Эфемерность

Мне нравится приходить с работы поздно. Когда я прихожу рано, приходится неизбежно сталкиваться с ними, и это неизбежно заканчивается скандалом. Либо между отцом и матерью, либо, если мать слишком занята новым романом, между отцом и его мнением обо мне.

Можно было бы сказать, что между отцом и мной, но я не слишком то участвую в подобном скандале. Я не виноват, что он не видит дальше своего носа, и его все во мне не устраивает, от манеры одеваться до места моей работы и учебы.

Плевать, что он думает. Когда я достигну успеха, он пожалеет обо всех своих словах.

Скандал утих к моменту моего выхода из ванной, и я смог спокойно проскользнуть в свою комнату. Ужинать, вернее, поздно обедать, не хотелось, страшно хотелось с кем-то потрепаться.

Цезарь меланхолично перебирает своими восемью лапками в своем террариуме.

– Хорошо тебе быть пауком, да?

Цезарь не отвечает. И ежу понятно, что хорошо.

– Никаких тебе сложностей. Вот мы, люди, очень сложные. Наша жизнь перестала сводиться к простому выживанию и размножению. Ну, по большей части. Наш мозг, – демонстративно стучу пальцем по виску, чтобы подкрепить свою мысль, – ужасающе мощная машина, мощнее любого современного компьютера, и до конца еще не изучен. Он то все и усложняет. Это из-за него мы стремимся к самореализации, всеобщему одобрению, из-за него все мы – жертвы социума.

Цезарь молчит, лишь немножко подползает поближе. С Семёном дискутировать интереснее, он хотя бы отвечает. Хотя, иногда это бывает некстати. Я больше люблю, когда меня слушают.

– Ты стремишься только выжить, отложить побольше яичек… Хотя, ты же не самка.

Цезарю плевать, что он не самка, он, деловито перебирая пушистыми лапками, забирается на стекло террариума.

– Суть не в этом. Тебя не слишком заботит смысл твоей жизни, есть ли в этом мире другие планеты и живут ли на них другие пауки… Мы даже друг с другом, на нашей планете, не можем поладить, к чему нам инопланетные цивилизации? – позволяю себе чуть-чуть фыркнуть, когда беру паука на руки. Он не слишком то этому рад, но я привычным движением удерживаю его на ладони.

– А нам, нашей многоуровневой машине под защитой черепной коробки, так и хочется сложностей: смысла жизни, любви, признания…

Цезарю абсолютно не хочется признания. Цезарю хочется обратно в террариум.

– Признание… Я его получу, Цезарь. Мое имя будет во всех заголовках. Я не такой как все они, не стану сидеть в офисе с восьми до пяти, готовить ужин, лениво тупить перед теликом, играть с детьми, а по выходным пить пиво с шашлыками на даче у друзей. Я был рожден для абсолютно другой жизни.

Это отец может вести скучную жизнь посредственного адвоката, это мама может кипами строчить свои посредственные романчики. Я – из другого теста.

Цезарь с удовольствием возвращается в террариум. Он все равно хороший собеседник, то, что мне нужно.

Родители за стеной скандалят. Судя по звону, мама демонстративно принялась бить тарелки.

В детстве, помню, я этого пугался. Меня тревожили их ссоры, шум, битье посуды. Я сидел под одеялом, и молился, как учила бабушка, и том, чтобы это прекратилось.

Бабушка всегда говорила, что, если очень хорошо попросить Бога, он обязательно откликнется. Если ты хороший человек, конечно.

Однако, то ли я нехороший человек, то ли Бога нет, но он так ни разу не откликнулся.

– Ты ни во что меня не ставишь!

Бум! Минус тарелка.

– Ты забыла свое место!

Бум! Надеюсь, это не моя любимая чашка. Только не снова.

Сейчас мне больше не страшно, и я больше не молюсь. Но я думаю, лучше бы они развелись. К чему терзать и себя и меня? Многие говорят, что развод – это плохо, нужно сохранять отношения ради семьи, ради детей… Но что, если семьи уже попросту нет? Если брак разваливается, и даже суперклеем его не склеить, к чему всех мучать? Мучать себя тем, что я буду жить с этим человеком «ради», мучать детей, что они видят эти бесконечные скандалы и ссоры «ради»… Ради чего? Лучше бы они развелись и один из них стал бы «воскресным родителем».

Интересно, любят ли они еще друг друга?

Мысли о любви неизбежно наводят меня на мысли о Катерине. Катерина кажется мне абсолютно неземной, не такой, как все остальные.

– Могла бы она полюбить меня?

В наступившей тишине мои слова звучат жалко и виновато, точно мне самому неловко говорить об этом.

– Что касается любви… – Цезарь замирает на ветке, внимательно смотря на меня, точно ему очень интересно слушать про тонкости человеческих отношений. – Никто не станет любить тебя, если ты – сломан. Если ты сложный, если ты грустный или проблемный.

– Никто и не обязан, – Цезарь отвечает мне смешным, басовитым голоском, и быстро прячется за веткой, точно смущенный собственной смелостью.

– О любви можно говорить долго, – я старательно делаю вид, что не слышу реплики паука, – ведь весь мир старательно кричит вокруг нас: люби, и будь любимым! Иначе все это не имеет смысла. Сколько бы ты не говорил, что ты полноценный, что тебе не нужны отношения… Социум обступает тебя со всех сторон, опутывает паутиной неприятных вопросов, косится на тебя неодобрительно, как будто, раз ты не в отношениях, с тобой что-то не так. Ты замечал, как порой девушки горделиво тычут повсюду собственным замужеством? «А вот я с мужем…», «мой муж», «мне муж»… Точно всем вокруг обязательно нужно быть в курсе, была бы их воля они бы на лбу себе написали: «ЗАМУЖЕМ». Мама тоже так делает, знаешь?

– Почему? – паук деловито шевелит лапками, и в голосе его слышится живое недоумение. – Даже сейчас, когда все вокруг такие свободные, сильные и независимые?

– Ну… – я раскачиваюсь на стуле, размышляя, позволяя разрозненным мыслям скользить в голове, точно ленивым змейкам.

Дверь моей комнаты распахивается, с треском ударяется о стену, отец на пороге багровый и злой, и у меня по спине бегут знакомые с детства мурашки. Пусть я уже не ребенок, но его вид все равно пугает. Так пугает дикий, прущийся на тебя клыкастый кабан.

– Ты!

Я?

– Ты опять не вынес мусор с утра, бестолочь ты этакая! – грохочет отец, потрясая кулаками. Это выглядело бы по-мультяшному смешно, если бы не было так страшно.

– Я… я опаздывал в университет, – к своему стыду, я бормочу, как ребенок, невнятно и робко. Вместо того, чтобы дать отпор, я снова прячусь в песок.

– Итак нихрена по дому не делаешь, одна единственная обязанность у тебя! Только и можешь что шляться везде, да просиживать штаны за компьютером, вот заберу его у тебя!

Отец брызжет слюной, говорит путано, скользит осоловелым взглядом по комнате, ища, до чего еще можно докопаться.

– Это мой компьютер, и ты…

– В этом доме ничего твоего нет! – голос отца становится отвратительно визгливым.

– Виктор? – мама заглядывает в комнату, брезгливо морщится от громких криков.

– Не влезай! Слышишь, ты, щенок?! – отец тянет меня за воротник футболки, заставляя неловко подняться, встряхивает, бесцеремонно и грубо. – Тут нет ничего твоего, ты на это еще не заработал! Сидишь на моей шее, ешь мою еду!

Воротник футболки трещит, и я с омерзением думаю о том, что она растянется. Больше нельзя будет ее носить, а ведь она была моей любимой…

– Виктор! – мама трагически виснет на другой руке отца, драматично вскидывает печальное лицо, – Виктор, прекрати, оставь нашего сына в покое!

Отец выходит из себя еще больше. От него кисло пахнет алкоголем, но сильнее его вывела ссора с мамой. Когда они вот так ссорятся, ему всегда необходимо выпустить пар, и обычно именно я попадаюсь ему под руку.

Внутри все тяжело содрогается, я вновь ощущаю липкий детский ужас, не в силах противостоять этому напору, и лишь безропотно позволяю ему трепать себя, как старую безвольную тряпку.

– Ты меня понял, ты, ничтожество?

Отец игнорирует вопли матери, багровея все сильнее. В душе я надеюсь, что его голова лопнет, как перезревший помидор.

– Ты еще даже себе на трусы не заработал, ты…

– Да пошел ты!

Я выпаливаю это быстрее, чем успеваю остановить себя, и отец тут же выпускает меня, точно его пальцы ослабели от шока.

– Что ты…

– Пошел ты, ублюдок! – уже громче возвещаю я, отпихивая отца, растерянного и беспомощного пухлого плюшевого мишку, а не дикого кабана.

– Денис…

– Сыночек! – мама вскидывает руки, ее лицо искажено печалью. Она раздражает меня, этой свой жалкой любовью, от которой она лебезит, точно запуганная собака, жалкой любовью ко мне, зависимой и нелепой любовью к отцу.

– Вы оба, катитесь к черту! – я подхватываю рюкзак, вылетаю из комнаты, больно ударяясь плечом о косяк, и уже выходя из квартиры слышу их приглушенную, горькую ссору:

– Это все ты виновата, если бы… Он бы тогда не был таким избалованным единственным ребенком, ты…

– Прекрати! – мама почти визжит, скрывается за дверью спальни с громким хлопком.

Они ругаются из-за аборта. Из-за абортов.

Как будто не родившиеся дети призраками кружатся вокруг них, и потихоньку растаскивают их брак на ниточки.

Улица встречает меня благословенной тишиной и приятной прохладой. Не родившиеся дети, образ кабана-отца, ползающая на брюхе псина-мать, все они остаются за спиной.

Я иду по улицам, минуя осиротевшие детские площадки, печальные и пустые, яркие маяки круглосуточных пивнушек, пизанские башни старых сталинок.

Я иду, пока ночь не сгущается вокруг меня темной чернильной пустотой, пока злоба и боль внутри меня не превращаются в ледяной расчетливый шаг.

Пока я сам из испуганного и робкого подростка не превращаюсь в нечто иное.

– Эй, ты! – она окрикивает меня пьяным, заплетающимся языком, садится на покосившуюся скамейку, закидывает ногу на ногу, – закурить будет?

Темноволосая девушка оглядывает меня, пристально и строго, а после вскидывает брови:

– Ты же тот симпатичный официант. Вот это да!

Я не помню ее имени, лишь смутно припоминаю, что что-то на «Р», но киваю. Та спорящая девушка из компании, что так бесила меня сегодня.

Наша встреча явно веселит ее, и она нетерпеливо прищелкивает пальцами:

– Так есть сигарета или нет, Денис?

Она даже запомнила мое имя. Я киваю, протягиваю ей помятую пачку, по-джентельменски даю прикурить.

– Эти уроды меня кинули, – жалуется она, качает головой, смотрит на меня с надеждой, – а ты не составишь мне компанию?

Я присаживаюсь рядом, закуриваю. Не оттого, что хочется – чтобы легче было построить диалог.

– Составлю… Роза, да?

– Розалия, – она улыбается снова, широко, почти обворожительно, ее улыбку не портит даже щербинка, пролегающая между зубов.

– Приятно познакомиться, Розалия, – она протягивает ладонь для рукопожатия, но я галантно прикасаюсь губами к ее тыльной стороне, и судя по пьяному хихиканью, ее этот дешевый жест чарует.

– Теперь мне очень-очень приятно, – кокетливо роняет она, поправляет волосы, заправляет их за ухо, чуть рисуясь.

Наша встреча – ирреальное совпадение, стечение обстоятельств.

Для Розалии – роковое.

Для меня – знаменательное.

Я улыбаюсь ей своей самой приятной улыбкой, и она тает в ответ.

А в голове моей уже кружится калейдоскоп образов.

Сон о самоубийстве

Он ободрал ладони, когда пытался протиснуться в узкий лаз, ведущий на крышу. Розалия же, тоненькая, гибкая, проскользнула туда легко, будто кошка, и он видел насмешливое выражение ее глаз.

Это его раздражало.

Она его раздражала, своей неуместной веселостью, подвижностью, извечной насмешкой в уголках тонких губ и невыносимо высокомерной оценкой собственной значимости. Она считала себя центром вселенной, и в свои семнадцать лет так и не повзрослела, сохранив детское эгоцентричное восприятие мира, отталкивающе сочетающееся с подростковым максимализмом.

Проще говоря, существовало только ее мнение и мнение неправильное, и в любом споре Розалия всегда сыпала неуместными аргументами, переходила на личности, спорила и обижалась, отчего разговаривать с ней было никакой возможности.

Она его раздражала.

И потому она была идеальной.

– Мне очень нравится эта крыша. Я сюда иногда забираюсь, ну знаешь, послушать музыку, посмотреть на звезды.

Розалия отрывается от его губ, улыбается, заглядывает в глаза, точно пытаясь понять его реакцию.

Розалия – показушница. Она все делает напоказ.

– Иногда мне нравится стоять на краю, и знаешь, думать… Что будет, если я упаду? Что мама подумает? А папа? Ему-то плевать на меня, сейчас, конечно, плевать, но что будет, когда я действительно упаду, и меня по-настоящему не станет?

Она снова заглядывает ему в глаза, проверяя – забеспокоится ли? Привлекла ли она достаточно внимания своими псевдо-суицидальными идеями?

Он думает, что, если бы она правда стояла на пороге смерти, она бы визжала от страха.

– Ты думаешь о том, чтобы спрыгнуть? – его собственный хрипловатый голос кажется чужим, и он едва не вздрагивает.

Она молчит, смотрит на него задумчиво и нерешительно, вздыхает, как перед прыжком в воду:

– Да.

Тихо, будто выдавив из себя. Так неохотно выходят из тюбика последние остатки зубной пасты.

– Почему?

В этот раз молчание длится дольше, и когда она наконец открывает рот, слова звучат сдавленно от слез, щеки едва заметно краснеют в ночной темноте.

– Потому что все это не имеет никакого смысла. Потому что я тощая и никому не нравлюсь, потому что маме на меня плевать, и отцу на меня плевать и подавно. Потому что у меня прыщи, и девчонки в колледже пускают про меня дурацкие слухи. Потому что… Потому что я не знаю, кем я хочу быть, я ненавижу себя и свою жизнь, и ненавижу этот ПТУ. Я не хотела даже туда поступать, – она переводит дыхание, захлебываясь слезами. Напряжение и страх, горечь обиды, все это переполняет ее, копившееся в ней так долго оно готово выплеснуться на любого, кто готов слушать. – Мама меня туда впихнула, сказала, что там полно мальчиков-программистов и можно удачно выйти замуж, а я ни черта не понимаю во всех этих кодах, схемах, меня трясет на каждой паре. И я.… вообще в художественный колледж хотела.

Родители ее не любят? Как же. Несколько раз звонили за вечер, сказали, что ждут, что ужин на плите. Пожелали хорошего вечера – и пусть звонит, если что.

Она просто избалованная кукла, живущая чудесной жизнью, но ищущая жалости и внимания.

Однако он молчит, изображая благодарного слушателя, кивает, делает сочувственное лицо, но внутри не чувствует ничего. Ему наплевать. Какое ему дело до того, что она страдает? Это же все глупости, все девчонки загоняются из-за ерунды.

Но он сочувственно поднимает брови, кивает, даже берет ее за руку, и удостаивается еще одного ее поцелуя.

– И все против меня, понимаешь?

Он послушно кивает, чувствуя, что все, что ей нужно – это лишь одобрение. Толика внимания, капля сочувственной улыбки и лишь намек на понимание. Этого довольно, чтобы она поплыла, доверилась, открылась.

– А дальше что? Нелюбимая работа. Офис, с восьми до восьми, пятидневка, – она выплевывает последнее слово с омерзением, точно оно жжет ей язык. – Постылый муж, дети, собака, ипотека, пиво перед теликом по вечерам и шашлыки на выходных. А я, я не для этого была рождена, понимаешь? Для чего-то большего.

Все они думают, что рождены для чего-то большего. Поколение, воспитанное на Гарри Поттере, Люке Скайуокере, Фродо Бэггинсе и Китнисс, они с детства впитывают истории об «избранных», особенных, и искренне верят, что такие же. И только подрастая, понимают, что их жестоко обманули.

Никакие они не особенные. Кроме него, конечно. Но ей это знать не обязательно. Они все узнают, совсем скоро.

– Но я не знаю, как это исправить. И я не хочу вставать по утрам, и жить эту жизнь тоже не хочу, меня от нее тошнит.

Она отворачивается, скрывая злые слезы.

Тяжело быть ребенком, а подростком еще тяжелее. Взрослым – сложнее всего. Быть человеком вообще сложно.

Небо над головой черное, мрачное, но на неровной линии городского горизонта начинает светлеть, и он понимает, что время подходит к концу.

Сейчас, или никогда.

Он думал, что будет ощущать страх, волнение и трепет, но внутри у него холодно и пусто.

Он не помнит, что сказал ей, не помнит, она предложила ему подойти к краю, или он позвал ее сам. Помнит лишь удивление в ее глазах, быструю, отчаянную попытку удержаться за его руку, как ее пальцы скользнули по рукаву его куртки. Шелест, когда она соскользнула вниз и глухой булькающий звук, когда она захлебнулась воплем, сорвавшись вниз.

Он даже не подошел к краю крыши и не взглянул вниз. Как будто во сне он направился к будке чердака, а потом сел в собственной постели, мокрый от пота.

Ему приснилось его первое убийство.

Он посмотрел на свои ладони. Они были содраны в кровь.

Слухи

В универ я безбожно проспал. Потом бинтовал ладони, методично, медленно, смакуя в голове подробности прошлой ночи. Все, от ее крика до выражения лица, и то сладкое ощущение власти. Это я решил, жить ей или умереть. Взвесил на чаше весов смысл ее жизни и красоту ее смерти. Наказал ее за глупость, за гордыню, за уныние. Покарал.

Мне нравится это слово, и я выхожу из квартиры перекатывая его на языке. Я выхожу из дома обновленным, обновленным иду по лестнице, обновленным покидаю подъезд, шагаю по улице, жду на остановке, обновленным сажусь в автобус.

Автобус заполняется людьми, пухнет, как старая переполненная папка, и я рад, что успел занять место. Голова точно набита песком, как у куклы, а ноги гудят. Впереди еще целый день, и нужно прожить его как ни в чем не бывало.

Прислоняюсь горящим виском к стеклу, ощущая приятную прохладу, мечтательно размышляя о том, какие разговоры обо мне гуляют по университету.

– Ни стыда, ни совести! – надо мной возвышается колоритная бабка: брюзга с вечно недовольным лицом, крепко сбитая и тяжелая, со строгим взглядом вредной учительницы.

– Прошу прощения? – вскидываю брови, пытаясь понять, ко мне ли она обращается и почему.

– Что за испорченное поколение! Женщина, в возрасте, стоит, и хоть бы хны! Уткнутся в свои телефоны-гаджеты, и как будто ничего не видят!

Плотно набитая в салон толпа начинает с кровожадным интересом поглядывать на бабульку, а я размышляю о том, как мне везет на неприятных женщин в общественном транспорте. Карма это что ли какая-то…

– Так у меня телефона нет в руках, – мирно вставляю я, показывая пустые ладони, но это действует на бабку как красная тряпка на быка.

– Еще и дерзит! Вы посмотрите на него, ирод какой, что за поколение воспитали, уму не растяжимо!

– Непостижимо, – механически поправляю ее, и, отчего-то, не чувствую прежней робости и страха. Кто она такая? Чтобы я боялся ее, робел и стеснялся? Нет-нет, этого больше не будет. Я больше не стану прятать голову в песок, я теперь другой. Я – не такой как другие, у меня есть Цель, у меня есть Предназначение. Они все – обычные Люди, а я… другой. И со мной нельзя вести себя подобным образом.

– Что? – она задохнулась от возмущения, всплеснула руками, оглядываясь по сторонам, мол, посмотрите, люди, что это делается!

– Вас что, совсем не научили себя вести? Не учили не кричать и не ругаться в общественном месте и на незнакомых людей?

В салоне становится непривычно тихо, даже бабка замолкает, точно какой-то благодетель выключил на ней звук.

– Ведете себя хуже последнего алкаша, стоите тут, ругаетесь, оскорбляете. Что за поколение хамов, уверенных, что им все всё должны? И с чего это, из-за возраста? Так уважают не из-за возраста, а из-за поступков и поведения, а ваши оставляют желать лучшего, – мой голос звучит уверенно и жестко, и меня охватывает восторг, – попросили бы вы спокойно, я бы, разумеется, уступил вам место. Но с таким поведением – постоите, не переломитесь.

Я отворачиваюсь, стараясь не засмеяться, уж слишком смешно она выглядит, растерянная, хватающая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег жестоким ребенком.

Больше она ничего мне не говорит, и до самого универа я упиваюсь собственной уверенностью и силой.

Это кажется ерундой, всего лишь ссора с престарелой скандальной женщиной, однако…

Для меня это лишь первый шаг.

В университете мне кажется, будто бы все расступаются передо мной, смотрят с уважением и трепетом, но как бы я не старался, я не могу услышать ни одного слуха про Розалию.

Все обсуждают какие-то свои скучные сплетни, пары, курсовые и эссе, и меня охватывает разочарование, до пары по социологии.

Семен заглядывает в аудиторию по время перерыва, машет рукой, выставляет два пальца, призывая на перекур.

– Ты сегодня медлительнее обычного, – замечает он, прыгая и скача вокруг меня, точно мячик-попрыгунчик, запущенный кем-то с утроенной силой.

– А ты энергичнее обычного, – парирую я, раздосадованный тем, что нет новостей.

Семен же затягивает меня в закуток, демонстративно достает спички – он позер, и пользуется только ими, старательно демонстрируя окружающим.

– Собрание будет после пар, слышал? У всего потока, – Семен ловит мой недоумевающий взгляд и снисходительно поясняет, – ну, из-за той девчонки, что с собой покончила. Ты что, не слышал? Главная новость утра была. Говорят, из-за несчастной любви и по пьяни…

– Само… убийство? – голос кажется чужим.

– Ну да, с крыши сиганула. И они быстренько собрание организовали, для всех по очереди, мол, дети, не умирайте, идите жить жизнь, она у вас одна… – Семен фыркнул, – всю эту всем и без того известную хрень.

– Вот как…

Самоубийство… Самоубийство!

Никто не знает, что это я. Никто не знает, что это я оборвал ниточки ее жизни, превратив ее в бесформенную кучу мяса.

Что я забрал ее жизнь.

– Эй, все в порядке? – Семен косится на мою сигарету, что превратилась в столбик пепла прямо у меня во рту, – ты что, ее знал?

– Нет, я просто… просто удивился.

Пепел летит на землю, напоминая мне о летевшей вниз Розалии. Как красиво было искаженное ужасом лицо. Как красиво летело вниз тело. И вся эта красота принадлежит не мне?

– А ее точно… не столкнули? – осторожно интересуюсь.

– А мне откуда знать? Говорят, сама сиганула. Жалко, конечно. Но всякое бывает, депрессия там, все такое… Это ведь все химические реакции мозга. Может, витаминов не хватает, вот так вот бывает, не поешь яблочко, а потом с крыши…

Семен продолжает лепетать свои глупости, но я его уже не слушаю. План пошел прахом. Как я стану известным, если мои заслуги приписывают… ничему?

Надо быть прозорливей в следующий раз. Следующий раз? А я уверен, что он будет?

Да, уверен. Это мой путь, я нашел его вчера, я вступил на него вчера, и я его пройду.

Надо лишь только все продумать, чтобы остаться в тени самому, но чтоб мои поступки были на свету.

Необходим свой фирменный знак, как у Зодиака.

День в университете пролетел незаметной тенью, я лишь изредка прислушивался к разговорам, где мелькало имя Розалии. Дома царила благодатная тишина, и я смог побыть наедине с собой, вновь и вновь вспоминая сладостный момент, выражение лица своей первой жертвы, дрожь в собственных пальцах в момент осознания…