Казнь королевы Анны

В вечер после турнира, когда мать ждала своего сына, лай бдительных животных раздавался не раз посреди тишины и вызывал у бедной леди Уотстон радостное волнение; но оказывалось, что лай этот не извещал о приезде Артура; раза два ей показалось даже, что она слышит глухое завывание – предвестник несчастья.

Леди Уотстон считала подобную примету бессмысленной, и если бы ее сын находился сейчас дома, она не придала бы никакого значения завыванию собак; но страх за него, вызванный его непонятным отсутствием, сделал и ее суеверной: ей казалось, что тополи в саду, на берегах пруда, шумят как-то странно и таинственно и что даже во мраке и безмолвии ночи кроется что-то грозное и зловещее.

Внезапный стук в ворота отвлек леди Уотстон от этих мрачных мыслей; забыв о своих летах и своей усталости, она взяла массивный серебряный подсвечник с горящей свечой и, спустившись по высокой и неудобной лестнице, выбежала стремительно к парадному подъезду.

Почти в ту же минуту во двор въехал отряд вооруженных всадников, составлявших свиту Уотстона на турнире, но его самого среди них не было.

Из груди леди Уотстон вырвался дикий крик.

– Где мой сын, мой Артур? – воскликнула она. – Ранен он или умер?

– Успокойтесь, миледи: он жив и здоров, – ответили ей разом несколько человек.

– Так почему же он не приехал ко мне?

На вопрос не последовало никакого ответа.

– Говорите, Гектор! – сказала леди Уотстон, обратившись повелительно к начальнику отряда, смуглому человеку солидной и приятной наружности.

Но старый воин не решался, по-видимому, исполнить приказание.

– Не томите меня… скажите мне скорее, почему мой Артур не приехал с вами? – повторила с мольбой и отчаянием леди.

– Молодой господин мой арестован сегодня и заключен в Тауэр! – ответил старый воин, закрыв лицо руками. – Признаюсь, я не ждал подобного удара!..

– Вы говорите – в Тауэр?! Что же сделал Артур?

– Его арестовали и отвезли туда вместе с сэром Генри Норисом и еще джентльменом, фамилию которого я позабыл. Все толкуют о заговоре, и королева Анна… ну да что говорить! Я ничего не знаю! – добавил он отрывисто.

Последние слова леди Уотстон уже не слышала. Весть об аресте сына сломила ее. Она упала в обморок, и ее отнесли на руках в спальню.

– Живее, Джордж и Джеймс, расседлайте коней! – скомандовал Гектор.

И как ни грустно было у него на душе, он не тронулся с места, пока не убедился, что конюхи исполнили его распоряжение.

Глава XXV

Королевский приказ

Трудно передать словами, какое волнение охватило все население Лондона при вести об аресте молодой королевы, графа Джорджа Рочфорда и четырех дворян, занимавших высокое положение в свете.

Страсти разгорались. Раздраженные казнью Мора и муками других не менее известных и благородных жертв, католики считали арест королевы наказанием Божьим за пролитую кровь; но приверженцы Лютера были сильно встревожены падением ее власти, так как в лице Анны Болейн они теряли чрезвычайно могущественного и верного союзника.

Та и другая партии поспешили созвать своих приверженцев, чтобы лучше противодействовать друг другу.

События развивались с такой быстротой, что сначала партии лавировали меж двух берегов, не зная, у какого им лучше бросить якорь; но вскоре все увидели, что королева Анна погибла безвозвратно, что король любит пламенно Джейн Сеймур, а Кромвель, граф Эссекский, всемогущ при дворе.

Правильно рассчитав, что королева будет осуждена на смерть, так как Генрих VIII не мог при ее жизни вступить в законный брак с Джейн Сеймур, протестанты отправили депутацию к Кромвелю, прося его принять их под свое покровительство. Католики примкнули к национальной партии, во главе которой стоял влиятельный герцог Норфолк.

Вскоре пронесся слух, что король повелел созвать совет судей для ведения процесса Анны Болейн и что в его состав войдут самые знатные и самые влиятельные из лордов королевства.

Заточение несчастной молодой королевы и все подробности ее жизни стали с этого времени главной темой разговоров. Но и людское любопытство, и столкновение мнений, и беспорядки, которые устраивались под шумок в этой неразберихе, были, в сущности, лишь обычным результатом событий, вносящих неожиданно перемены в общественную жизнь.

Однако тем не менее все происходящее усиливало пытку, от которой изнывала со дня ареста Анны душа Нортумберленда.

Когда Генрих VIII неожиданно приказал остановить турнир и гордые леди и лорды начали выходить из галерей и лож, Перси вздумал отправиться в Лондон, где он имел дом, как и все знатные и богатые люди той давней эпохи, считавшие унизительным для своего достоинства не иметь жилья в столице. Дворянин, на которого возложили обязанность охранять ложу графа, без дальнейших инструкций не посмел возражать против его намерений, тем более что король уже уехал в Уайтхолл.

По приезде в свой дом лорд Перси решил, что ему придется нанести визиты, но он был так разбит физически и нравственно, что отложил на время свое свидание со знатными и влиятельными людьми, на поддержку которых мог рассчитывать.

Он прожил двое суток один со своими думами в многолюдном, огромном городе; он ждал ежеминутно гонца от короля, но гонец не являлся; он считал невозможным явиться ко двору, не узнав предварительно о намерениях своего повелителя; его тянуло прочь от этих шумных улиц и прокопченных зданий, но мысль оставить Лондон, где в Тауэре была заключена его единственная любовь, была для него тяжелее смерти.

Это неопределенное странное положение лишало Перси энергии и выводило из терпения.

Наступил третий день. Граф сидел в кабинете, когда к нему вошел тот самый дворянин, который охранял его ложу в Гринвиче; молодой человек подал ему пакет, запечатанный выпуклой королевской печатью.

Нортумберленд осторожно вскрыл конверт; рука его дрожала от сильного волнения.

Он прочел дважды содержание указа, и его выразительное прекрасное лицо страшно побледнело: король Генрих VIII предписывал ему состоять в числе лордов, созванных для суда над Анной Болейн.

– Он судит по себе, – прошептал пораженный граф, с трудом сдерживая негодование. – Он, верно, воображает, что ревность, вызванная во мне благоволением к сэру Генри Норису, выказанным перед целым собранием, заставит меня действовать против нее, погибшей. Нет, король ошибается!.. Я действительно пережил нестерпимые муки, когда она, забыв данные мне обеты, стала женой другого. Но теперь королевский венец снят с ее головы… Она брошена всеми, ненавидима всеми, и будь она еще более виновна, чем считают все, я стал бы защищать ее перед целым светом!.. Анна… О, если все, что я слышал, не клевета… если в тебе действительно умерло чувство долга, то пусть Господь будет тебе судьей… а я сделаю все, что от меня зависит, чтобы скрыть твой позор от земного суда.

– Да, позор! – повторил с содроганием Перси. – Творец земли и неба, зачем Ты допустил, чтобы она была отмечена роковым клеймом? Зачем Ты приковал мою жизнь к ее жизни и позволил ей отравить мою светлую молодость? Чем я заслужил такое испытание? – Он задумался и продолжал с пламенным увлечением: – О, мой Отец небесный, прости мне этот грешный и безрассудный ропот, возьми, отдай ей все – мою честь, мою будущность, и да будет над нами Твоя святая воля!

Бумага и конверт давно соскользнули с колен Нортумберленда на пушистый ковер, но мысли его витали далеко; он провел целый день, не выходя из комнаты, не зная, на что ему решиться. Но с наступлением вечера к нему вернулись энергия и сила.

– Решено, я поеду на заседание суда! – воскликнул он, вставая из глубокого кресла. – Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы спасти ее, и принесу ей в жертву, если это понадобится, не совесть, но жизнь. Я дам ей незапятнанное, знаменитое имя моих доблестных предков!.. Запомни эту клятву, старый отцовский дом! Ты давно опустел, но я люблю тебя как безмолвного свидетеля моего невозвратного и блаженного детства; в расцвете молодости я лелеял в твоих потемневших стенах золотые мечты… потом настали бури… Я давно схоронил все надежды на счастье… у меня ничего не осталось на земле… Но эти испытания не сделали меня холодным эгоистом, и если мне удастся стереть хоть одну из ее горьких слез, то я благословлю Создателя Вселенной за свою одинокую и бесцельную жизнь.

Глава XXVI

Тауэр

Мрачное здание Тауэра и ближайшие к нему улицы выглядели как крепость, готовившаяся выдержать осаду или штурм: повсюду были войска; к узким окнам тюрьмы за ночь приделали железные решетки и дубовые ставни, которые мешали толпе увидеть, что делалось под ее массивными сводами. Можно было подумать, что Англии грозит великая опасность, но на самом деле весь этот арсенал сверкающего на солнце оружия был собран у Тауэра для борьбы с одинокой и беззащитной женщиной, бывшей еще вчера английской королевой, а на другой день отверженной и покинутой всеми.

Везде слышались толки об убийствах, отравлениях, раскрытом заговоре; казалось, что вся злоба, свойственная роду человеческому, была направлена на этот небольшой уголок столицы Англии и что Анна Болейн одна совершила более преступлений, чем легион злоумышленников, рассеянных по свету.

Рассказывали, что королева Анна по прибытии в Тауэр упала на колени и воскликнула с мольбой: «Помилуй меня, Господи!», что ее отвели в то отделение замка, где она провела, по древнему обычаю, весь канун того дня, в который совершилось ее коронование; говорили еще, что она не рассчитывает на пощаду и предается глубокому отчаянию.

Эти вести жадно слушали и передавали дальше. Утверждали еще, что тюремные власти, согласно инструкциям, очень зорко стерегли камеры графа Рочфорда и молодых людей, арестованных Кромвелем, – к ним не пускали даже родных, им даже не разрешали уведомить близких о своем заключении.

Однако, несмотря на бдительность стражи, несмотря на опасность, которая грозила нарушавшим приказ, с наступлением вечера в одинокую камеру, где томился Уотстон, тихо вошла женщина под плотной черной газовой вуалью.

Ее босые ноги скользили по сырым и холодным плитам, ее руки дрожали как будто в лихорадке, и, когда провожавший ее старший тюремщик открыл перед ней дверь, она остановилась, чтобы перевести дыхание.

Волнение тюремщика ясно показывало, какую страшную цену он заплатит за свое своеволие, если оно откроется.

– Войдите скорее! – сказал он, обращаясь к трепещущей женщине. – Я вернусь за вами через пять-шесть минут.

Она боязливо переступила порог и оказалась в непроницаемом мраке.

– Где ты, Уотстон? – произнесла она почти беззвучно.

– Боже мой! Это вы! – воскликнул радостно узник, заметавшись на койке.

Леди Уотстон с трудом сдержала рыдание; она ясно расслышала бряцание цепей.

– Ты, кажется, в оковах, – прошептала она с невольным содроганием. – Но отвечай, где ты?

– Здесь, здесь… идите прямо, – ответил торопливо молодой человек.

Она пошла вперед, и колени ее коснулись вскоре края полусгнившей койки, служившей ложем узнику; ее бледные руки обвились со страстной нежностью вокруг шеи Уотстона, и горячие слезы покатились из глаз ее на его шелковистые светло-русые кудри.

– Артур, дитя мое, как ты попал сюда? В чем тебя обвиняют? – шептала она тихим срывающимся голосом. – Мой сын, мое сокровище!.. Душа моя разбита, я не в силах выразить мою скорбь… Неужели ты мог так внезапно отречься от своих убеждений и изменить вере и чести? Неужели мне придется краснеть за тебя, мою гордость и радость? Скажи мне, Артур!.. Неизвестность мучительнее смерти!

– Нет, моя дорогая, благородная мать, – пылко воскликнул узник, – ваш сын не изменил святому долгу чести! Я объясню вам все без малейшей утайки; но, умоляю, скажите мне, что вы не оскорбили ни себя, ни меня даже тенью сомнения во мне и моей честности!

– Артур, дитя мое! – отвечала она. – Эти слова примиряют меня с печальной действительностью; я не могла подумать, что меня ожидает радость в стенах твоей тюрьмы. Скажи мне еще раз, что ты не заслужил этого унижения!

– О нет, клянусь честью, но вы должны узнать все подробности мрачной и таинственной сцены, разыгравшейся ночью под этими безмолвными и угрюмыми сводами. Да, вчера, ровно в полночь, дверь тихо открылась и в камеру вошел человек в черной маске и широком плаще; он подошел ко мне, присел на мою койку и сказал отрывисто: «Сознайтесь мне во всем, и жизнь вам будет сохранена! Удостоверьте письменно, что королева Анна виновата во всем том, в чем ее обвиняют, и вы будете тотчас же освобождены и оправданы!» Когда я ответил на это предложение решительным отказом, он позвал сторожей, и меня заковали; я остался один в непроходимом мраке и подумал невольно, что свидание с вами накануне турнира было нашим последним свиданием на земле…

– Но скажи, Бога ради, – перебила его с живостью леди Уотстон, – кто задумал все это? Почему он желает сделать тебя соучастником подобного предательства? На каком основании тебя арестовали и заключили в Тауэр? Если бы королева была на самом деле виновата в нарушении своих прямых обязанностей, то я и в этом случае сказала бы тебе: «Не обвиняй ее! Пусть милосердный Бог будет ей судьей!» Но так как ты считаешь ее безусловно невиновной, то ты, естественно, не должен покоряться такому возмутительному и бесчестному требованию.

– Ну так знайте же, матушка, что жизнь и оправдание зависят исключительно от моего согласия подчиниться без всяких оговорок.

– Уотстон! Ты говоришь невероятные вещи!

– Я говорю вам правду! Если бы я считал вас обыкновенной женщиной, то не открыл бы эту ужасную тайну… Теперь по крайней мере, если мне суждено сложить голову на эшафоте, у вас останется отрадное сознание, что Уотстон не забыл ваших уроков!..

– Нет, они не решатся отнять у тебя жизнь! – воскликнула с волнением благородная леди. – Секира палача не отрубит голову единственного сына! Я стану на колени посередине площади и буду взывать к сочувствию всех матерей: они помогут мне смягчить судей и испросить тебе полнейшее помилование.

Молодой человек улыбнулся спокойной, но грустной улыбкой.

– Не надейтесь, матушка, на чужое участие, – отвечал он кротко и задушевно. – Вы не знаете свет и его эгоизм; вы проводили время в молитве и заботах о больных и нуждающихся и жили почти что среди ангелов, а я… я жил с людьми…

– Да, я чуждалась общества, – сказала леди Уотстон, – но я вполне уверена, что люди отнесутся искренне и сочувственно к положению матери, у которой судьба хочет отнять единственную и последнюю надежду.

– Вы сильно ошибаетесь, – отвечал с убеждением молодой человек. – Они вас не поймут, и это осложнит и без того запутанное положение дел. Позвольте же мне самому защищать свою жизнь! Честное слово, я ею очень дорожу. Вы должны быть спокойны! Но я слышу шаги… это идет тюремщик! Вы, вероятно, подкупили его?

– Да, ценой двух третей моего состояния. Он обещал избавить тебя от неудобств.

– Вам не следует в таком случае торопиться с уплатой всей условленной суммы, – проговорил задумчиво молодой человек.

– Артур, дитя мое! – воскликнула она с невыразимым ужасом. – Так ты подозреваешь, что тебя предательски убьют?..

– Да, – сказал мрачно узник. – В этих страшных стенах разыгралось немало возмутительных сцен.

Силы оставили леди Уотстон от этого последнего удара, и в непроглядном мраке камеры послышались глухие, горькие рыдания.

Почти в ту же минуту дверь тихо отворилась.

– Миледи, образумьтесь! Вас могут услышать! – проговорил испуганный тюремщик. – Боже мой, что я сделал? Я погублю себя и все мое семейство! Уходите немедленно! Допрос еще не кончен… сюда могут войти… идите же, идите!

– О, дайте мне побыть с ним еще одну минуту! – сказала леди Уотстон умоляющим голосом. – Вспомните, что это мой единственный сын.

– Мать, моя дорогая, благородная мать! Призовите на помощь ваше мужество и подчинитесь требованию этого человека! – проговорил Уотстон изменившимся голосом.

– Мой сын, мое дитя, я не в силах уйти! – воскликнула несчастная, склонив голову на его скованные трепещущие руки. – Внутренний голос твердит моему сердцу, что я прощаюсь с тобой навсегда. Дай же мне умереть в стенах твоей тюрьмы!

– Нет, это невозможно… этого не позволят… идите же, идите за этим человеком, и да хранит вас Бог!

– Да, идите, миледи! – проговорил тюремщик. – Моя судьба висит на волоске.

Леди Уотстон привстала и прижала к груди своего обожаемого, ненаглядного сына.

– До свидания в вечности! – прошептала она.

Узник рванулся с койки: он отдал бы полжизни, чтобы прижать еще раз руку любимой матери, услышать еще раз звуки родного голоса, но оковы его были тяжелы и прочны, и его чуткий слух уловил только шелест торопливых шагов.

Раздался резкий скрип ржавых петель; следом за этим послышался шум быстро отворившейся и закрывшейся двери; и как бы в ответ из непроглядной тьмы камеры глухо и зловеще звякнули цепи.

Артур Уотстон остался по-прежнему один в глубоком подземелье неприступного Тауэра.

Глава XXVII

Лорд Перси и Кромвель

Время приближалось к полудню. Красивый, представительный мужчина, одетый роскошно и чрезвычайно изысканно, вошел в сопровождении многочисленной свиты в обширную приемную дома графа Эссекского.

– Потрудитесь вручить эту записку лорду! – сказал он повелительно подошедшему пажу.

– Но сейчас слишком рано, – заметил робко молодой человек. – Милорд принимает…

– Я знаю! – перебил надменно посетитель. – Но скажите ему, что граф Нортумберленд желает его видеть.

Когда паж удалился, граф сделал знак одному из слуг своей блестящей свиты, и тот почтительно подал ему маленькую шкатулку в чехле из пунцового бархата с вышитыми на нем золотом и жемчугом гербами.

Тот, кто увидел бы Перси в приемной Кромвеля, а до этого встречал его на пути в Кимблтон, отказался бы поверить, что этот молодой и надменный вельможа с повелительным взглядом, исполненными достоинства и грации манерами, рискнул ехать один по дороге, размытой осенними дождями, и ночевать в убогих деревенских трактирах, рискуя здоровьем или жизнью.

Лорд Перси обсудил положение дел с другими вельможами и пришел к убеждению, что влияние Кромвеля на короля огромно. Готовый отдать жизнь ради спасения несчастной молодой королевы, он решил немедленно отправиться к министру на основании права всех лордов королевства, вызванных ко двору.

Когда паж произнес имя Нортумберленда, граф Эссекский вскочил как ужаленный и, не прочитав записку, поторопился встретить его и провести в кабинет.

Свидание этих двух людей, абсолютно разных, имеющих противоположные взгляды на жизнь, было примечательным: каждый из них старался прочесть мысли другого, соблюдая при этом правила самой изысканной вежливости и выказывая самое глубокое уважение.

Но когда оба, обменявшись приветствиями, вошли в кабинет, в голосе и манерах графа Нортумберленда внезапно произошла перемена.

– Я не смогу выразить вам свою признательность за это посещение! – сказал первый министр с преувеличенной почтительностью.

– Граф! – отвечал невозмутимо Перси, усаживаясь в кресло. – Послушайте меня! Мне предстоит сказать вам очень и очень многое. Мы оба знаем свет; вам хорошо известно, что самые старинные фамилии королевства постоянно в союзе, а вы для них, конечно, просто чужой человек…

Граф Эссекский нахмурил черные брови и опустил глаза.

– Когда я называю вас чужим, хоть и знаю, что вы родились в Лондоне, – прибавил Генри Перси так спокойно и холодно, что всегда невозмутимый и наглый Кромвель смутился, – то имею в виду, что вы чужой нашим древним фамилиям, а так как вы вообще им очень не по вкусу, то может настать день, когда они вас свергнут с высоты, на которую вам удалось подняться.

– Милорд! – воскликнул Кромвель, и лицо его вспыхнуло.

– Но вы, – продолжал Перси с той же невозмутимостью, – слишком умны и ловки и слишком осторожны, чтобы не приготовить себе на черный день и друзей и убежище.

– Но, милорд, – прошептал сконфуженный Кромвель, затрепетав при мысли, что его ожидает опала и изгнание, – скажите, Бога ради, к чему это предисловие?

– Все то, что я сказал, не должно вызывать у вас удивление, – ответил Перси. – Я говорю всегда только то, что думаю и считаю истиной, если даже слова мои и не нравятся тому, к кому я обращаюсь.

Граф Эссекский недоверчиво взглянул на него.

– Я так привык! – продолжал Перси с тем же ледяным равнодушием. – Я слишком хорошо изучил человечество, чтобы не знать, для чего все мы разыгрываем в свете эту комедию.

Последние слова графа Нортумберленда отчасти усыпили подозрительность Кромвеля: он начал подумывать, что встретил человека столь же испорченного, но ему и в голову не пришло, что судьба послала ему строгого судью, знавшего все его темные цели.

– Я вполне разделяю ваше мнение, – произнес он спокойно.

– Рад слышать это, граф! – сказал с живостью Перси. – Мы, люди просвещенные, должны знать, что за всеми пышными фразами и громкими словами об общественном благе, о славе, бескорыстии и возвышенных чувствах стоит желание создать себе хорошее материальное положение.

– О да! – сказал Кромвель, все еще не решаясь быть вполне откровенным.

– Поглядишь иной раз, – продолжал Перси, – люди мечутся, рыщут, упрекают друг друга в невнимании к человеческим бедам, а на деле оказывается, что все великие и ревностные деятели трудились исключительно ради собственного блага.

– Это так! – произнес благодушно Кромвель, сознававший в душе, что он входит в число такого рода деятелей.

– Земная слава – дым, – сказал Нортумберленд, – а тюрьма и секира – реальность, и многим, очень многим из баловней судьбы пришлось столкнуться с ними и потерпеть крах.

Неприметная дрожь пробежала по телу Кромвеля.

– Итак, теперь мы превосходно поняли друг друга! – сказал внезапно Перси, гордо и смело взглянув в глаза графу Эссекскому.

– Я думаю, что да, – отвечал лорд Кромвель.

– Вы богаты, как Крез, – сказал Нортумберленд, – но у вас нет поддержки. Вы человек практичный и предпочтете найти во мне надежного союзника, а не нового опасного врага. Говорите же смело и вполне откровенно, могу ли я рассчитывать на содействие ваше в весьма серьезном деле?

– Я понимаю вас, – отвечал граф Эссекский, вступавший уже не раз в такие соглашения. – Объясните же мне, в чем дело, и скажите прямо, как будут оценены мои труды.

– Вот так! – сказал граф, указав на шкатулку, стоящую на столике. – Что касается дела, то оно не требует пространных объяснений: я прошу вас принять сторону королевы и помочь мне спасти и оправдать ее.

Дикое, почти звериное бешенство исказило внезапно лицо графа Эссекского, он стиснул кулаки и подскочил, как тигр, к графу Нортумберленду.

– Мне принять ее сторону?! – воскликнул он с безумным, истерическим смехом. – Вы не просили бы об этом, если бы могли заглянуть в мою душу. Так знайте же, что если бы я мог купить ее погибель ценой всего того, что скопил тяжелым и кровавым трудом, то я бы не задумался ни на минуту.

Лорд Перси побледнел при виде этой страшной ненависти.

– И сделали бы, в сущности, ужаснейшую глупость, – произнес он спокойно.

– Может быть, – отвечал хладнокровно Кромвель, – но я бы сделал то, что сказал.

– Почему? – спросил Перси.

– Потому что я вынес за мою жизнь немало оскорблений, но одно из них, только одно, милорд, проникло в мое сердце подобно раскаленному железу! О нет, я не могу, не хочу и даже не в силах простить Анну Болейн.

– Что же она вам сделала?

– Милорд! – воскликнул Кромвель. – Я не отвечу на последний вопрос. Мне больно отвечать вам решительным отказом, но ничто в целом мире не заставит меня спасти Анну Болейн и дерзкого Рочфорда от казни, на которую они обречены!

– Как знать? Вы, может быть, проиграете партию, и вам тогда, конечно, придется пожалеть о том, что чувство мести лишило вас поддержки графа Нортумберленда и многих из его влиятельных друзей.

– Тем хуже для меня! – отвечал граф Эссекский. – Я сознаю вполне, что действую в ущерб моим собственным интересам, но я не в состоянии изменить себя и простить Анну Болейн.

Суровая решимость, которая звучала в этом дерзком ответе, разбила все надежды графа Нортумберленда: им овладело чувство беспредельного горя; страх за Анну Болейн сломил его; разговор с Кромвелем лишил его последней надежды спасти ее от смерти.

Он перестал быть знатным и надменным вельможей, графом Нортумберлендом, и превратился в прежнего задумчивого, кроткого и любящего Перси.

– Послушайте! – сказал он, обратившись к Кромвелю. – Ведь вы, вероятно, любили кого-нибудь? В память об этом чувстве дайте мне увидеть королеву! Бриллианты моей матери будут платой за эту великую услугу.

Он снял яркий чехол с блестящими гербами и открыл шкатулку, обитую изнутри мягким белым атласом.

В ней лежал фермуар в форме яркой звезды, а от него тянулись четыре ряда крупных, шлифованных бриллиантов самой чистой воды. Цена этих чудесных женских украшений – серег, колец и прочих драгоценных вещей, хранившихся в шкатулке, – превышала два или три миллиона.