэтому, не дожидаясь приглашения, я сняла туфли и оставила их у порога. Захар прикрыл дверь, жестом пригласил пройти к дивану, разуваться он не стал.
– Угощайся, – сказал он и присел рядом.
Я взяла чашку и отхлебнула, кофе был сварен именно так, как я любила – с корицей.
– Что вы хотите от меня, Захар? – сидя совсем близко от него, я не смогла сказать ему «ты».
– Не «выкай», Роза. Обращайся ко мне на «ты», мне очень нравится, ты одна здесь так меня зовешь, более никто, ну Матвеич – это само собой, мне нравится, – опять повторил он, откинулся на спинку дивана и потер ладони об колени. – Мои подопечные, тебе Катя уже рассказывала, иногда болеют, не сильно, но лечить надо, им это необходимо. Да и не только мои, – добавил он, – Матвеича тоже, но с ними проще, они на виду, с ними Катерина кое-как справляется, с моими нет, они привередливые. Раз уж ты к нам (это слово он подчеркнул, именно к «нам», а не «ко мне») попала, помоги, пожалуйста, ты справишься, уверен. Аптечку дам, халат есть, но в принципе он не нужен, согласна? – он смотрел на меня сверху вниз и чуть шевелил бровью.
Я не сочла необходимым произносить вслух, просто подумала: «А что, есть выбор? Не будете же вы меня за даром кормить-поить. Да, согласна. Валяй, гони аптечку и говори, кого лечить».
Захар опять засмеялся, а после кивнул мне, как кивают спаниелю, принесшему подстреленную утку (хороший мальчик), встал, подошел к серванту, открыл и стал в нем копаться. Автор, воспользовавшись моментом, тоже встала и направилась к окну, последние пять минут меня раздирало любопытство: «Что за ним могло находиться?». А за ним было поле, по которому я пришла сюда. Сейчас по нему двигалось несколько человек, я не стала считать их количество – не хотелось знать, сколько еще человек покинули бренную землю. Я стала размышлять, что скоро они будут общаться со странным Михаилом Викторовичем, а потом их определят в «плохие-хорошие» или в «левые-правые», и, наверное, Захару надо идти и говорить с каждым из них, а потом обсуждать с пока неизвестным мне Матвеичем «кого-куда», за цветные двери или за черные…
