Последний корифей

Так было с древних времен и так продолжается до сих пор!

…Да, он знал, очень хорошо знал, что существуют сатанинско-мистические законы, начертанные какой-то невидимой рукой; точнее, эти законы вводятся в протокол под диктатом той самой демонической силы, которая правит миром. Вот почему, как и в нерифмованной касыде Эльдорадо, войны не утихают тысячи лет, и бойни, следующие друг за другом, как льющиеся слезы по невинным щекам дитяти тысячелетий, не знают конца…

Да, шла война.

Тысячелетиями в Риме шла война, в Севастополе шла война, в Берлине шла война, в Иерусалиме шла война, в Варшаве шла война, в Хиросиме шла война, в Боснии шла война, в Афганистане шла война, в Палестине шла война, в Ходжалы – шла война.

Тысячелетиями в Багдаде Физули, в Париже Гюго, в Санкт-Петербурге Достоевского, во Флоренции Данте, в Штутгарте Шиллера, в Гранаде Лорки, в Стамбуле Назыма Хикмета – шла война.

Как в романе Чингиза Айтматова о кладбище Ана-Бейит, во всех пустынях, где поезда шли с запада на восток, с востока на запад, на всех высотах, где взлетали военные самолеты, на всех глубинах, где погружались подводные лодки – шла война.

У древних турков не осталось друзей на земле, кроме турков, и повсюду в Европе, которая не могла вынести существования шестисотлетней Османской империи – шла война.

Пятисотлетней юной Америке, вознамерившейся стать новым жандармом старого мира, интересы были гораздо важнее, чем друзья, и на всех шести континентах, где не соблюдались интересы Белого дома – шла война.

Умом буйную Россию понять было невозможно, и повсюду, где полагающийся на свои кулаки и никогда не прибегающий к своей буйной головушке Кремль не был понят – шла война.

Как бы тщательно ни были побелены стены Белого дома на той стороне океана, тень его по эту сторону океана все равно падала черной; как бы ни потускнела звезда с Кремлевской башни, но все равно свет ее лучей был ужасающ; несмотря на крохотную территорию, карлик-Ватикан все еще ясно просматривался на всех континентах, и везде, куда падала тень Белого дома, распространялось свечение Кремлевской звезды, просматривался карлик-Ватикан – шла война.

Из окон Елисейского дворца бескрайние африканские степи напоминают узкие камеры в Бастилии; палец, тянущийся из Букингемского дворца, дотягивается как указка учителя географии до самой маленькой деревни на политической карте мира; и повсюду, куда направлен палец англичанина, повсюду, куда уставился глаз француза – шла война.

За Церковь и Мечеть, за Нацию и Государство, за Землю и Флаг, за Богатство и Господство, за Славу и Верховенство – за все, кроме человека и человечества! – шла война.

Одинаковые, словно снежинки, выстрелы вспыхивали снова и снова, и во всех уголках мира с юга на север, с запада на восток – шла война.

Вдали от черных клавиш белого рояля, на котором звучал до-минорный концерт № 1 Себастьяна Баха, под трепетом пальцев прекрасной пианистки Татьяны Смирновой, порхающих подобно бабочке – шла война.

…Тысячи лет свирепствовали битвы и сражения, не утихая, словно льющиеся по невинным щекам дитяти тысячелетий, тысячи лет – шла война…

Глава одиннадцатая

Шла война.

Лица были серыми, как земля, а налитые кровью глаза неотличимы – в самой гуще сражения один и тот же глаз был поражен миллионом пуль из тысячи точек.

Шла война.

Деревья прижались к друг другу еще плотнее. Небеса отступили далеко ввысь, опоясывая пики недоступных вершин. Горизонт еще больше отгородил бесконечность вдали. Далеко, далеко белые бабочки сели на белые цветы, синие бабочки на синие цветы, желтые бабочки на желтые цветы.

Шла война.

Пули пробивали кости, крики раздирали душу. От грохота выстрелов и треска костей вздрагивали отвесные скалы, опадали листья на деревьях.

Шла война.

Одна из пуль попала невысокому сержанту прямо в лоб, и бедняга так и упал лицом вниз. У голубоглазой старухи в Воронеже никого не осталось на всем белом свете.

Шла война.

Одна из пуль впилась Исмаилу в кость.

В глухой горной деревушке появилась новая сказка: жила-была некая вдова Сюрьма. У нее был смуглый сыночек по имени Исмаил. Исмаил часто заглядывал по ту сторону ограды, отчего быстро вырос. Сыграли свадьбу и соседскую дочь с вишневыми губами перенесли на эту сторону ограды, приподняли фату и сделали ее невестой в своем доме. Исмаил зачал сыночка с девушкой с вишневыми губами и отправился на войну. Когда его смуглый сыночек распахнул свои черные глаза ясным апрельским утром, вдалеке вылетела пуля и впилась Исмаилу в кость. Тут и сказке конец…

Шла война.

Одна из пуль впилась Бахтияру в кость.

Еще одна сказка: жил-был некий Джебраил. У него рано умерла жена, остался сиротка без молока; одни кости да кожа. Прошел месяц, прошел год, и худощавый сыночек Джебраила вырос и окреп. Он бедный только начал радоваться жизни, но судьба не пощадила – попал в разгар сражения. Пуля из автомата угодила ему прямо в лоб, и он упал лицом вниз, как тот самый невысокий сержант из Воронежа. Тут и сказке конец…

Шла война.

Одна из пуль впилась Юнису в кость.

Тут и сказке конец… Юнис стал сказкой. Юнис стал песней. Юнис не вернулся в отчий дом. Мать Юниса днем перестала ходить на родник, по вечерам перестала глядеть на звезды, по ночам перестала мечтать о внуках; она навсегда перестала выбирать любимому сыну самую красивую невесту в деревне. А некая краснощекая девушка так и состарилась, не родив Юнису ни одного богатыря.

Шла война.

И кровь с рук крошки Семайи, ползущей по снегу, все еще капала и окрашивала красным белый снег Ходжалинского леса, а алая кровь, текущая из раны Ларисы, никак не прекращалась…

Таким образом, вот уже тысячи лет, угнетенные, по обе стороны толстой разделительной черты, проливали друг другу кровь, и тысячелетнее дитя плакало от отчаяния и плевало в лицо угнетателю.

Да, ребенок плакал и плевался. Просто плакал и плевался.

…Это был тот самый ребенок – тот мальчуган с кудрявыми волосами, которого он знал из нерифмованной касыды Эльдорадо…

Глава двенадцатая

– Родина – земля лишь, если за нее не погибнешь! И флаг станет флагом – лишь благодаря крови на нем!

Великолепно звучит, черт побери, ничего не скажешь! Да, настоящее тюркское джанги взмывает выше неба, как конь без стремени!

Вероятно, у армян тоже имеется подобное проникновенное выражение; не может быть, чтоб не было, конечно, что-то должно быть.

…Он почти наизусть знал Матевосяна; хотя силился вспомнить, ничего не вышло. Но кое-что можно было найти в пыльных архивах Нарекаци, написавшего гимн Эчмиадзинской церкви; если хорошенько покопаться, обязательно что-то найдется. Во всяком случае, Чингиз Айтматов отыскал эпиграф к своему лучшему произведению о кладбище Ана-Бейит именно у этого древнего армянского поэта, и он помнил этот эпиграф. Точнее, когда он переводил роман Чингиза-эке, пришлось перевести и стих X века, поэтому у него не было проблем с запоминанием двустишия: «И книга эта – вместо моего тела, И слово это – вместо души моей…»

Одному Богу известно, что написал Нарекаци тысячу лет назад – ровно тысячу лет назад, Господи, ровно тысячу лет назад! – и как звучали на древнем хайском диалекте те двустишия.

О чем же повествовала «Книга скорби» Нарекаци, которую древний мудрец оставил вместо тела?! – не читал; в чем заключалась душа заповедного слова, которое призраком носилось над головой хайского племени?! – понятия не имел. Но стоит немного углубиться, наверняка обнаружится связь между старой винтовкой, направленной на другую сторону жирной линии, и ржавой гильзой в ржавом стволе – хорошо зная армянскую натуру, он понимал, что без этого совершенно невозможно.

В фольклоре какого народа не найти пущенных в оборот патриотических строк – боевых выкриков, ставших лозунгами да гимнами?!

Если присмотреться, то можно отыскать огромное количество гимнов и лозунгов и у абхазца, сидящего на вершине гор и балагурившего с грузинами в русской манере, и у горстки евреев, помыкающих арабами в песчаной пустыне, и у русских с автоматами Калашникова в руках, одураченных горсткой чеченцев.

Да, они есть у всех, иначе быть не может.

Как говорится, опиум для народа – вернее, одурманивающее вещество, специально изготовляемое угнетателем для угнетенного.

– Мы все мелкие пешки в большой игре!

Нет, это выражение было не гимном, не лозунгом – это была тайна тайн невидимой руки, которая одним движением волшебного пальца превращала короля в ферзя, ферзя в короля, по своему желанию могла расставить вместо фигур лошадей фигуры ослов; тайна тайн, как зеница ока, хранимая на протяжении сотен столетий за толстыми стенами Белого дома, Кремля, карлика-Ватикана, Елисейского дворца, черт знает каких еще дворцов, монастырей, храмов, подземных катакомб, надземных пещер.

Это произошло недавно, поэтому он все хорошо помнил: свершился очередной дворцовый переворот или что-то в этом роде – первого президента независимой страны вспугнули, и бедняга умудрился бежать в Москву, официальные полномочия были переложены на какого-то Ректора, и хотя этот «без пяти минут Президент» упустил возможность пересесть с временной табуретки в постоянное кресло, он как первое лицо царского Дворца, смог познать кое-какие секреты.

Если бы ему удалось выбить себе место в период нахождения на временном посту, то, несомненно, магическая сила, лишившая Эльчибея дара речи, была бы немедленно активирована, и бедный Ректор был бы обречен проглотить то, что вертелось на языке. Но, когда он ненароком увидел, что к чему, то от удивления разинул рот и по своей наивности раскрыл один из секретных пунктов одной простой фразой: все мы мелкие пешки в большой игре!

Да, все пункты правил международной игры пишутся под диктовку таинственной десницы – кто знает, может быть, мифической силы, называемой «мафией» на старинном сицилийском жаргоне, или, может быть, магического существа, называемого «масон» на древнеарамейском диалекте! – и по этим правилам руководители враждебных стран, которые на виду у всех готовы растерзаться, просто обязаны посылать друг другу телеграммы с поздравлениями и соболезнованиями; военные министры, встречаясь на нейтральной территории, должны хлебосольничать за белоснежными банкетными столами, и непременно поднимать бокал в честь друг друга.

В тот момент угнетенные, расположившиеся за жирной линии и мочившие друг друга из двуствольного ружья, конечно, никого не тревожили – нет!

Вопли и крики, сотрясавшие скалы, конечно, никому не пронзали уши – нет!

Низкорослые сержанты, павшие замертво, несчастные сироты с пулей во лбу, конечно, никого не волновали – нет!

Непрерывно звенели хрустальные бокалы, один за другим звучали торжественные тосты, а белоснежная скатерть, на которую случайно пролилось красное вино, совершенно не напоминала красный от крови снег Ходжалинского леса.

И это еще не всё.

Можно было без всякого пренебрежения повесить орден Серебряного Креста – личный подарок от Архиепископа! – на тоненькую шейку мусульманского Шейха, да и в то же время торжественно отправить Римскому Папе священный Коран в золотой оправе из Мекки прямо в Ватикан!

– Тьфу, на твои уловки, насквозь лживый мир, еще раз тьфу!

Глава тринадцатая

…Юсиф Самедоглу был самым аристократичным из писателей, которых он знал; к сожалению, мать не увидела и не прочла его единственный роман «День казни». Но даже если бы она прочла, не обвинила бы в грубости благородного сына Самеда Вургуна[10]– как при таком раскладе удержаться писателю, как не чертыхаться, как не плеваться?!

Ну, конечно же! Как же изволите иначе поступить?!

Да, при виде подобных вещей, нужно поступить если не как старший сын-прозаик Самеда Вургуна, то, по крайней мере, как младший его сын-поэт Вагиф Самедоглу: остановить мир и сойти!

Нет, не сойти дождливым вечером из такси прямо в осень, просто сразу остановить сам мир и сойти – плюнуть на его зиму, весну, лето, осень и сойти; в крайнем случае, оплатить плату за проезд и велеть таксисту в кепке ехать на край света!

Да, ей-богу: заплатить вперед сполна и сказать: «Гони, брат, гони на край света!» А доехав, молча сойти и убраться ко всем чертям, вот и всё!

Или, как того желал юный поэт-бунтарь Эльдорадо: перепрыгнуть через высокий забор, а приземлившись обнаружить, что земли нет, что этот мир исчез с концами!

Никого не ругать, никого не проклинать – просто окончательно понять, что мир вовсе не существует. Нет такого мира, который такой утонченный писатель, как Юсиф Самедоглу, вынужден был проклинать и оплевывать!

Нет, и всё!

Однако такой мир имелся, и в этом мире все, все, все было давно запротоколировано – даже святая Тора Моисея! даже Святое Евангелие Иисуса! даже Священный Коран Мухаммеда! – всё!

Всё, что имелось на земном шаре!

Все было досконально опробовано, изучено по пунктам вплоть до запятых и точек, и аккуратно запротоколировано, взято на заметку.

…По словам Корифея, единственным исключением был его наставник Фолкнер, который не вписывался в протокол: хотя он получил специальное приглашение от Джона Ф. Кеннеди, но не принял участия на обеде в Белом доме, отклонив просьбу самого президента.

– Если бы он пошел, тогда не был бы Фолкнером! А был бы Алексеем Пешковым, делящим с Лениным большевицкий хлеб да соль. Или максимум как наш красавчик Молла Панах,[11]был бы визирем в ханском дворце и развлекался бы вовсю…

Фолкнер, известное дело, не пошел.

А если бы пошел?! Что было бы, если бы пошел?

Корифей говорит, что если бы пошел, то не был бы Фолкнером!

Однако, как знать?! Кто знает, что могло бы быть?!

У Корифея была привычка всегда все преувеличивать, сгущать краски.

Предугадать, что и как сложится – очень сложно.

Как знать, к чему все приведет?!

Пример тому некогда юный талант Сельджук, который будучи начинающим писателем творил чудеса и удивил всех своим потрясающим рассказом. Перо у него было острым, но он почему-то оставил все и стал простым чиновником, и надежды его мудрого наставника Акрама Айлисли не оправдались.

Корифей говорит, все напрасно, не выйдут из нас ни писатели, ни поэты, поскольку от Моллы Панаха до Самеда Вургуна, и даже до самого Сельджука, превратившегося в известного персонажа – чиновника Червякова! – все стоят смирно перед правителем, кормятся объедками с царского стола; да и литература подобострастных племен по форме состоит из справедливого падишаха, а по содержанию из своры подданых шутов.

– Массы склонны к шутовству, а падишах – к тирании. Простонародье всегда назначало главой того, кто сносил головы, а затем всем скопом кувыркался перед ним, чтоб рассмешить деспота-головореза.

Ай да, Корифей!

Глава четырнадцатая

Да нет, Корифей преувеличивал; даже если в его словах и была доля правды, он все же преувеличивал. Ведь бывают же исключения!

Какой орденоносный советский поэт не воспевал Сталина, которого Мандельштам называл кровопийцей?!

Ясно ведь, что обнаружится в сухом остатке, если убрать имя Великого Вождя из собрания сочинений именитых воспевателей, начинающих фразой «Я коммунист» и заканчивающих возгласом «Да здравствует…»

Но ведь есть и Джавид-эфенди, кого – точно, как «неорденоносный» Мандельштам! – вместо Нобелевской премии наградили ссылкой в Сибирь!

Да, не вернувшийся из Сибири, точнее, вернувшийся в черном гробу Джавид-эфенди, был из тех редких исключений, кто не произнес ни единого тоста в честь кровопийцы на имперском торжестве, простиравшимся от Нахичевана до Магадана!

Корифей, который всегда рубил сплеча, считался только с Мирза Джалилем, утверждая, что в повести «Пропажа осла»[12]создан образ самого региона, то есть, если объединить северную сторону реки Араз с южной стороной – получим маленькое село, всего лишь крохотная деревушка под названием Данабаш! А эта деревушка точь-в-точь похожа на вдову Зейнаб, чей дом и богатство подло разорили; на несчастную Зейнаб, оставшуюся совсем беспомощной; на бедную Зейнаб, беспощадно зажатую между двух стен; на жалостливую Зейнаб, ограбленную и изнасилованную мерзкими сельскими старшинами типа Худаяр-бека!

– На что нужен роман этим постыдным бекам, которые выбрали себе профессию развлекать имперских приставов?! Вот почему Мирза Джалил никогда не писал романов. Единственное, что ему оставалось сделать, это сменить имя на шутника «Молла Насреддина», оседлать осла дяди Мамедгасана, крутить четки и балагурить с крестьянами родного селения Данабаш.

Бог с ним, с Корифеем, но только вступивший на этот путь молодой Сельджук тоже рубил сплеча: «Что за народ, черт побери, всю вечность жил верхом на коне, а в фольклор вошел какой-то ерундой!»

Говоря «какой-то ерундой», Сельджук имел в виду пару ослов: то есть, изволь, друг мой, изволь – вечно гордились своими скакунами, а в конце получили двух ишаков!

…Он вспомнил странный сон несчастного героя Сельджука, описанный в его замечательном рассказе: фигуры лошадей на шахматной доске внезапно превратились в фигуры ослов (один в осла Моллы Насреддина, другой в осла дяди Мамедгасана!) и прототип автора, сидевший за шахматным столиком как победитель, неожиданно попал на патовое положение – у него вызывало недоумение то, что рыцарский народ, который испокон веков ездил на лошадях с мечом в руке, прославился на весь мир не своими легендарными конями, или как минимум породистыми карабахскими скакунами, а парой осликов, на подобие серого осла Санчо Пансы?!

Действительно сложно заранее предугадать, как все сложится. Ведь кто мог знать, что написанная Сельджуком стихийная история в итоге приключится с ним самим?!

Да, в концовке той печальной истории произошла катастрофа: машина перевернулась, не доехав до места назначения, и герой рассказа, начинаюший писатель – то есть, прототип автора! – умер, не написав задуманный пятисотстраничный роман.

К счастью, до автокатастрофы Сельджук успел написать свой бесподобный рассказ!

Подлинная трагедия случилась позже: наподобие того, как фигуры лошадей на шахматной доске каким-то чудом превратились в фигуры ослов, так и юный прозаик, воодушевивший Акрама Айлисли своим единственным рассказом, в конце концов, превратился в жалкого чеховского чиновника…

То, что Корифей хотел навязать Фолкнеру, было, по сути, предположением, не более того. Отказ Фолкнера принять предложение – это, конечно, факт, притом весьма серьезный. Тут надо отдать должное Корифею.

А что, если он пошел бы? – вот тут уже сложно утверждать чего-то окончательно. Как знать, вернее, если не пошел, то как предугадать что и как сложится?!

Только домыслы, только предположения.

Бог с ним, с Фолкнером, если ссылаться на всякие домысли, а ведь в кои веки позвали и его самого. Да-да, вызывали его – вызвали по особому адресу! Хотя и не к Джону Ф. Кеннеди, но это было тоже достаточно серьезное приглашение.

Однако он не пошел.

Нужно было пойти? Видимо, да.

Сожалел ли он, что не пошел? Видимо, нет.

Черт побери, это очень похоже на загадочный вопрос и ответ Рамиза Ровшана, которого Корифей называл «Поэт без кожи»:

«Тот мир лучше, чем этот? – Может да, а может и нет…»

Да, по словам неординарного Корифея, настоящий поэт рождается без кожи, и подобно Назыму Хикмету, чувствует не только дыхание ветра, дующий по ту сторону каменной стены камеры, но даже легкий трепет нежного листочка, приглаживаемой утренним ветерком.

Глава пятнадцатая

…Впервые он увидел его в шумной чайхане тех далеких лет; притом чисто случайно: «Поэт без кожи» то ли из непонятного любопытства, то ли просто из-за скуки среди коллег, зажигал одну спичку за другой, будто искал при их свете что-то важное… Теперь же он заново сопоставив его вероятности о том мире, подумал: в самом деле, как можно точно знать, раз ты не пошел, не увидел, не был там, вернее, не умер?!

Если честно, этим первым разом все и ограничилось. Позже он видел его фотографию в газетах, смотрел выступления по телевизору, но, как ни странно, «Поэт без кожи» остался в его памяти каким он видел его в шумной чайхане на Азнефте, от которой сейчас не осталось ни следа.

Вообще, почти каждая случайность за его сорокачетырехлетнюю жизнь превратилась в необходимость, и в итоге было совершенно неясно какой случайностью порождены эти необходимости или же какой необходимостью вызваны случайности.

Тогда – как давно это случилось, Господи! – также было совершенно неясно, какой необходимостью порождена случайная встреча в лесу Кёнигсберга с Алимом Касумовым, которого еще никто не знал, и что побудило юного певца воскликнуть «О Боже, зачем же Тобою создан я?»

И сколько бы он потом ни ломал голову, не мог найти ответа: почему Господь позволил услышать ему это божественное восклицание, не записанное ни на какую ленту и слышное лишь деревьям в этой глуши – как мимолетную радость или пожизненное страдание?

Он не знал, нет, он не знал.

Ведь как и откуда знать?!

Ведь как это возможно, что купленный вчера билет на рейс из одного города в другой все еще в кармане, но ты… опаздываешь на поезд!

Разве можно такого представить?!

Да, просто опаздываешь, – даже если потом сколько бы не ломал себе голову, никак не найти разумного оправдания! – ты опаздываешь на этот поезд, просто опаздываешь!

Это еще не всё.

Главная случайность (кто знает, может необходимость?!) накрывает тебя тогда, когда ты с сожалением смотришь на уходящий поезд, на который опоздал всего лишь на две минуты – вдруг чувствуешь какую-то руку у себя на плече, а оглядываясь, видишь человека, которого ты потерял за миллион верст тысячу лет назад и с которым отчаянно желал встретиться!

И это еще не всё.

Пять минут спустя, когда вы пьете крепкий кофе в привокзальном ресторанчике, этот раб Божий рассказывает о странной причине, по которой появился на этом несчастном вокзале – о причине даже более нелепой, чем причина, по которой ты опоздал на поезд! – и вот это, уже ни в какие ворота лезть не будет, и ты примешься толковать всё иначе: может, я опоздал на поезд из-за этой руки, которая упала на мое плечо как длань судьбы?

Затем, годы спустя, когда ты не найдешь никакого ответа на свой вопрос, от безысходности начнешь верить, что на этот вопрос ответа нет.

Просто нет ответа. Нет и всё!

Да, ты снова и снова примешься спрашивать себя: почему я опоздал на этот поезд; ведь в том городе меня так ждали; ведь я всем своим существом жаждал этой встречи!

Потом начнешь думать, что, если бы я не опоздал на тот поезд (боже мой, как я мог опоздать?!), если бы я занял свое законное место в том уютном вагоне и если бы в тот город доехало бы не пустое мое кресло, а я сам, сам, сам… как тогда сложилась бы моя последующая судьба?

Не знаешь, нет, ты не знаешь. Совсем не знаешь. Знаешь только одно: твоя судьба сложилась бы иначе – совершенно не так, как сейчас.

Вот так! Вернее, такие вот дела. «Тот мир лучше, чем этот? – Может да, а может и нет…»

В самом деле, откуда знать правду? Как узнать правильный ответ, если ты не умер, если там не был, если не увидел, точнее, если не пошел?!

Глава шестнадцатая

Нет, он не пошел; не откликнулся на приглашение, отправленное со специального адреса и это факт.

Что бы случилось, если бы пошел?

Он думал об этом и раньше. Не то, чтобы глубоко задумывался, просто думал, однако не нашел правильного ответа. Если бы серьезно подумал, возможно, нашел бы ответ. Да, нашел бы, наверняка нашел бы. Но раз он не пошел, не надо было о чем-то глубоко задумываться.

В последнее время он вообще редко выходил из дома, стараясь ни с кем не встречаться. В последний раз это случилось из-за Эльдорадо, иначе какого черта ему пришлось выйти на люди, оказаться черт знает где?!

Да, он не принимал участия ни в каких мероприятиях после того, как выступил с резкой речью в круглом конференц-зале Академии (где собрались как представители власти, так и оппозиции) и гневно, раздраженно покинул переполненный зал; всевозможные телеграммы, письма и приглашения, которые он получал с разных адресов, пылились в нижнем ящике его старого письменного стола – он не принял ни одно из них.

– Не иди, mon cher,[13] если не хочешь, не иди…

…Снова задумался о том, как долго шел дождь в «Сто лет одиночества»: не неделю, и не месяц; должно быть не меньше года, но, сколько именно?! – он не мог вспомнить. Книга стояла на полке, ему иногда хотелось пойти и взять ее, однако ноги не слушались…