Амберг

скачать книгу бесплатно


– Да, она очень неординарная личность, – подтвердил я.

– Она несостоявшаяся личность, – сказал он резко, будто это он знал точно.

– Мне так не показалось, – смел я возразить столь категоричному умозаключению.

– Вы очень юны, мой друг, чтобы столь смело утверждать о том, что вам кажется или нет в женщине, которую вы вовсе не знаете, – ответил он легко и непринужденно.

Вообще мне казалось, что это очень спокойный человек и все, что говорила о нем эта девушка, было будто плодом ее фантазии.

– Да, вы, скорей всего, правы, я ее вовсе не знаю. И доверился ее словам, – ответил я, приняв оправдательную гримасу.

– Она вам и не лгала, она никогда не лжет. В этом ее сила и слабость. Поймите, она не знает и сама, как поступит в следующую секунду. И она боится этой силы своей, этого незнания. А я знал, иногда предугадывал, и она вцепилась в меня хваткой настоящего зверя и не отпускает, потому что она нашла то, что многие ищут годами, – произнес он, пристально посмотрев на меня.

И я вгляделся в его глаза: это был человек среднего возраста, темноволосый с проблесками седины в висках. Но возраст его седина не выдавала, она скорее придавала некой пикантности в образ. А вот взгляд его казался леденяще-прохладным. Избитая фраза, что глаза – зеркало души. Его душу по его глазам нельзя было определить с точностью до ста процентов, нет. Они не выдавали ни единой эмоции: ни жара, ни пылу, ни ненависти или злости. Даже заинтересованности в них не было. Ничего! Была только какая-то безудержная темнота, которая не могла поддаться даже его влиянию, он хотел было, но не мог удержать ее. Эта темнота окутывала тебя, ты вглядывался в его взгляд и понимал: что-то там есть, но оно скрыто за темнотой. Той, которую люди переживают годами. Будто шрам после сражения на твоем теле, напоминающий всю жизнь, что ты был в аду и пережил его. Так и темнота его глаз будто напоминание, что были темные времена в его судьбе, но какие? Как же это интересно. И как же это страшно представить. Ибо, не представив, невозможно ощутить.

II

Я просидел пятнадцать минут в ожидании момента, чтобы заговорить о ней вновь, а пока довольствовался легкими темами для разговора, которые мог себе позволить. Мне казалось, что я нарушаю какое-то неведомое табу, говоря об этой женщине. Да и к тому же, мало ли что мне казалось о совершенно неизвестном мне человеке, даже имени которого я не знаю.

– Забавно, – произнес я и замолчал.

Он ничего не ответил, лишь смотрел и ждал, продолжу ли я.

– Я имел в виду, забавно, ведь я даже не знаю вашего имени, – немного неловко добавил я. Мне казалось, я будто ученик, провинившийся перед учителем, не смею вымолвить лишнее слово.

– Придет время, и это узнаешь, мой юный друг, – заметил он с улыбкой.

Мы помолчали еще минуты две, он допивал кофе и пристально смотрел в окно, на мимо проходящих людей. В его задумчивости было нечто от философских исканий: казалось, что он погружен в неведомый таинственный мир, в котором скрыта огромная тайна всего мироздания.

– Вы не хотите ее больше видеть? – прервал я молчание, да еще очень громко и бестактно нарушив его думы.

– Видеть? Ты думаешь, я ее не вижу? Каждый день я вижу все, что связано с ней, – ответил он, взглянув на меня.

Я не стал спрашивать, что же это значит, как понимать, что он видит ее везде. Более всего мне не хотелось выглядеть глупо перед ним, будто я чего-то не понимаю. Хотя я действительно не понимал. Я чувствовал себя маленьким мальчиком, который пытается спросить у взрослого, а как это – жить? Мы помолчали еще две минуты.

– Почему люди так губят свои жизни? – вдруг неожиданно даже для себя спросил я.

– Никто не губит свои жизни. Невозможно погубить то, что уже определено. И не тобой вовсе, – ответил он.

– Вы что, верите в Бога или Судьбу? – тут уже ухмыльнулся я.

– Верю! – строго ответил он и взглянул на меня неодобрительным взглядом. Ему не понравилась моя ухмылка в этом вопросе, и я не стал продолжать свою мысль на этот счет, потому что не всегда понимал, как именно мне сформулировать мою идею атеизма, да и стоит ли ее сейчас формулировать.

– Знаешь, друг мой, бывает различное отношение к жизни, – вдруг начал он разговор.

– Ну да, я знаю пессимистическое и оптимистическое, – вставил я свои пять копеек.

– И вновь, юноша, вы спешите. Мой опыт общения с людьми показывает мне, что люди куда более многогранные, чем просто пессимисты и оптимисты.

– О чем вы говорите? – мне стало интересно услышать эту теорию.

– Отношение жизни у людей схоже с рассветом, закатом и сумерками.

– Никогда о таком не слышал, – удивился я.

– Когда люди живут с вечным рассветом, то каждое мгновение их жизни наполнено надеждой, смыслом к жизни от самой жизни. Вся их история судьбы яркая, красочная, светлая и незабываемая. Они строят свою жизнь так, будто каждый день – новый день. Рассвет их жизни и ни одного заката. Солнце каждый день поднимается в их глазах, но не палящее солнце, а согревающее. Они не обжигаются о жизнь, они греются ее теплом. Можно учуять этот запах природы, как после самой свирепой грозы остается легкий непринужденный аромат. Жизнь пробуждается, первые отголоски жизни в журчании жука, в шуме воды и пении птиц. Жизнь прекрасна – так чаще всего думается на рассвете.

– Это, скорее всего, и есть оптимисты, не так ли? – спросил я.

– Оптимисты не получают наслаждения от жизни, они просто живут в своих неудачах с надеждой, что завтра будет лучше. А люди рассвета живут в этих неудачах каждый день и знают, что завтра будет день еще хуже, но радуются, оттого что он будет! И вместе с ним будет новая жизнь.

– А что же про затмение? Могу ли заметить, что это наоборот, когда все плохо? – я, было дело, ухмыльнулся над его теорией, но не понимал, зачем я это делаю, ведь он прав.

– Люди, живущие в затмении, на закате, более всего уставшие, угнетенные и оскорбленные бессмысленным однообразием своей жизни. Им мало жизни, они видят жизнь скудной и однообразной. Им всегда хочется куда-то, где, по их мыслям, будет куда красочнее, нежели здесь. Люди, пережившие бурю в пустыне своей души и оставшиеся один на один со своей судьбой. День за днем одни и те же люди, лица и голоса. Темы для разговоров, сведенные к погоде и политике – вот уже много лет неизменны! Легкое недомогание от пустоты людей и наполненности продуктов, организм истощен от перенасыщения. Ненужность действий и тягость бездействия! В затмении больше всего ждешь свет, но он все чаще отдален от тебя. Люди такие скудны и небогаты на общение, они лишь наблюдательны. Они не говорят, они смотрят.

– Могу заметить, что вы относите себя к затмению? – спросил я.

– Я не отношу себя ни к чему, что могло бы относиться ко мне прямо или косвенно. Да и не в моих принципах относить себя к чему-то – пусть за меня это делают другие. Могу лишь сказать, что мне довелось в разные свои периоды жизни увидеть и рассвет, и закат, и сумерки.

– Сумерки? Что же значат они. Туманные сумерки? – с интересом подхватил я.

– Люди-сумерки с горящими глазами, но потухшими сердцами! Им не хватает шага до заката, но в памяти еще теплится воспоминание о минувшем теплом дне. И неизвестность манит, и прошлое нельзя отпустить. Люди в сумерках живут надеждой, что вот-вот наступит день, солнце взойдет и, наконец, будет настоящее незапятнанное темнотой бренного мира будущее! Но, к сожалению для них, сумерки так и не узнают никогда, что рассвет способна увидеть только глубокая и темная ночь. Они стоят на распутье – не впуская хорошее, но и не отпуская плохое. И они ненавидят хорошее за невозможность насладиться им, но и не принимают плохое за гнетущее состояние от осознания своей неидеальности. Ночь, которая тайной перенесла все тяготы минувшего дня. Лишь в самом отчаянии, когда ты стоишь на пороге огромных свершении с одной стороны обрыва, а на другой тебя ждет омут дежавю. Именно в пик отчаяния и наступает день. Он не может иначе! Всегда за самой темной ночью приходит самый светлый рассвет. А за грозой блестит радуга, – закончил он говорить. И на миг блеснувшая в этой темноте глаз надежда вновь потухла.

– А к кому вы относите меня? – мне было очень интересно узнать это.

– Тебе еще рано об этом знать! Придет время, я скажу тебе, – он встал, достал из кармана деньги и положил на стол. Он расплатился за себя и за меня, и мне было жутко неудобно, потому как я его совершенно не знал. Да, мое юношеское самолюбие было очень задето. Мне хотелось было что-то возразить, но он посмотрел на меня таким взглядом, что, слегка приподнявшись, я вновь опустился на стул.

– Меня, кстати, Михаил зовут, – произнес я.

– Очень приятно, Михаил. Я Давид.

Он попрощался со мной и вышел из кафе. Как всегда, в таинственном исчезновении был легкий шлейф надежды. Я надеялся, что вновь увижусь со столь интересной для меня личностью. Он будто эликсир знаний, от которого я питался новыми, до этого мне неизвестными в жизни постулатами. «Интересное имя», – подумал я и тоже вышел из кафе.

III

Я приходил в это кафе каждый день на протяжении семи дней, но не заставал своего новоиспеченного друга. Я ждал его часами, вглядываясь в прохожих. Быть может, он пройдет однажды мимо, и я смогу окликнуть его? Но Давида не было. Мне даже показалось на мгновение, что это плод моих фантазий, что мне это или приснилось, или привиделось. Как только эта мысль проникла в мое сознание и я окончательно потерял всякую надежду вновь встретиться с ним, ко мне подошла официантка и попросила пройти в соседний зал.

– Вас ждут в соседнем зале, просят, чтобы вы прошли туда, не задерживаясь, – произнесла она сладким голосом.

Я не понимал, о чем говорит официантка. И спрашивать ее было бессмысленно – она уже направилась в сторону другого столика. И я прошел, как мне и велели, в другой зал. Я глазами искал того, кто бы мог меня искать, и увидел в углу столик. За ним сидел Давид.

– Как вы тут оказались? И почему, что происходит? – хлынули вопросы один за другим.

– Присаживайся! Посидим в зале для некурящих, – докуривая сигарету, произнес он.

– Вы курите сигарету в зале для некурящих? – изумился я.

– Мне кто-то запретит? – не меньше моего удивился он. – Ты всегда так много задаешь вопросов?

– А вы всегда так мало отвечаете на них? – изумился я, но уже присаживался рядом.

– Я с самого детства такой: говорю только то, что хочу сказать. Больше из меня невозможно вытащить, – посмеялся он.

– Вы сегодня в прекрасном расположении духа, – заметил я.

– В наипрекраснейшем! – восхитился он.

– Что же вас так обрадовало? – спросил я.

– Да ничего, просто день хороший, – ответил загадочно Давид.

– Чаще бы такие дни, – добавил я, хотя знал, что это было ни к чему, но и ничего не сказать я не мог.

– Часто такие дни и не могут быть, иначе мы перестали бы ценить хорошее, став оно для нас обыденностью, – пояснил Давид. – Я видел сегодня дом, который был у нас в Очамчире, теперь я хочу купить этот дом, – радостно добавил он.

– Так вы из Очамчиры? – удивился я.

– Да, из самого лучшего города в мире, мой мальчик! – сделав глубокую затяжку, он посмотрел на меня и улыбнулся.

– А я из Сухуми, – добавил я, желая показать ему, что тоже имею причастность к тем местам, которые нам пришлось волей судьбы покинуть.

Он ничего не ответил, а лишь улыбнулся, будто уже знал, что я тоже с тех краев. Иногда мне казалось, что этот человек знает намного больше, чем мне хотелось бы самому о себе знать. Но у него был уникальный дар тактичности: он никогда не показывал, что знает то, что мне не хотелось бы показывать о себе.

– А какой у вас был дом в Очамчире? – спросил я.

– Дом, окруженный большим садом, или же сад прикрывал лицо дома, но можно было заблудиться среди аромата цветов. Когда я был ребенком, мне казалось, что они говорят со мной. И да, я даже разговаривал с ними. Мама очень любила свои цветы – каждое взращенное дитя, она берегла их от дурного взгляда и прикосновения. Как были прекрасны кусты диких роз. Ох, алые розы, после я никогда не мог найти такой же красочности и умиротворенности от цветов. После роз были скромно высажены лютики и ромашки. Они благородно уступали розам лавры первенства. Нога, ступавшая в мамин сад, встречалась прежде с розами, и после так бестактно провожала глазами ромашки и лютики. Но ведь ромашки – самые прекрасные и чистые цветы. Мне всегда становилось обидно за них, и порой я намеренно не подходил к розам и не вдыхал их тягучий аромат. Я поступался сквозь дурман до моих ромашек. Гортензия, переливающаяся черноморская красавица, как же прекрасно она сочеталась в этом соперничестве. Она будто стояла вдали от других, бутончики набухали – и она распускалась при каждом прикосновении к ней. Именно гортензия меня научила тому, что цветы живы. И они, подобно девственному женскому телу, очень трогательно реагируют на прикосновения. Не каждому открывается аромат гортензии, порой ее и вовсе называют безвкусной. Но кто же будет спорить с моими воспоминаниями? Цветочный ансамбль завершался отделенными кустами смородины, малины, а возле забора рос жасмин. Когда ты проходил огромный и нескончаемый мамин сад, то подходил к папиной веранде в античном стиле. Это была его гордость, его настоящее достоинство. Мой папа любил гостей, часто у него собирались друзья. И летняя веранда с видом на мамин прекрасный сад была настоящей сказкой. Плакучая глициния склонилась над верандой и принимала солнечный удар на себя. Глициния своей фиолетово-багряной одежкой напоминала мне сказочную царевну, которой приходиться выстрадать свое место под солнцем, выплакать свое счастье. В доме у каждого было свое место, каждая деталь была устроена таким образом, напоминая заершенную композицию. Каждый, кто когда-либо видел сикстинскую капеллу, мог с уверенностью утверждать, что она напоминала наш дом. Каждая картина, каждый цветок, виноград, пророщенный вдоль забора, также гармонично красовались в картине моего детства. Утром, когда только просыпалась природа, в тишине людской жизни можно было услышать голос природы. Птицы зазывали своим щебетанием, я слышал, как пчелы расправляются с цветами и как трепетно порхает бабочка, которая недавно была неприглядным существом.

– Как в сказке, – произнес я, но сам находился где-то далеко, я сам на секунду оказался в этом доме.

– Это была моя детская сказка, в которой я жил. Мы с мамой еще долго пытались найти похожий дом, я даже пару раз чуть было не купил дом. Но мамины глаза меня останавливали. Все агенты делали акцент на дом, но мама мечтала именно о саде, а дом ее удовлетворил бы любой. Она мечтала о таком саде, который у нее был – огромный, развесистый, тенистый и загадочный сад с ее любимыми цветами. Поэтому я хочу построить такой дом, в котором мама будет счастлива.

– А вы были очень счастливы в том доме! – заметил я немного с грустью.

Я не имел таких воспоминаний, потому что был совсем мал, когда пришлось покинуть родину, да и никогда ранее я не слышал, чтобы вот так могли отзываться о доме и прошлом – это было настолько трепетно, что даже вызывало легкую обиду.

– Очень был счастлив. Наверное, только в этом доме я и был по-настоящему счастлив. В нашем доме, помимо благоухающего сада, была живность, которую никто не смел трогать.

– Почему же? – удивился я.

– Это все после случая с моей Мзикой. У нас была в доме курочка Мзика – так я ее ласково называл. Мне было всего пять лет, но я уже до глубины души любил все живое, окружавшее меня. Но Мзика была для меня самым любимым существом на планете, я даже забрасывал игры с мальчишками, лишь бы поиграть с курочкой. Каждое утро перед тем, как пойти в детский сад, я подходил к своей курочке и прощался с ней, говорил, чтобы она меня ждала и никуда не уходила. Никто не поверит, но я могу поклясться, что эта курочка смотрела на меня особенным взглядом, понимала все, что я ей говорил. После возвращения я спешил ее покормить, а после наслаждался ее присутствием. Я очень сильно любил свою курочку. Но однажды я вернулся из детского сада и не увидел свою Мзику. Я искал ее везде, кричал и рыдал на глазах у изумленных соседей и родственников – я не мог поверить, что моей Мзики больше нет. Они мне сказали, что она сбежала, но я уже тогда понимал больше, чем другим казалось, ведь первым делом я увидел жареную курочку, которой меня хотели накормить на обед. Я рыдал три или четыре часа без остановки – ничего не помогало. К вечеру у меня даже поднялась температура, и я бился в лихорадке – настолько мне было плохо от смерти моей курочки. Дед в тот день всем строго настрого запретил убивать живность в доме, чтобы никто не смел трогать курочек. Я смог отойти только на третий день, когда отец привез мне маленького барашка. Беленький и пушистый ягненок, запах которого никогда не смогу забыть. Он сравним с запахом младенца – сладкий аромат моего барашка. И я стал сутки напролет проводить со своим барашком. Мне нравилось лежать рядом с ним и смотреть на небо – мы могли так лежать до самого вечера и потом наблюдать за звездами. Вот так ляжет мой барашек на теплую травку, а я на него голову положу и, лаская, называю – Бекека моя. И вот так смотрели мы на небо, каждый думал о своем, – тепло говорил Давид.

– Но разве животные понимают столько, сколько люди? – удивился я.

– Животные понимают больше, чем тебе кажется, мой друг. Моя Бекека лежала рядом со мной и смотрела в небо, я ей рассказывал все свои тайны. Каждое утро, когда я направлялся в садик, а после в школу, я здоровался с курами, которые несли нам до пятисот яиц в год, выпивал одно теплое сырое яйцо, после бежал к Бекеке, целовал ее и просил меня дождаться. И только после я мог спокойно пойти учиться. Я знаю, что моя живность не просто меня любила – она меня и понимала. Однажды моя любимая бабушка принесла с базара живую курицу, чтобы приготовить, так как из своего курятника дед запретил трогать. Я увидел эту курицу: так случилось, что в этот день я раньше пришел из детского сада. Я забрал эту курицу и спрятался с ней под одеялом на втором этаже. Я слышал голос бабушки, как она кричит и спрашивает у всех, не видели ли они эту курицу, которую она принесла, но никто не видел. Потом она заметила, что и меня нигде нет, поднялась в мою комнату, увидела, как я тихо сижу под одеялом. Она заглядывает и пытается забрать у меня курочку, а я, помню, кричу во весь голос: «Убийцы, вы убийцы. Я ни за что не дам вам убить мою курочку», – улыбаясь, сказал Давид.

– И что случилось? – заинтересованно спросил я.

– Ничего не случилось, ее скушали. Я был обижен целый день на бабушку, но больше я не мог на нее обижаться. Моя золотая бабушка Тина, она была моим самым нежным и ласковым ангелом-хранителем. Это сложно представить, но моя бабушка для меня сделала бы все, что даже родная мама не решилась бы сделать. Помню, она кормила меня с ложки моим любимым блюдом, я его сладко называл «бабуиния». Я всегда прибегал из детского сада и кричал, что хочу скорее кушать, даже если совсем не хотелось кушать. Я просил бабушку приготовить мне бабуинию – это остывший чай с белым хлебом. Но я любил только ее приготовления, и кушать только с ее рук. Помню, как она ломала кусочки горячего белого хлеба, заливала его горячим сладким чаем и давала остыть. После по маленькой ложке она говорила мне: «Тутулик, мой Дави, тутулик, мой Дави, кушай мой Давидик». Ее сладкий голос обволакивал мою душу, и я открывал рот так сильно, что туда поместилась бы вся курица. Ох, а сколько раз она защищала меня от отца, когда он, рассердившись, хотел отругать меня за очередную детскую шалость. Она вставала с распахнутыми руками перед ним и кричала, что не даст меня тронуть. Отец лишь вздыхал и говорил: «Ох, портишь ты его, Тарасовна, ой как портишь». А бабушка после его слов крепко прижимала меня к себе и от всего сердца так целовала в лобик. Сколько лет пройдет, не знаю, но я никогда не забуду именно эти поцелуи. Я с бабушкой засыпал в одной кровати всегда, даже когда уже стал юношей. Но я еще любил над ней подшучивать, часто ей вспоминал свою курочку. Так и говорил: «Помнишь, Тина, мою курочку?». Она лишь мило и нежно улыбалась.

– Как вы сильно любили свою бабушку. А что же стало с вашей живностью потом? – спросил я.

– Не знаю, до войны они были со мной, а после войны я уже не видел их никогда. Мой дед любил собак, а у нас в доме была самая его любимая порода – пудель. Я его назвал Артемон. Это был самый умный пес в округе, о нем ходили легенды, а все соседи даже удивлялись, насколько он смышленый, мой Артемон. Когда мы кушали, он никогда ничего не рыскал со стола, просто спокойно и тихо ждал, когда мы закончим есть. Он меня очень любил, безумно, но этот негодяй один раз испортил мне всю охоту с ним играться, – с грустью произнес Давид.

– Что же случилось? – спросил я.

– Мне подарили кроликов – таких маленьких пушистых серых созданий, они были такие мягкие, словно небесное облачко или кусочек зефира. Я с ними игрался, тискал и просто вдыхал их запах. А Артемон ревновал меня к этим нежным созданиям, и вот, когда я был в школе, он задушил моих кроликов. Я не знаю, сдержался бы, не удержав меня тогда отец, но я хотел убить Артемона. Очень сильно он меня тогда разозлил – я еще долгое время не хотел его видеть. А этот негодник делал все, лишь бы вновь ко мне подлизаться. И вот однажды он мне чуть первый опыт не испортил, – улыбнулся он, придавшись воспоминаниям.

– Первый опыт? – смущенно спросил я.

– В Очамчиру тогда приехала группа русских туристов. Ох, какие были красавицы там. Мне было тринадцать лет, когда я увидел ее. Белокурая красавица с медовой кожей, которая благоухала, как мамины алые розы. Она была прекрасна словно нимфа, сошедшая ко мне с небес. Они жили в гостинице, которая была очень далеко от моего дома, но меня это не останавливало. Я каждый день кругами ходил вокруг этой гостиницы. А когда встречал ее на море, то, даже не сдерживаясь, крепко целовал ее в губы, впервые мне так сильно понравилась девочка. Да и она не была против моих поцелуев. Каждый день я носил ей фрукты на море, и мы долго так сидели вдвоем и смотрели на звезды. Но однажды случился волшебный момент – я обнял ее, крепко поцеловал в губы и прижался своим телом. Под лунным небом я впервые придался любви с девочкой, которая была прекрасна, как утренняя роса. Но в это время в доме волновались, что я задержался, и бабушка послала Артемона на море, чтобы тот привел меня. Артемон подбежал, а я эту заразу три раза отгонял, а он три раза возвращался. Такой был настырный мой пес. Мне пришлось проститься с моей красавицей и вернуться домой, иначе Артемон не оставил бы меня, – задорно закончил Давид.

– Да, животные вас очень любили, да и девушки тоже, – заметил я.

– Очень, и я всегда находил живность, где бы она ни была, мне удавалось насладиться теплом живого организма. Помню, как я однажды пошел в лес после школы, там была ужасная слякоть и грязь в тот день, но мне хотелось надышаться этим воздухом. И там, в пруду, мне посчастливилось найти маленьких черепашек, я пытался их достать, а они выскальзывали из рук. И я вновь пытался их достать, но они были скользкие. Я падал, наверное, раза три, но мне все же удалось подняться и достать этих маленьких созданий. И я бежал домой со всех ног, я боялся, что меня поругают, что я весь в грязи, но счастье, которое переполняло мое сердце от найденных черепашек, затмевало все ожидание от возможной порки. Но, к счастью, порки не было – мне встретился дед, и он, увидев у меня черепашек, просто улыбнулся и кричал, чтобы я быстро бежал в баню, – сказал Давид.

– Да, но хорошо, что ваш дед так поступил. Значит, он был добрым, – заметил я.

– Мой дед Валерьян был очень интересным человеком. Любовью к книгам я обязан ему. Он очень много читал, очень много знал и рассуждал. А главное – он научил меня добру. Что всегда нужно делать людям доброе, если даже в ответ ты не получаешь ни капли благодарности. У моего деда была огромная библиотека, которую обожал мой отец. Они вместе прочли очень много книг. Дед любил зазывать меня и соседских мальчишек и рассказывать много интересных историй. Мы садились на ступеньки у веранды и с нетерпением ждали, когда же он начнет очередной рассказ. Все игры были заброшены, и на мгновение мы забывали о том, что в 200 метрах от нас море, которое в жаркий августовский день было бы эликсиром для наших юных горячих тел. Но мы все забывали – настолько прекрасным рассказчиком был мой дед. Я не знаю, говорил ли он байки или все было чистой правдой, но тогда мы ему верили. Только мама порой, поливая свои розы, немного посмеивалась над нашим возгласом удивления и продолжительным затяжным гоготом моего деда. Но эти рассказы были самыми лучшими в моей жизни. Никогда с таким интересом мне больше не приходилось никого слушать.

– Ваш дед умер? – немного нетактично поинтересовался я.

– Умер. День, когда умер мой дед, был очень знаковым. Ранее я никогда не понимал значимости человека, но в то мгновение, когда я молодым парнем увидел 10 тысяч человек у порога своего дома, где каждый хотел попрощаться с моим дедом, где каждый желал высказать о нем память, все изменилось. Я понял, что мой дед был не только хорошим для меня – он был хорошим для каждого. И от этого боль потери усиливалась. И тогда отец мне сказал, что все пройдет, – с грустью произнес он.

– Иногда нужно отпускать то, что причиняет нам боль. Даже если с этим мы теряем часть своего сердца, – заметил я.

– Никогда мы не сможем отпустить память о людях, которые были в нашем сердце. Никогда.

Я ничего не ответил – мне стало очень грустно. Я не мог никак поддержать человека в его потерях. Да разве можно подобрать слова, чтобы сказать человеку что-то ободряющее, когда понимаешь – пустоту ничем не ободрить и не прикрыть.

– Мне кажется, ваш отец очень мудро сказал, – решил я прервать легкое молчание, которое сложилось от грустных воспоминаний.

– Мой отец был очень деловитым человеком. Он был сдержан в своих словах и никогда не ругался. Все всегда боялись одного его взгляда. Он любил шутить и часто рассказывал мне анекдоты, чтобы и я с ним посмеялся рядом. Я любил моменты, когда мы были близки. Когда я был маленький, папа всегда мне что-то приносил из сладостей, и я бежал к нему, сломя голову. И каждый раз спотыкался на последней лестнице. Я падал, и мои коленки мгновенно разбивались до крови, а глаза наливались кровью. Я пытался сдерживаться перед папой – перед дедом я мог всплакнуть, но никогда не перед отцом. А он просто останавливался и говорил мне: «Иди ко мне, мой золотой, дай я тебя подниму». И я вставал и бежал к нему – маленькой хитростью он помогал мне забыть о боли, о том, что мне секунду назад хотелось плакать.

– Очень хитро придумано вашим отцом, – улыбаясь, заметил я.

– Да, и я забывал про все угощения и сладости, которые он мне принес. Я забывал обо всем. Просто крепко-крепко обнимал его за шею. Та боль в моей груди – она останется навсегда. Никто и ничто не сможет заменить мне то ощущение безопасности, в котором я находился, будучи на его руках.

– Боль? Почему боль? – вновь нетактично поинтересовался я.

– Моего отца не стало, – грустно произнес он.

– Почему? – вырвалось у меня.

Что за глупый вопрос, честно говоря. Я даже не знаю, как у меня могло это вырваться в такой момент. Но, наверное, эта юношеская непосредственность, граничащая с глупостью, вот так просто позволила мне задать самый ненужный вопрос.

– Как-нибудь после, если я захочу, то расскажу, – ответил Давид очень снисходительным голосом.

– Простите, – тихо произнес я, а Давид продолжал смотреть в окно, его глаза слегка блеснули, и он взглянул на меня еще более снисходительно.