Однако, псих

– А что тебя побудило знакомиться с людьми здесь?

Ван задумался и отвернулся от меня. Потом он сказал:

– Новые знакомства – это всегда занимательно. Сначала вы просто знакомы, потом – приятели, спустя время – друзья.

– А тебе с новыми знакомыми интересно? – я был поражен тем, что такой необычный вопрос родился в моей голове.

– Не очень, – Ван уже не улыбался.

– С книжками дружить интереснее, – произнёс я и улыбнулся, глядя на Вана. Ван повернулся ко мне и, увидев, что я улыбаюсь, тоже улыбнулся.

Мы немножко помолчали. Мы гуляли, Ван любовался архитектурой города, прохожими, деревьями, иногда пролетающими над нами самолётами и всегда сопровождающими нас облаками.

– Ты счастлив? – Ван неожиданно задал серьёзный вопрос и взглянул на меня.

Я задумался. Я чувствовал, что забираюсь вверх по лестнице жизни: у меня появлялись друзья и средства на полноценное существование, однако однозначно ответить на этот вопрос я всё равно не мог.

– Не знаю. Как бы ты сам ответил на свой вопрос?

– «Счастлив ли я»? Или «счастлив ли ты»? – Ван переспросил меня.

– Мужчина, купи мне обед и ещё покушать, – нас остановила бабушка в тряпье и сунула под нос Вану пустую миску.

– Простите, у меня с собой – ничего, – сострадательным голосом ответил Ван.

Бабуся опустила миску на землю, медленно разогнулась и резко толкнула Вана в грудь. Ван сместился на метр назад, а я с испугом посмотрел на него. Мои худшие опасения подтвердились: Ван сжал кулаки, стиснул челюсти, на его шее выскочила знакомая вена. «Сейчас Ван одним ударом ноги оторвёт ей голову», – с печалью подумал я. Ван подошёл ближе ударной дистанции, и я выдохнул. «Он всего лишь утопит её в фонтане».

Мои догадки, однако, не подтвердились. Ван тронул меня за спину, и мы пошли дальше.

– Ты серьёзно без денег? Или… – я спросил.

– Да, я не брал с собой.

– Какая грубая бабка!

– Женщина, можно у Вас монеточку? На проезд не хватает, – Ван обратился к прохожей. Мы остановились.

Я не обратил внимания на поведение друга. Я до сих пор был зол на бабушку-хулиганку. Мы пошли дальше, но снова остановились:

– Мужчина, немного не хватает на проезд, дайте, пожалуйста, монетку, – Ван попросил денег у встречного мужика.

– Я могу дать тебе на проезд, – сказал я Вану, когда мы отошли от этого прохожего.

– Я иду домой пешком.

Ван обращался к прохожим за пожертвованиями, пока солнце не начало садиться. Многие не подавали монету просто так. Они просили исполнить какой-то трюк или какое-нибудь желание. И Ван делал сальто, ходил на руках, гавкал, как собака, и мяукал, как кот. Вставал на колени, танцевал с девушками, целовал девушек (и время от времени юношей). И делал он всё это с улыбкой на лице. И только когда Ван получал заветный грош, он клал его в карман и сменял улыбку на серьёзное и сосредоточенное выражение лица.

Измученный Ван подошёл к толкнувшей его бабушке.

– Молодой человек, подайте денег, ради бога! – она вскочила и вытянула руку с миской.

– На, купи себе обед, – Ван выгреб из карманов кучи монет и переложил их в миску. А когда миска стала переполнена, Ван вынимал звенящее кредо и передавал бабушке прямо в руки.

Ван проводил меня до дома. Шли мы молча.

***

(дата зачёркнута)

За 1 неделю до катастрофы

Становится всё холоднее. Скоро третий курс учёбы.

Астрономический факультет. Я выяснил, что мои занятия и занятия моих приятелей не пересекаются. Теперь я один. Можно сконцентрироваться на учёбе. Мир освещается солнцем, а человек знанием, как известно. Мой друг-итальянец так и говорил.

Из моей головы никак не выйдет вопрос Дувше. Он животрепещущий, этот вопрос.

***

Химия, опять химия. В этюдариуме – химия, дома – химия, во сне – химия. Лучше я мешки переносить буду за бесценок, но зато счастливо жить. С Ваном я не вижусь. Странно. Да у меня и времени нет особо.

***

(дата зачёркнута)

2 недели после катастрофы

В перерыве между лекциями делать нечего. Дневник заполнять и только. До моих друзей пешком не дойти – времени не хватит. С лектором болтать? Я рад, наверное, тому, что могу подольше поучиться без всяких раздражителей. Когда понимаешь, что тебя никто не побеспокоит, учиться легче.

(дата зачёркнута)

2,5 недели после катастрофы

Я часто думаю о том, что мне изучать после астрономии. Углубиться в право? Заняться авиастроением? Может дизайн? Мне сказал кто-то: «Что ты такой грустный?». Я улыбнулся и ответил, что мол «учёба» у меня. Астрономия нормально идёт. Интересно вроде.

(дата зачёркнута)

3 недели после катастрофы

Сегодня я узнал, что та самая девушка уехала в другой город и больше здесь не учится. Конечно, мы лишь пару раз виделись, но всё равно немного жалко.

(дата зачёркнута)

3,5 недели после катастрофы

После занятий у меня работа на кафедре de la télépathie. Я забыл, что хотел учить Дувше. Позвоню ему.

Порой мне кажется, что лица у моих учеников неосмысленные. Они не понимают, зачем изучают эту науку, позволяющую видеть все гнилые и возвышенные намерения людей.

***

Я впервые пришел на занятия la télépathie. По-французски я уже неплохо понимал, но специально для меня Ван произносил предложения по-французски, а затем – на моём родном языке. Ван выглядел уставшим. Сегодня он как-то со злостью посмотрел на одного француза, который громко общался с соседом. Когда француз подошёл к Вану, они о чём-то поговорили, я услышал «конечно» от Вана, оба улыбнулись, и француз вышел из аудитории.

Это было странно. Ван мгновение назад был в неописуемой ярости, а миг спустя смягчился. Подумав об этом, я опустил глаза, а когда я снова поднял их на Вана, он сидел с поникшим лицом.

***

(дата зачёркнута)

4 недели после катастрофы

Я хуже запоминаю информацию. Мне что-то мешает. Вечером будут музыка и танцы. Все должны прийти, даже учитель la télépathie…

…

Пишу в тот же день. Все смотрят на меня, как на идиота, поскольку я не танцую со всеми, а сижу со своим дневником. А я смотрю на них и думаю: «Как им может быть так весело?» И танцуют они более двух часов. Едят, пьют и танцуют. Едят, пьют и танцуют. Едят, пьют и… Что в этом интересного и весёлого? Как будто у них инстинкт включается, и они превращаются в пленников. И сил у них уже нет, а всё равно не сидят на месте. Словно их на прицеле держат. Кстати, пришли и мои знакомы: немец и англичанин. Они сидят с кем-то вдалеке от меня.

Рядом со мной есть свободное место. Я представлю, что рядом со мной сидит итальянец, и поговорю с ним.

(дата зачёркнута)

4,5 недели после катастрофы

На меня напали этим вечером. Какой-то пьяница с пистолетом. Что его побудило напиться до такой степени? Наверное, то же, что заставило меня начать курить.

(дата зачёркнута)

5 недель после катастрофы

У меня кто-то что-то спрашивает, и я кому-то отвечаю. Со мной редко шутят, и я улыбаюсь, но им неинтересно то, что происходит у меня внутри. И мой смех – это моя маска, за которой скрывается нерациональная тоска. Моя улыбка – это дождь в пустыне мрачных дум.

(дата зачёркнута)

5,5 недели после катастрофы

Что нужно этим французам? Я знаю, что им нужно. Я вижу их насквозь. Получить хорошую отметку по предмету или впечатлить девушку. У них нет иных мыслей или целей. Они односторонни, как лента Мёбиуса, а их желания просты, как зелёная Эвглена.

Мне хочется подойти к каждому и перерезать им глотки, по очереди. Чтобы они задумались над тем, зачем они жили, ибо их по-другому и не заставить. И пока из шеи будет расти алый букет, лепестками покрывая одежду и рядом стоящих людей, человек будет мыслить. Он задумается.

(дата зачёркнута)

6 недель после катастрофы

У меня есть тело, но нет самого главного. Сердца. У меня есть грудь с накачанными мышцами. У меня есть рёбра. Но если извлечь их и порыться внутри, то не найти наиболее значимого – души. И я понял, я наконец понял, что мои твердые внутренности были заменены жидким одиночеством, которое сочилось из меня каждый раз, когда мне причиняли боль.

Но однажды кожа не затянулась, я начал кровоточить, окровавленными кистями вытирая слёзы на лице. Мои элегированные внутренности начали плавно выпадать из моего тела. Я пытался их вставить обратно, вернуть, но они выскальзывали из рудяных рук, как мыло, и оставались на земле. И весь выпот, вырабатывающийся из моих жизненных сил, начал выливаться наружу.

6,5 недель после катастрофы

В тот день, когда я задумался над этим вопросом, «Что есть счастье?», я понял, что не могу на него ответить. А тот день, когда я спросил себя: «Счастлив ли я?» – был днём катастрофы. Это был день двойного перерождения и двойной смерти.

Я это понял! Спустя долгое время я всё-таки осознал! Я думал, что учёба даёт мне счастье. Я думал, что от самой жизни исходит счастье.

7 недель после катастрофы

Когда ты догадываешься, что одинок, ты видишь, что люди вокруг тебя не одиноки. Они жизнерадостны. Они шумят, веселятся и помогают друг другу. Но я-то знаю, что это взаимовыгодный паразитизм. Он ослепляет людей: вытаскивает из глазниц человека его глаза вместе с артериями и начинает острым ножом резать глазное яблоко на тонкие дольки, будто картофель, не позволяя этому человеку разглядеть, что существуют те, кто не является звеном этого мутуализма и кто испытывает рядом с ним горе.

***

Вана я не видел уже бог знает сколько. Я боролся с химией, как мог, и пытался ещё подрабатывать. Времени у меня, понятное дело, не было.

Я сдавал лабораторную работу своему преподавателю глубоким вечером.

– Патуста? Простите… Патусот? У меня есть один ученик – Патуста. Не обижайтесь, пожалуйста.

Он принял мою работу, поставив «успешно» напротив моей фамилии, и я спустился по главной лестнице в холл. В холле было тихо. Сторожа оторвались ото сна, увидели меня и опять задремали. Я взял пальтецо и вышел на улицу.

О, это блаженное чувство завершения дня, когда не надо больше ничего делать! Я потянулся, крепко вдохнул воздуха, чтобы зычно зевнуть, но не зевнул, потому что услышал знакомый голос.

Я взглянул налево и увидел двух человек, говоривших по-французски. Я прислушался:

– Для чего ты изучаешь la télépathie? – это был Ван. Он держал в руке сигарету. Когда он успел начать курить, я не понял.

– У меня есть свои цели, – француз покончил с одной сигаретой и поджёг новую, – у тебя мёртвое лицо, – в голосе француза не было ни энтузиазма, ни безразличия. Я удивился, что так вообще можно звучать.

– Да. Будто бы ты смотришь на жизнь через поляризующий экран, пропускающий только плохое. Либо ничего не чувствуешь, либо боль.

– Причины?

– Одиночество и стресс.

– Всё? – француз спрятал окурок в портсигар и продолжил. – Ты в депрессии.

– Я в курсе, – Ван докурил и достал новую сигарету. Француз последовал его примеру.

Некоторое время они просто молчали.

– Ты никогда не чувствовал себя одиноко? – поинтересовался Ван.

– Чувствовал.

– А есть у тебя друзья?

– Зависит от определения понятия слова «друг», – француз выпустил дым.

Ван спросил:

– Почему ты до сих пор общаешься с компанией?

– Посмотри на себя, – француз сильно сверкнул головкой сигареты.

Они снова помолчали. Теперь начал француз:

– Ты сильно преувеличиваешь свои страдания. У тебя есть всё для счастливой жизни: дом, ум, еда, здоровье, красота. Живи и не тужи.

– И что мне делать в моём доме? Жить? То есть жрать и спать? Быть может, бухать с голыми девчонками? – голос Вана звучал обречённо. – Я уже знаю всё в этом мире! Я всё изучил, я знаю все ходы в шахматах, я умею писать обеими руками и ногами, я на запах различаю ингредиенты ресторанных блюд, могу прооперировать сам себя, не вставая с дивана, могу прямо сейчас назвать соотношение вазопрессина и кортизола в моём организме и определяю быстрее тебя твоё следующее движение! Затянись, пожалуйста, посильнее, выпусти дым через левую половинку рта, стряхни пепел, посмотри сверху вниз на сигарету, почеши левую бровь тылом руки с сигаретой и посмотри на ночное небо… Единственное, чего я не понимаю, и об этом не написано в книгах, – счастья. Там есть слово «счастье», но нет ни физического, ни духовного тела для этого предмета. Всё можно почувствовать: вещи, числа, эмоции. Но как почувствовать счастье, ведь это не сигарета, – Ван поднял правую руку с сигаретой, – не рука, не пять, – Ван разгорячённо показал пять пальцев левой руки, – не шесть, не семь, – Ван прибавил мизинец и безымянный палец, – не пятьсот шестьдесят семь, не «мама, я грущу», – Ван сделал карикатурный голос, – не «мама, я весел» и даже не эмоция! Это идеал! – Ван обеими руками завершил монолог.

Француз, не реагируя на слова Вана, присосался к сигарете, медленно выпустил дым изо рта, скинул пепел на ветер, взглянул на сигарету, костяшками левой руки почесал бровь и, опустив руку, поднял подбородок к небу.

– Ты ещё не одинок. У тебя есть твой мозг, твои глаза и уши, – француз сменил позу. – Ты когда-нибудь беседовал с реальными людьми у себя в голове, вместо того чтобы общаться с ними в реальности?

– Да. – Ван ответил, докурил вторую сигарету и протянул руку французу.

***

7,5 недель после катастрофы

Сегодня я, Иван Акатов, в 23:48 дошёл до ещё одной мысли. Я лишился всего: здоровой внешности, здорового сна, активного образа жизни, мотивации и стремления, способности чувствовать эмоции, переживать и смысла жить. Я лишился друзей, я лишился общества, я лишился поддержки. И единственное, самое дорогое, что у меня осталось, – это моё сознание. Что такое отсутствие сознания? А что такое вечное отсутствие сознания? Сон – это отсутствие сознания? Однако после сна мы просыпаемся и только тогда понимаем, что произошёл сон. А если я не проснусь? Что там, за границей сознания? Как это почувствовать? Что я ощущу на 153 год после отключения сознания? А на 1634 год? Почему сознание было засунуто в мою черепную коробку? Я никогда не осознавал себя кем-то другим. Я не осознавал себя блохой, лошадью, осетром или бананом. Может, я этого не помню. Но почему я помню «сейчас»? Когда-нибудь я всё это забуду? И это не игра, хотя нам иногда кажется, что это игра, что это фильм, который мы видим через экран: при помощи органов зрения. Но это не сериал, не кинематограф, не голограмма, а это мы, и мы не можем отмотать плёнку назад. И мы не сможем начать новую игру, когда сюжет будет пройден.

***

Прошло четыре месяца, прежде чем я увиделся с Ваном.

Звонок:

– Дувше. Приезжай. Это Ван. Двенадцатый дом улицы Геракла.

Гудки.

Я напрягся. У Вана голос был хриплым и слабым. «В заложники его что ли взяли?». Я собрался, взял с собой побольше денег и выскочил из квартиры. На улице не было людей. Автобусы почти не ходили. Просидев минут двадцать на холодном дереве, я в конце концов дождался автобуса.

В салоне никого не было. Мотор бесшумно гудел. Водитель не пропускал остановок. Он всегда открывал двери автобуса, смотрел через камеру на вход и лишь потом закрывал двери, видя, что никто на садится на автобус. Я был безмысленно напряжён.

Я вышел на безлюдную улицу и добрался до дома Вана. Я открыл калитку, вошёл на участок, закрыл калитку за собой, по каменной дорожке добрался до входной двери тускло освещённого здания.

Я открыл дверь, повесил пальто на крючок, снял обувь и решил осмотреться.

В метрах десяти-пятнадцати от меня я увидел ступеньки на второй этаж. Справа от себя, при входе, я заметил картину вроде сюрреализма или авангардизма или ещё чего – я в искусстве полный профан. В центре рисунка находился шар, освещённый белым сиянием, а вокруг него, на внушительном расстоянии, стояли огромные люди, головы которых были неестественно повёрнуты назад. Под картиной стоял маленький деревянный комод. На нём стояла рамка на подставке. В рамке не было фотографии. Рядом с рамкой, в горшочке, рос папоротник.

Интерьер отвлёк меня. Я собрался и, смотря на серо-белый паркет, направился прямо. Через пару шагов я повернул направо и увидел француза. Он сидел в кресле и курил, смотря в одну точку. Он скользнул по мне глазами и опять уставился перед собой. Рядом с ним полулёжа сидел Ван.

Его как всегда огромные глаза выступали на измордованном лице. Поросшая тёмной бородой челюсть была такого же цвета, как и круги под его глазами. Весь его череп хорошо выступал из-под тонкой, обтягивающей голову кожи. Слежавшиеся волосы тяжело свисали на лоб.

Я посмотрел на руки Вана. Его левая рука курила, а правая держалась за пепельницу. Обе руки казались костлявыми, и на обеих торчали длинные крепкие пальцы.

– Ты думаешь, что случилось?

– Да.

– Я не спал больше трёх месяцев, – произнёс Ван, смотря в потолок.

Я разинул рот, а мои глаза полезли на чело:

– Ты решил рекорд установить? – я сказал с тоном шутки.

– Нет, – Ван не делал других движений, кроме мелкой артикуляции и курения.

Француз, похоже, был более оживлён, хотя он тоже неподвижно сидел и курил.

– Последние три месяца занятия в этюдариуме были агонией. Я рефлекторно брал с собой все материалы, карты, шёл на учёбу, позавтракав, почистив зубы. Приходил на лекции. Я записывал теорию, которая всё хуже запоминалась, отвечал на все вопросы, даже выходил к доске и читал лекцию вместо преподавателя. И каждый из более чем полтысячи этюдантов видел моё скорбное лицо, полное апатии, полное безнадёжности и пустоты. И ни один не помог мне. У них не было даже мысли о том, что кому-то может быть плохо. Им было просто неинтересно, – последнее слово Ван отчеканил по слогам. Он ткнул окурок в переполненную пепельницу и закурил новую сигарету.

– Ван, ты очень интересный человек, ты всё знаешь, ты всё умеешь, ты всегда ко всем добр. Ты даже муху не обидишь.

Я заметил, как правая рука Вана на секунду отпустила пепельницу, но снова схватилась за неё.

– Нет никакой разницы: интересный или скучный. Ты должен быть либо таким, как они, либо другим. Такие, как они, составляют общество. Общество – это жидкость, частички которой перемещаются с места на место, но удерживаются силами взаимного притяжения. Попробуй смешать жидкости разной плотности. В лучшем случае получится эмульсия. Но ты никогда не станешь «своей» молекулой.

Мне пришлось вспоминать, что такое эмульсия, однако мотив всей речи был и без этого ясен.

– Ты как-то спросил меня, – начал Ван, – счастлив ли я. Я нашёл ответ, – Ван жалобно повысил голос, – я несчастлив. – Он слабо улыбнулся и развёл руками.

Некоторое время Ван безмолвно курил.

– Я думал, у меня есть друзья. Кстати, немец меня куда-то пригласил, не лично, через посредника. Где же ты раньше был, дружище… – Ван утопил окурок в море других окурков и достал предпоследнюю сигарету в пачке.

– Ангедония, помешательство, – француз впервые заговорил. – Я дам тебе таблетки.

– Таблетки лишь заблокируют выработку гормонов типа норадреналина и кортизола. Когда ты осознаешь, что ты не нужен на уровне всего мозга, когда ты понимаешь, что ты – единственный металл, не покрывающийся оксидной плёнкой, среди этой груды металлов. Когда ты это не просто чувствуешь, а понимаешь головой.

– Лоботомия, – француз курил, смотря в пустоту.

– Лоботомия – шаг в одиночество. Это означает, что я лишусь самого дорогого, последнего. Единственного, что у меня осталось…

Я подумал, что знаю, что Ван сейчас скажет. Когда человек заканчивает за другого фразу, это означает, что он слушал своего собеседника, сочувствовал ему. Даже если я буду неправ, то проявлю таким образом внимание. И я закончил фразу за него:

– Эмпатии по отношению к человечеству?

И тут Ван повернул на меня свою голову на исхудавшей шее. У него был как бы испуганный взгляд с распахнутыми глазами. Он посмотрел на меня: его зрачки, до сих пор узкие, расширились, насколько это было возможно, так что блёклой радужки не стало видно. В этом выражении было всё: радость и печаль, обида и искренняя поддержка, самоуничижение и чванство, любовь и ненависть, нежность и соперничество, детство и юность, и безвозмездное страдание, но больше всего в этом взгляде было удивления.

Ван смотрел на меня очень долго, пока его зрачки, наконец, не сузились и он не спросил:

– Как учёба?

– Ну, «так», – это означало «почти плохо».

– Ты рисуешь иногда в тетради? Не лекциях?

Я не понял, к чему это, и сам не знал ответа на столь простой вопрос.

– Принеси мне их, – продолжил Ван. – Деньги на проезд есть?

Я ответил «да» и молниеносно собрался.

Автобус подошёл быстро. В салоне не было никого. Я мысленно проложил кратчайший путь до портфеля с тетрадками. Больше я ни о чём не думал. Меня начало знобить. На нужной остановке я выпрыгнул из автобуса и добежал до квартиры. В подъезде уже не горел свет, потому что ни у кого не было лишних средств для оплаты электричества. Я оказался в квартире, нащупал в темноте портфель с учебными вещами и вскоре вновь сидел на остановке. Меня трясло. Автобус подобрал меня, и я ещё раз очутился в пустом салоне.

Через пять минут я стоял у террасы Вана. Я вошёл в тусклый свет, который был во много раз менее ярким, нежели в автобусе. Ван поджигал новую – последнюю сигарету.

Он было протянул руки, чтобы взять тетради, но я держал портфель, и тогда Ван спокойно начал ждать, когда я найду тетради в своём бардаке.

Я передал ему свои записи, и Ван молча начал листать их. В этот момент я ни о чём не думал. Когда мне надоело ни о чём не думать, а озноб отпустил меня, я взглянул на француза: он курил, опершись локтями о колени, сгорбив спину, свесив одну руку между ног.

Ван внимательно изучал мои конспекты, и, докурив сигарету, он водрузил её бычок на самый верх кучи в пепельнице. Ван встал. Подошёл ко мне вплотную, так что я почувствовал крепкий запах жжёной бумаги, и сказал:

– Переводись на геодезию или геологию. Всё равно.

Я принял тетрадки.

– Я там ничего не смыслю. И скоро аттестация… – начал было я.

– Дувше Патусот, у Вас очень интересные имя и фамилия.

Я не понял о чём он.

– Если буквы переставить, – Ван дал подсказку, но я опять ничего не понял. – А вообще у меня возьмёшь литературу и за один вечер всё вызубришь. Там всё легко.

Ван прошёл мимо меня в ванную комнату и заперся. Я услышал плеск набирающейся воды, и меня посетили дурные мысли: будто Ван собирается утопиться.

Я прикоснулся ухом к двери и не услышал ничего. Спустя пару минут я постучал…

– ДА! – Ван был жив.

«Фух», – подумал я, но от двери не отошёл. До меня дошли звуки трения мочалки. Звуки мочалки исчезли. Изредка что-то опускалось в воду и вынималось из воды.

Прошло несколько минут. Вода начала с шумом спускаться, я услышал, как Ван встаёт. Затем он открыл какую-то дверцу и поставил что-то рядом с собой:

«Кх-х-х-р… Скр-скр-скр…», – я понял, что Ван размазывает пену для бритья по бороде.

Зажурчала вода, а потом Ван обратился ко мне:

– Отойди, пожалуйста, от двери.

Я покорно отошёл и увидел Вана в белом халате без бороды. И в тапочках. Влажные темные волосы были зачёсаны назад. От него приятно пахло паром и лосьоном.

– Ну, пошли?

– Куда? – я не понял.

– На улицу, – Ван выглядел улыбчивым, но явно не шутил сейчас.

– Там вроде прохладно, – в халате точно было бы холодно.

– Пойдём, – Ван подошёл ко входной двери, открыл её, и я, забыв про верхнюю одежду, быстренько натянул обувь и проследовал за ним.

Мы шли по удивительно зелёной для ранней весны траве, облитой лунным светом, спускаясь по покатому склону.

– Вот ключи от моего дома, – Ван дал мне большую связку ключей. – Можешь делать с ним, что хочешь. Все мои деньги хранятся в бардачке на втором этаже, около кровати, – Ван пристально посмотрел на меня. – Все деньги должны достаться бедным из твоего района. На самом деле – любого района, необязательно твоего. Бедные – это малоимущие, сироты, инвалиды, ветераны, престарелые, вдовы и вдовцы, психобольные, зависимые, хандрики, ипохондрики. Жестокие люди – им тоже нужна помощь. Можешь основать своё предприятие маленькое, но прибыль должна уйти нуждающимся, – Ван отвернулся.