Амберг

– Как в сказке, – произнес я, но сам находился где-то далеко, я сам на секунду оказался в этом доме.

– Это была моя детская сказка, в которой я жил. Мы с мамой еще долго пытались найти похожий дом, я даже пару раз чуть было не купил дом. Но мамины глаза меня останавливали. Все агенты делали акцент на дом, но мама мечтала именно о саде, а дом ее удовлетворил бы любой. Она мечтала о таком саде, который у нее был – огромный, развесистый, тенистый и загадочный сад с ее любимыми цветами. Поэтому я хочу построить такой дом, в котором мама будет счастлива.

– А вы были очень счастливы в том доме! – заметил я немного с грустью.

Я не имел таких воспоминаний, потому что был совсем мал, когда пришлось покинуть родину, да и никогда ранее я не слышал, чтобы вот так могли отзываться о доме и прошлом – это было настолько трепетно, что даже вызывало легкую обиду.

– Очень был счастлив. Наверное, только в этом доме я и был по-настоящему счастлив. В нашем доме, помимо благоухающего сада, была живность, которую никто не смел трогать.

– Почему же? – удивился я.

– Это все после случая с моей Мзикой. У нас была в доме курочка Мзика – так я ее ласково называл. Мне было всего пять лет, но я уже до глубины души любил все живое, окружавшее меня. Но Мзика была для меня самым любимым существом на планете, я даже забрасывал игры с мальчишками, лишь бы поиграть с курочкой. Каждое утро перед тем, как пойти в детский сад, я подходил к своей курочке и прощался с ней, говорил, чтобы она меня ждала и никуда не уходила. Никто не поверит, но я могу поклясться, что эта курочка смотрела на меня особенным взглядом, понимала все, что я ей говорил. После возвращения я спешил ее покормить, а после наслаждался ее присутствием. Я очень сильно любил свою курочку. Но однажды я вернулся из детского сада и не увидел свою Мзику. Я искал ее везде, кричал и рыдал на глазах у изумленных соседей и родственников – я не мог поверить, что моей Мзики больше нет. Они мне сказали, что она сбежала, но я уже тогда понимал больше, чем другим казалось, ведь первым делом я увидел жареную курочку, которой меня хотели накормить на обед. Я рыдал три или четыре часа без остановки – ничего не помогало. К вечеру у меня даже поднялась температура, и я бился в лихорадке – настолько мне было плохо от смерти моей курочки. Дед в тот день всем строго настрого запретил убивать живность в доме, чтобы никто не смел трогать курочек. Я смог отойти только на третий день, когда отец привез мне маленького барашка. Беленький и пушистый ягненок, запах которого никогда не смогу забыть. Он сравним с запахом младенца – сладкий аромат моего барашка. И я стал сутки напролет проводить со своим барашком. Мне нравилось лежать рядом с ним и смотреть на небо – мы могли так лежать до самого вечера и потом наблюдать за звездами. Вот так ляжет мой барашек на теплую травку, а я на него голову положу и, лаская, называю – Бекека моя. И вот так смотрели мы на небо, каждый думал о своем, – тепло говорил Давид.

– Но разве животные понимают столько, сколько люди? – удивился я.

– Животные понимают больше, чем тебе кажется, мой друг. Моя Бекека лежала рядом со мной и смотрела в небо, я ей рассказывал все свои тайны. Каждое утро, когда я направлялся в садик, а после в школу, я здоровался с курами, которые несли нам до пятисот яиц в год, выпивал одно теплое сырое яйцо, после бежал к Бекеке, целовал ее и просил меня дождаться. И только после я мог спокойно пойти учиться. Я знаю, что моя живность не просто меня любила – она меня и понимала. Однажды моя любимая бабушка принесла с базара живую курицу, чтобы приготовить, так как из своего курятника дед запретил трогать. Я увидел эту курицу: так случилось, что в этот день я раньше пришел из детского сада. Я забрал эту курицу и спрятался с ней под одеялом на втором этаже. Я слышал голос бабушки, как она кричит и спрашивает у всех, не видели ли они эту курицу, которую она принесла, но никто не видел. Потом она заметила, что и меня нигде нет, поднялась в мою комнату, увидела, как я тихо сижу под одеялом. Она заглядывает и пытается забрать у меня курочку, а я, помню, кричу во весь голос: «Убийцы, вы убийцы. Я ни за что не дам вам убить мою курочку», – улыбаясь, сказал Давид.

– И что случилось? – заинтересованно спросил я.

– Ничего не случилось, ее скушали. Я был обижен целый день на бабушку, но больше я не мог на нее обижаться. Моя золотая бабушка Тина, она была моим самым нежным и ласковым ангелом-хранителем. Это сложно представить, но моя бабушка для меня сделала бы все, что даже родная мама не решилась бы сделать. Помню, она кормила меня с ложки моим любимым блюдом, я его сладко называл «бабуиния». Я всегда прибегал из детского сада и кричал, что хочу скорее кушать, даже если совсем не хотелось кушать. Я просил бабушку приготовить мне бабуинию – это остывший чай с белым хлебом. Но я любил только ее приготовления, и кушать только с ее рук. Помню, как она ломала кусочки горячего белого хлеба, заливала его горячим сладким чаем и давала остыть. После по маленькой ложке она говорила мне: «Тутулик, мой Дави, тутулик, мой Дави, кушай мой Давидик». Ее сладкий голос обволакивал мою душу, и я открывал рот так сильно, что туда поместилась бы вся курица. Ох, а сколько раз она защищала меня от отца, когда он, рассердившись, хотел отругать меня за очередную детскую шалость. Она вставала с распахнутыми руками перед ним и кричала, что не даст меня тронуть. Отец лишь вздыхал и говорил: «Ох, портишь ты его, Тарасовна, ой как портишь». А бабушка после его слов крепко прижимала меня к себе и от всего сердца так целовала в лобик. Сколько лет пройдет, не знаю, но я никогда не забуду именно эти поцелуи. Я с бабушкой засыпал в одной кровати всегда, даже когда уже стал юношей. Но я еще любил над ней подшучивать, часто ей вспоминал свою курочку. Так и говорил: «Помнишь, Тина, мою курочку?». Она лишь мило и нежно улыбалась.

– Как вы сильно любили свою бабушку. А что же стало с вашей живностью потом? – спросил я.

– Не знаю, до войны они были со мной, а после войны я уже не видел их никогда. Мой дед любил собак, а у нас в доме была самая его любимая порода – пудель. Я его назвал Артемон. Это был самый умный пес в округе, о нем ходили легенды, а все соседи даже удивлялись, насколько он смышленый, мой Артемон. Когда мы кушали, он никогда ничего не рыскал со стола, просто спокойно и тихо ждал, когда мы закончим есть. Он меня очень любил, безумно, но этот негодяй один раз испортил мне всю охоту с ним играться, – с грустью произнес Давид.

– Что же случилось? – спросил я.

– Мне подарили кроликов – таких маленьких пушистых серых созданий, они были такие мягкие, словно небесное облачко или кусочек зефира. Я с ними игрался, тискал и просто вдыхал их запах. А Артемон ревновал меня к этим нежным созданиям, и вот, когда я был в школе, он задушил моих кроликов. Я не знаю, сдержался бы, не удержав меня тогда отец, но я хотел убить Артемона. Очень сильно он меня тогда разозлил – я еще долгое время не хотел его видеть. А этот негодник делал все, лишь бы вновь ко мне подлизаться. И вот однажды он мне чуть первый опыт не испортил, – улыбнулся он, придавшись воспоминаниям.

– Первый опыт? – смущенно спросил я.

– В Очамчиру тогда приехала группа русских туристов. Ох, какие были красавицы там. Мне было тринадцать лет, когда я увидел ее. Белокурая красавица с медовой кожей, которая благоухала, как мамины алые розы. Она была прекрасна словно нимфа, сошедшая ко мне с небес. Они жили в гостинице, которая была очень далеко от моего дома, но меня это не останавливало. Я каждый день кругами ходил вокруг этой гостиницы. А когда встречал ее на море, то, даже не сдерживаясь, крепко целовал ее в губы, впервые мне так сильно понравилась девочка. Да и она не была против моих поцелуев. Каждый день я носил ей фрукты на море, и мы долго так сидели вдвоем и смотрели на звезды. Но однажды случился волшебный момент – я обнял ее, крепко поцеловал в губы и прижался своим телом. Под лунным небом я впервые придался любви с девочкой, которая была прекрасна, как утренняя роса. Но в это время в доме волновались, что я задержался, и бабушка послала Артемона на море, чтобы тот привел меня. Артемон подбежал, а я эту заразу три раза отгонял, а он три раза возвращался. Такой был настырный мой пес. Мне пришлось проститься с моей красавицей и вернуться домой, иначе Артемон не оставил бы меня, – задорно закончил Давид.

– Да, животные вас очень любили, да и девушки тоже, – заметил я.

– Очень, и я всегда находил живность, где бы она ни была, мне удавалось насладиться теплом живого организма. Помню, как я однажды пошел в лес после школы, там была ужасная слякоть и грязь в тот день, но мне хотелось надышаться этим воздухом. И там, в пруду, мне посчастливилось найти маленьких черепашек, я пытался их достать, а они выскальзывали из рук. И я вновь пытался их достать, но они были скользкие. Я падал, наверное, раза три, но мне все же удалось подняться и достать этих маленьких созданий. И я бежал домой со всех ног, я боялся, что меня поругают, что я весь в грязи, но счастье, которое переполняло мое сердце от найденных черепашек, затмевало все ожидание от возможной порки. Но, к счастью, порки не было – мне встретился дед, и он, увидев у меня черепашек, просто улыбнулся и кричал, чтобы я быстро бежал в баню, – сказал Давид.

– Да, но хорошо, что ваш дед так поступил. Значит, он был добрым, – заметил я.

– Мой дед Валерьян был очень интересным человеком. Любовью к книгам я обязан ему. Он очень много читал, очень много знал и рассуждал. А главное – он научил меня добру. Что всегда нужно делать людям доброе, если даже в ответ ты не получаешь ни капли благодарности. У моего деда была огромная библиотека, которую обожал мой отец. Они вместе прочли очень много книг. Дед любил зазывать меня и соседских мальчишек и рассказывать много интересных историй. Мы садились на ступеньки у веранды и с нетерпением ждали, когда же он начнет очередной рассказ. Все игры были заброшены, и на мгновение мы забывали о том, что в 200 метрах от нас море, которое в жаркий августовский день было бы эликсиром для наших юных горячих тел. Но мы все забывали – настолько прекрасным рассказчиком был мой дед. Я не знаю, говорил ли он байки или все было чистой правдой, но тогда мы ему верили. Только мама порой, поливая свои розы, немного посмеивалась над нашим возгласом удивления и продолжительным затяжным гоготом моего деда. Но эти рассказы были самыми лучшими в моей жизни. Никогда с таким интересом мне больше не приходилось никого слушать.

– Ваш дед умер? – немного нетактично поинтересовался я.

– Умер. День, когда умер мой дед, был очень знаковым. Ранее я никогда не понимал значимости человека, но в то мгновение, когда я молодым парнем увидел 10 тысяч человек у порога своего дома, где каждый хотел попрощаться с моим дедом, где каждый желал высказать о нем память, все изменилось. Я понял, что мой дед был не только хорошим для меня – он был хорошим для каждого. И от этого боль потери усиливалась. И тогда отец мне сказал, что все пройдет, – с грустью произнес он.

– Иногда нужно отпускать то, что причиняет нам боль. Даже если с этим мы теряем часть своего сердца, – заметил я.

– Никогда мы не сможем отпустить память о людях, которые были в нашем сердце. Никогда.

Я ничего не ответил – мне стало очень грустно. Я не мог никак поддержать человека в его потерях. Да разве можно подобрать слова, чтобы сказать человеку что-то ободряющее, когда понимаешь – пустоту ничем не ободрить и не прикрыть.

– Мне кажется, ваш отец очень мудро сказал, – решил я прервать легкое молчание, которое сложилось от грустных воспоминаний.

– Мой отец был очень деловитым человеком. Он был сдержан в своих словах и никогда не ругался. Все всегда боялись одного его взгляда. Он любил шутить и часто рассказывал мне анекдоты, чтобы и я с ним посмеялся рядом. Я любил моменты, когда мы были близки. Когда я был маленький, папа всегда мне что-то приносил из сладостей, и я бежал к нему, сломя голову. И каждый раз спотыкался на последней лестнице. Я падал, и мои коленки мгновенно разбивались до крови, а глаза наливались кровью. Я пытался сдерживаться перед папой – перед дедом я мог всплакнуть, но никогда не перед отцом. А он просто останавливался и говорил мне: «Иди ко мне, мой золотой, дай я тебя подниму». И я вставал и бежал к нему – маленькой хитростью он помогал мне забыть о боли, о том, что мне секунду назад хотелось плакать.

– Очень хитро придумано вашим отцом, – улыбаясь, заметил я.

– Да, и я забывал про все угощения и сладости, которые он мне принес. Я забывал обо всем. Просто крепко-крепко обнимал его за шею. Та боль в моей груди – она останется навсегда. Никто и ничто не сможет заменить мне то ощущение безопасности, в котором я находился, будучи на его руках.

– Боль? Почему боль? – вновь нетактично поинтересовался я.

– Моего отца не стало, – грустно произнес он.

– Почему? – вырвалось у меня.

Что за глупый вопрос, честно говоря. Я даже не знаю, как у меня могло это вырваться в такой момент. Но, наверное, эта юношеская непосредственность, граничащая с глупостью, вот так просто позволила мне задать самый ненужный вопрос.

– Как-нибудь после, если я захочу, то расскажу, – ответил Давид очень снисходительным голосом.

– Простите, – тихо произнес я, а Давид продолжал смотреть в окно, его глаза слегка блеснули, и он взглянул на меня еще более снисходительно.

– Вашего отца не стало. И вы, как мне показалось, прошли тысячу бурь, потерь и не сломались. Это многого стоит, – заметил я.

– Сломаться? Да разве я мог сломаться, когда был в ответе за свою маму? Кто у нее остался, кроме меня? Никого.

– Это хорошо, что вы есть у вашей мамы, – совершенно искренне заметил я.

– Я познакомлю тебя с ней. Прямо сегодня же. Пойдем, – вдруг резко произнес Давид.

– Но разве так сразу можно? – удивился я.

– Конечно. Только купим мандарины в магазине – и сразу пойдем к маме, – утвердил он.

– Мандарины? Осенью? – спросил я.

– Я покупаю маме мандарины круглый год с надеждой, что мы однажды найдем тот незабываемый вкус 1987 года.

– А что было в 1987 году? – поинтересовался я.

– В тот год мне было 9 лет, я был совсем юн и молод, но уже тогда понимал, что дела шли не совсем хорошо. Папы долго не было дома, темнело. Совсем скоро должен был наступить новый год, стол был переполнен угощениями. Но в воздухе витала некая неопределенность. Что-то должно было произойти, и я это понимал и чувствовал, хотя меня никогда прямо не вводили в курс дела. Мама больше всех ждала новый год – он ей давал надежды и мог немного ободрить. Ох, моя бедная мама, как ты не представляешь, что с ней происходило в те последние два года. Она боялась за меня, но больше боялась за отца, что больше никогда не сможет его увидеть. Нам было очень тяжело морально, всей семье, и я не мог не чувствовать, хоть никто никогда открыто не говорил мне. Я понимал, что мама ждет решения отца, которое должно полностью поменять наш жизненный уклад. И в тот предновогодний вечер мама нервничала, дедушка пытался ее успокоить, но все было бесполезно. Она ходила по комнате, то убирая тарелку со стола, то вновь поставив ее на место. Она строго смотрела на меня, а я, лишь глотая слюни, облизывался от пирожных, которые красовались на столе. Я ждал, когда же наступит сладострастный момент, и я жадно вгрызусь в эти мягкие белоснежные кремовые создания – мамины эклеры. Напряжение, которое витало в доме, нарушил неожиданный приход моего отца. Когда уже мама свыклась с мыслью от волнения, он вошел в дом с друзьями, а в руках у него был ящик мандаринов. Никогда я не видел ни у одной женщины столько благодарности, как в глазах моей мамы. Она смотрела на моего отца глазами, переполненными любовью, и он смотрел на нее таким же взглядом. В тот момент я был самым счастливым ребенком, который видит своих родителей счастливыми. Она обрадовалась этим мандаринам, будто папа бросил к ее ногам ящик чистого золота или бриллиантов. Она кричала мне: «Дави, смотри – мандарины, смотри какие хорошие». И мы все радовались этим мандаринам. Хотя вовсе не мандаринам мы радовались в тот год, а именно тому, что мама была счастлива. Только я один радовался этим мандаринам, прыгал и жонглировал. Никогда я не забуду этот запах, который до сих пор сопровождает меня, куда бы я ни пошел. Я подкидывал их в потолок, и успевал сразу все поймать. Дедушка в своей манере попросил спрятать для него, пока все не съел мой отец. И папа засмеялся, и его заразный смех пронесся через весь дом, мы стали все смеяться, а я продолжал жонглировать мандаринами. В те дни наш дом мог накормить десять человек – столько было еды, но этот запах мандаринов перебил все лакомства. Это были самые вкусные мандарины, – закончил говорить Давид, и на его глазах блеснули слезы.

– Теперь вы ищете такие же? – робко спросил я.

– Такие мог найти только мой отец, а я ищу хоть немного похожие на них, – ответил он.

– А ваша мама ничего не скажет, если к ней придет в дом совершенно незнакомый человек? – поинтересовался я.

– Я приведу тебя в дом, значит, ты мой друг, а значит, ей как сын. Ты узнаешь маму и все поймешь, какой она человек, – он встал и направился к двери. – Пошли, – отозвал он меня.

IV

Давид пошел в сторону стоянки, и я проследовал за ним. Я никогда не замечал, как он был одет, но почему-то именно сейчас я обратил на это внимание: джинсовые штаны темно-синего цвета, белая кашемировая водолазка и темно-синий бархатный пиджак, а завершением образа, конечно, стали кожаные туфли, которые напоминали мне образ Джеймса Бонда. Как мужчина я не могу судить о мужской красоте, да разве и понимаю я в ней что-то? Но он действительно был хорош собой. Как поет в своей песни Сюткин: «Девочки всегда во мне чего-то находили, не знаю что, но девочкам видней». Вот в нем это было, то, что находят девочки в мужчинах. Широкие плечи и высокий рост – он был на голову выше меня. Мои скромные 172 см уступали ему в мощности и значимости. Он не выглядел худым мужчиной, но и безобразно толстым его невозможно было назвать. Он скорее походил на атлантов, так величественно красующихся в дорогих итальянских домах. Атлант, сошедший к нам. Интересно, а есть ли в нем греческая кровь или итальянская? Мы сели в машину, а на первом повороте он остановился на прохожей части возле магазина.

– Подожди секунду, я захвачу мандарины, – сказал он, выходя из машины.

«Да, конечно», – подумал я и ничего не ответил. Что я мог ответить, если я был слегка шокирован, ведь мы остановились в сотне метров от Лубянки, на проезжей части, где с легкой руки Собянина вообще останавливаться нельзя? Позади нас камеры, да и впереди камеры, а через минуту нас может забрать эвакуатор. Но, мне кажется, бояться – это моя прерогатива, потому что уверенности Давида можно было позавидовать. Он вышел, не торопясь, успел перекинуться взглядом с проходящими мимо красавицами и вальяжно спрятался за дверью магазина. Минуты казались для меня часами, я ждал и мысленно просил его уже выйти. Показался Давид – он вышел с большим пакетом в руках. Остановился у входа в магазин и закурил сигарету. Он увидел мое ошеломленное лицо и улыбнулся, сделав пару затяжек, бросил сигарету и направился ко мне.

– Что, трухнул, мой друг? – спросил он меня, садясь в машину.

– Тут, как мне кажется, нельзя останавливаться, – заметил свое негодование я.

– А кто мне запретит? – с улыбкой ответил он.

– Да, я уже почти уверен, что никто, – пробубнил я.

– Знаешь, глупо открывать магазин, если к нему нельзя подобраться на машине. Но если его открыли, значит, я могу подобраться к нему, – объяснил он мне свою политику.

Я ничего не ответил, Давид включил радио, и мы сквозь доносящийся голос сладкоголосой группы певичек направлялись крушить подмосковные пробки. Третье кольцо в это время всегда стоит, будто ждет конца света, а они, глупцы, и не знают, что конец уже наступил. Я даже не сообразил, что произошло, но мы каким-то чудесным образом пробились вперед. Я посмотрел на Давида удивленными глазами.

– Да, а ты, мой друг, теперь знай, что рядом с тобой чемпион по вождению, – гордо заявил он.

– Шумахер! – заметил я.

– Нет-нет, Сенна. Я великий и непобедимый Сенна, – уточнил он.

Прямо с автострады мы завернули направо к многоэтажному корпусу. Вышли из машины, и я случайно зацепился за сломанную ступеньку у подъезда. Не знаю, как меня угораздило чуть не расплескаться носом по асфальту, но я смог сдержать свое семидесятикилограммовое тело в равновесии, ухватившись за Давида.

– Следующим летом я сделаю эти ступеньки, – объяснил он мне, будто оправдываясь за мой полет.

– Да разве вы должны их делать? – гневно заметил я.

– Помнишь: раз дощечка, два дощечка – будет лесенка. Каждый должен поставить свою дощечку, а не ждать, пока кто-то все сделает, – объяснил он мне.

– Дави, ты где был, мой хороший, – произнесла женщина, открывшая нам дверь. Она пару раз огрела Давида материнскими оплеухами, а потом прижала его к себе так крепко, будто не виделась целую вечность, и поцеловала. Женщина меня не увидела, да и могла разве? В этой суматохе за широкими плечами Давида я казался тростинкой, которая колыхнется от легкого порыва ветра. Только когда он переступил порог квартиры, она боковым зрением увидела меня и слегка смутилась за свои чувственные материнские порывы, невольным свидетелем которых я стал. И тогда белокурая женщина слегка отступила от сына и пристально посмотрела на меня. Теперь уже я смутился пусть от минутного, но неловкого молчания.

– Это мой друг, мама, Миша, он тоже из Абхазии, – сказал Давид, проходя дальше по коридору.

– Проходи, сынок, что же ты стоишь, – сказала мне женщина и направилась за Давидом.

Пока я в легкой поспешности снимал обувь, которую меня пытались убедить не снимать, но все же мое положение обязывало не подчиняться наставлению хозяев, я рассмотрел, что гостиная была полна комнатных цветов. Я еще только мельком взглянул на дары флоры, обитавшие в квартире у моего новоиспеченного друга, но уже хотелось вновь оказаться подле них. Когда меня окликнули уже чуть громче, я понял, что нужно поскорее расправляться со шнуровкой на своих кроссовках и не смотреть на божественные создания, благоухающие райскими садами. Но, проходя мимо домашнего палисадника, я не мог не разглядеть каждый цветок – мне казалось, что это именно тот сад, только в миниатюре, о котором мне говорил Давид. Сад его мечты с благоухающими цветами, которые казались мне дарами Эдемского рая. Я остановился для того, чтобы почувствовать тот дурман, который так сильно волновал моего нового друга.

– Я познакомлю тебя с ними позже, – сказал Давид, увидев, что я, не отрываясь, смотрю на цветы.

От его слов я пришел в себя: меня словно силой вернули, будто оторвали младенца от нежной груди. Я был разлучен с цветами, которые сладкоголосо зазывали меня в мир неизведанных таинств и наслаждений. Меня усадили на диван, а белокурая женщина уже совершала волшебные процедуры с продуктами, которые успел купить Давид. Я увидел там совершенно другого человека, более расслабленного, с непринужденным взглядом, ловко отшучивающегося со своей матерью.

– Миша, знакомься, это моя Мадонна, мой кот-мурлыка, самое божественное создание из всех, – крепко обнимая маму, сказал Давид. Она немного скукожилась, что-то шепнула ему такое, от чего он еще больше засмеялся. Думаю, она сказала ему, что очень неудобно так при постороннем человеке, а ведь мне и самому становилось немного неудобно.

– Папа, папа, – кричал, вылетая из двери соседней комнаты, маленький мальчик. Мальчик со всего размаху бросился на Давида и крепко обнял. Я удивленно смотрел на него и не мог поверить, что у него есть сын. Я не знаю, почему я удивлялся, что у взрослого мужчины может быть сын, но меня это почему-то очень сильно поразило. Давид опустил сына на ноги и подвел ко мне. На меня пристально смотрели жгучие черные глазки, а черные волосы, которые были чуть ниже подбородка, напоминали прическу футболиста, да и ловкость, с которой ребенок кинулся на отца, точно показывала его молниеносную реакцию.

– Познакомься, это мой друг Миша, – сказал Давид сыну, скромно представляя меня.

– Привет, Миша, – слегка картавя, но очень скоро ответил маленький мальчик.

– Привет, – я замешкался и посмотрел на Давида, он произнес имя Рамир, и я повторил, – привет, Рамир.

Как только я это произнес, он перестал смотреть на меня и легко отдернул свою руку, которую некогда мне протянул. Он стал прыгать по дому в поисках чего-то или кого-то – я не мог понять, но, скорей всего, его смутило мое присутствие.

– Папа, покатаемся? – дергал неугомонный малыш отца за штанину. Давид посмотрел на мальчика.

– Рамир, тут дядя, стыдно, позже покатаемся, – произнес он полустрого, и мальчик пришел в себя мгновенно. Он кинул на меня неодобрительный взгляд и убежал от нас в другую комнату.