скачать книгу бесплатно
«Зима прошла. Воспоминанья лживы…»
Зима прошла. Воспоминанья лживы, —
в них лишь слова, убогие как тень:
отмечено, что был такой-то день,
что были мы, точнее – были живы
и что-то говоря, куда-то шли,
и часто ссорились, и редко утешались…
В подъезд холодный листьев намели
чужие дни и с нашими смешались.
Остался нам лишь привкус той зимы
Или скорее – прикус, бьющий болью.
Любовь, – как рану посыпая солью, —
снег засыпа?л.
Его любили мы.
1978
«Мой век – мой хлеб…»
Мой век – мой хлеб. На нём, как плесень, искушенье —
сменить в конце концов и хлеб и этот век,
пока не затянул на стебелёчке шейном
арканную петлю прохожий человек.
Любой из них, любой из проходящих мимо,
потомок степняков и местной голытьбы,
мой азиатский брат и восприемник Рима
готов служить мечом дамокловой судьбы.
О, мой насущный век, грызу, – крошатся зубы,
Да что там зубы, – жизнь крошится день за днём.
Так короток мой бег. Слова людей так грубы.
Невмоготу мне жить в отечестве моём.
1979
Квартет 1966–1969
I.
В тот год я приучал себя к смиренью
и свойства тростника практиковал,
не доверял ни слуху, ни везенью,
лишь собственному зренью доверял
и очень смутно видел ваши лица, —
как будто сквозь многозеркальный ряд
лицо возникнет, удесятерится
и растворится, отойдя назад.
Я жил тогда в озёрной глухомани,
корявым был моих соседей слог,
бок о бок впрягшихся в чужие сани, —
я тоже был готов подставить бок,
но в чей-то локоть вечно упирался
и в тот четверг, я помню, что устал
и прочь пошел и на гору поднялся,
и глянул вниз, и воду увидал.
II.
Там озеро лежало без движенья
и сверху я заметил в глубине
летящее косое отраженье,
знакомым показавшееся мне,
я поднял голову и обомлел, раскаясь,
что весь открыт и сам, как на беду, —
а он, ногами леса не касаясь,
уже оглядывался на лету
и медленно кивнул, – и сразу темень
пошла валиться вниз, седлая лес,
навстречу ей, затрепетав, поочередно зелень,
воздух, всё потянулось, чернея, было без
четверти десять, холодом подсвечен,
вылез луны скуластый круг.
Я оглянулся: вечер
уже не выпускал меня из рук.
III.
Ладно, я вытер лоб пилоткой
и на траву исподнее сложил,
еще чуток пересидел за лодкой,
и втихаря знаменье сотворил,
щепотью обведя, хотя б снаружи,
лоб, плечи, пуп, – и в омут, с головой,
и вынырнул, – порядочно от суши,
вернее от одной её шестой,
где всё сбылось, но как-то так, печально,
всё шло путем, но задом наперед,
а ночь вверху была так изначальна
как подо мною толща этих вод,
где я лежал на туговатой глади,
над пропастью раскинувшись крестом,
и мучился опять, – чего же ради
мы эти сани чёртовы везём?
IV.
Тут что-то ёкнуло и сосны зашумели,
рябь искоса по озеру прошла,
задвигались и зашептались ели
и мысль из головы моей ушла,
мне стало страшно. Тёмное сгустилось.
Ни ветерка, ни всплеска, ни волны.
Я был один. Как сердце колотилось,
когда я выбирался из воды,
подпрыгивал, не попадал в штанину,
как трясся я, как путал сапоги!
А главное, не понимал причину
своей боязни, что за пироги
со мной творятся, превратив в идиота, —
и липкий пот мне спину заливал,
пока в слезах я не облобызал
родной тюрьмы знакомые ворота.
1979
Возвращение 1969
С тяжёлым скрипом подались ворота,
я корпус повернул в пол-оборота
и навсегда окаменела рота,
оставшись на полуденном плацу.
Я не искал с напарниками встречи,
свобода мне обрушилась на плечи
и мимику рождающейся речи
я примерял к открытому лицу.
Тогда весна переходила в лето,
была суббота солнцем разогрета
и над рекой несло от парапета
жарой как в пору ядерной войны.
Вот тут я Бонапартом въехал в город,
но отдохнув, отечественный холод
уже во вторник взял меня за ворот
как имярека у Березины.
Пошли дожди, поехала гражданка,
я спать не мог, я видел фигу танка,
которую показывал полгода
девице с человеческим лицом.
Тоска меня калошами месила,
какой-то дрянью душу заносило
да и снаружи портилась погода,
всё больше отдавая говнецом.
А кореша, – те были милосердны,
меня пытались вылечить от скверны,
мы открывали рыбные консервы
и за бутылкой коротали ночь,
но от хандры почти неотличима,
моя болезнь была неизлечима,
и промычав «ну, бля, и дурачина»,
они под утро сваливали прочь.
Всю осень я шатался по каналам,
крутил ночами одинокий слалом
по переулкам, улицам, вокзалам
и в крепости отсчитывал часы.
Петра и Павла тихая обитель
из темноты, как молчаливый зритель,
глядела в мир и однокрылый мститель
над городом протягивал весы.
Вонзался шпиль в клубящееся небо
и те, кто был, и те, кто больше не был,
разламывались ангелом как хлебы
в единой миске будущего дня.
С весовщиком мы взвешивали строго
добро и зло и тщетно у порога
вопила Родина, – казённая дорога
ждала её и вместе с ней меня.
И, кажется, один из целой роты,
судьбу не матеря за повороты
от всех ворот, я в чистые пустоты
от гимна и до гимна выпадал,
строгал строку, не жаждал воскресенья,
но за простое слово утешенья
весь антураж Господнего творенья
готов был обменять.
Никто не брал.
1979
