скачать книгу бесплатно
Симфония убийства
Игорь Лысов
Детектив-ностальгия
Дирижер симфонического оркестра Виктор Силов и подумать не мог, что однажды выдаст себя за… профессионального киллера. И не просто выдаст, а выполнит конкретный заказ и убьет человека. Потом еще одного и еще… Постепенно скромный с виду маэстро стал настоящим преступником. Сыщики сбились с ног, разыскивая жестокого убийцу, пока начальник УВД полковник Игнатьев случайно не познакомился с Силовым лично. Чтобы понять мотивы преступлений и изобличить безжалостного злодея, Игнатьеву пришлось на время принять сторону кровавого дирижера…
Игорь Владимирович Лысов
Симфония убийства
© Лысов И.В., 2021
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Роман в двух частях, с эпилогом
Только бы жить, жить и жить!
Как бы ни жить – только жить!.. Экая правда!
Господи, какая правда! Подлец человек!
И подлец тот, кто его за это подлецом называет.
Ф. М. Достоевский «Преступление и наказание»
Часть первая
Pro
Глава первая
I
Силов устал жить. Это он сам сказал: «Устал, блин… Устал жить». Ну, не совсем, конечно, устал… До этого он еще не додумался – рановато, видимо. А просто устал – и все.
Случилось это не в одно мгновение. Да такого и быть не может – бац, и сразу устал. Все это происходило постепенно, медленно, сразу и не заметишь. Год назад или около этого Силову вдруг захотелось стать новым русским. Новым беззаботным русским, как он это понимал. Новые русские давно уже кончились, но понятие это еще было живо и даже употребимо в специальных разговорах. Когда на кухне совершенно неожиданно, но очень естественно речь заходила о жизни, о смысле ее, то есть обо всем таком, ради чего специально-то и не соберешь людей…
Решив стать новым русским, Силов первым делом обновил жену. Прежнюю, Людмилу, он оставил в квартире с маленьким балконом, двумя детьми, мебелью, велосипедом и кошкой Тиной. С собой он взял только личные вещи, телевизор и машину. Машина, впрочем, и не обсуждалась – на ней, кроме Силова, и ездить никто не мог – рухлядь праворульная. Да и ушел он не как в кино показывают – хлопнув дверью – нет! Жена высказалась просто и коротко: «Вали-ка ты, Силов, и без тебя проживем…»
Силов и свалил. В маленькую квартиру, оставшуюся после матери, которую уже месяца три как не могли сдать – желающих не было. Квартира была крохотная, но зато обжитая. Там он принимал молоденькую Лизу, педикюршу из «Дома красоты» – свою новую жену, не расписанную пока еще с ним, но уже готовую к этому. Регистрация брака была назначена на ближайшую пятницу и прошла тихо для всех, включая и молодоженов. У Лизы было огромное достоинство перед Людмилой – она была моложе лет на двадцать. Если не больше. Внешне уж точно больше. Это преимущество сыграло огромную роль – рядом с Лизой Силов чувствовал себя богатой личностью. Нет, она совсем не была куклой. Но разница в опыте сказывалась, к тому же Лиза выросла без отца, и ей совсем не хотелось быть главной, сильной, похожей на свою мать женщиной. Ей очень хотелось быть маленькой, послушной, даже чересчур послушной. Это Силова привлекало – он с удовольствием играл в командира, хозяина, начальника, отца… И чем больше он был безапелляционным, тем сильнее Лиза погружалась в то интимное послушание, которое доводит мужчин до тихой бешеной радости – Силов не стеснялся ни одного своего мужского желания. Попробовав все, или почти все, что только было возможно в его фантазиях, он остановился на безобидном телевизоре с утренними развлечениями для домохозяек. Для этого он специально просыпался на полчаса-час раньше, выпивал стакан воды и включал телевизор. Найдя программу, которая его не раздражала, Силов ложился снова в кровать, закуривал, делал две затяжки, поскольку девушка не выносила табачного дыма, тушил сигарету и молча будил Лизу. Новая жена, не открывая глаз, прижималась к Силову и медленно губами проверяла каждую клеточку его тела. Делала она это уверенно и спокойно. Силов иногда приподнимал голову и смотрел на Лизу: та была занята своим делом и совсем не реагировала на проверочные поглаживания. Для нее существовало только одно – она сама и ее ласка. Но Виктор чувствовал больше, чем какое-то там наслаждение. Лиза была скрипкой, которая могла играть сама по себе – если слышать эту музыку, а Силов слышал. Появлялось еще одно (да и не одно) чувство вдохновенного секса. Не секса потного, утробного, дышащего или даже стонущего, нет. Секса тихого, когда тело находится в каком-то облаке, а сознание только фиксирует это и остается свободным – музыка гуляет по всему человеку-мужчине. Музыка, которая никогда и никем не была написана. Она принадлежала только Силову и той скрипке, которая не понимала, какой же она все-таки инструмент.
Прежняя, Людмила, никогда не была ничем тонким или музыкальным, если уж и сравнить ее с Лизой, то, кроме ритмичного «ум-ца-ца, ум-ца-ца», ничего Людмилу с музыкой не связывало. Она была прекрасной хозяйкой, товарищем, матерью и так далее… мелодии в ней не было. В Лизе же не было никакой хозяйки – была сама Лиза-скрипка, и все. Это и делало Силова счастливым.
Неожиданно для самого себя он тоже пристрастился к подобным ласкам. Просто уходил в себя – «улетал», как он однажды высказался. В такие минуты-часы его ничего не тревожило – ни жизнь, ни работа, ни деньги… Он иногда даже вспоминал «живите, как птицы», но потом сам же и стеснялся этого вспоминания; уж больно некстати оно приходило. Силов гнал от себя эту цитату и, чтобы отвлечься, начинал думать о работе. Это уже не мешало заниматься тем же, чем увлекалась и Лиза по утрам под сигаретный дым и щебетанье из телевизора.
Силов служил в местном музыкальном театре дирижером. Радости это особой не приносило. Небольшая зарплата, три-четыре занятых вечера в неделю, и все. Ну, еще два раза в год утренние репетиции по полтора месяца. Сам театр обслуживал директрису, ее амбиции и пионерско-комсомольские, от прошлой должности, ценности. Иногда театр прогибался и под художественного руководителя-режиссера, но под Силова – никогда. Эти две сволочи – худрук и директриса – съедали Силова в пять минут, он плелся домой или в ресторан Дома актера залить огонь недовольства маленькой рюмочкой коньяка и полулитровой кружкой местного пивка с неизменной селедкой под шубой, которую подавали в квадратной формочке, укрытой пленкой…
Оркестрантов и тем более оркестранток он интеллигентно ненавидел. Даже в мгновения собственных срывов Силов молча останавливал оркестр и после продолжительного взгляда произносил просто и негромко: «Тут диез, мужчина-музыкант…» Разговаривать подробнее или даже крикнуть ему было презрительно противно. Еще в консерватории, студентом, он распознал эту касту – будущих музыкантов оркестра. Абсолютно без амбиций, скрипачи-валторнисты ходили на все лекции и тупо слушали, иногда даже очень увлеченных, преподавателей. После обеда начинались профессиональные пары, и три-четыре часа все эти маэстро выводили хором музыку, которая в партитуре звучала иначе – там она звучала божественно. А молодой Силов запирался у себя в общаге с талмудом нот и погружался в мир, который был слышен только ему. Вот в такие минуты, которые давно уже прошли и практически бесследно, вот в такие минуты юный Силов был красив, невесом и предельно художественен. Музыку он понимал биологически, изнутри, без всякой логики и эмоционального объяснения ее – он ее слышал, и все.
Театр расставил все на свои места – если исключить оркестр и вокалистов, то в нем служили и не бездарные люди – худрук, директриса, заведующий музыкальной частью, старший машинист сцены… Особенно главный хормейстер – это была милая женщина шестидесяти лет, ухоженная, красивая, маленькая, предельно образованная и тихая. Звали ее в театре Полпорции, скорее всего, за миниатюрность. Она была единственной в театре, кто понимал дирижерство. Силов ей доверял – забегал в кабинет к ней, получал конфетку и коньячок, молчал и тихо отпотевал душой.
Были, были в театре люди, были… Но какая-то заноза угнетала этих людей: публика, министерство, безденежье, репертуар, наполовину урезанный – на полный оркестр денег не хватало. Мечта продирижировать оркестром в сто человек иссякла давно – на улице Силов уже ничем не отличался от рядом идущих на производство людей. Разве что поток на фабрики был активен в те часы, когда он еще спал. В его же время улица была поразноцветнее, но не больше.
Виктор, а Силов был Виктором, частенько сходил с тропы на работу и садился на скамейку анализировать движение себе подобных. Скорее всего, именно в такие смотрины и стало приходить сознание: «Блин, устал…» Или, что было уже точно процитировано: «Устал, блин… Устал жить».
II
Лизины утренние программы делали для Силова главное: театральная тоска уходила на дальний план, а то и вовсе исчезала. Вечерами Лиза работала допоздна, а Виктор умудрялся в это же время дирижировать «инвалидами с инструментами», как он выражался внутри себя, и одновременно слышать ту музыку, что была зафиксирована типографией в партитуре. После спектакля он шел в Дом актера, где традиционно пил пиво с селедкой под шубой и уже под занавес хлопал рюмку коньяка, которую приносили с самого начала. Коньяк, совсем немного коньяка, был кодой еще одного дня. Если же в ресторан заходили артисты по случаю премьеры или дня рождения, то Силов сидел дольше и слушал под караоке любимые песни народа – тут дарование вокалистов оказывалось на месте… Очарование простой историей и совсем банальной гармонией доводило поющего до настоящего чувства – у певца слезы текли, голос вздрагивал в нужный момент. Посетители слушали – мир, казалось, идеален и вечен. Верди, любимый Верди исчезал из Силова, но Виктор и не сопротивлялся. Невозможно сопротивляться искреннему, пусть даже предельно избитому ощущению сентиментальности человеческой судьбы… Но как только смолкало народное и искреннее, возвращался Верди, укоризной смотрел на Силова, который уже шел домой с очередной порцией усталости…
Дома, выпив кофе, ложился спать. Это было традицией – кофе на ночь. Лиза еще работала – мало кого интересовал театр, больше заботились о внешнем виде. Виктор засыпал быстро – ворочался минуты три, не больше. Поза выбиралась тщательно: поняв, что так не заснет, Силов поворачивался и проверял следующее положение. Три-четыре раза повертевшись, он засыпал крепко и мгновенно.
Часа через два он просыпался – первый сон от пива и коньяка отпускал дирижера, и Виктор несколько минут лежал с полуоткрытыми глазами. Он наблюдал за Лизой, которая смотрела ужастики – телевидение не показывало ничего в это время, – поэтому девушка приспособилась отыскивать в Интернете фильмы со всякими вурдалаками и маньяками и смотрела их через ноутбук. Почему ее интересовали эти кровожадные монстры, Виктор не понимал. Он просто наблюдал за ней. Лиза сидела на краешке кровати в мужской рубашке, Силов сразу же повыкидывал все ночнушки жены, и вздрагивала при каждом долби-звуке, тихо-тихо улыбалась сама себе.
Виктор молча забирал пульт из рук Лизы и выключал телевизор. Девушка забиралась под одеяло, но так, чтобы рассмотреть или, по крайней мере, расслышать конец фильма, который продолжал шокировать ночную комнату уже из ноутбука. Поэтому очки она не снимала, а Виктору это очень нравилось. Он не мешал Лизе – у него было свое развлечение. Расстегнув рубашку, Силов превращал Лизу в любимый гаджет, который не выпускают из рук. У него были любимые места, и он даже сознательно обходил их стороной, оставляя на самое вкусное. В его движениях был какой-то сложный ритм – губы и пальцы двигались в такт музыке – он «дирижировал» свое самое сокровенное… Так Виктор засыпал во второй раз, и теперь уже до самого утра.
III
Все-таки беззаботность дирижера не привела его к бессмысленному спокойствию и взгляду на жизнь от имени нового русского. Виктор все чаще и чаще безразлично смотрел на новую жену – спасение ее молодости превращалось в обыденность. Лиза жила тихо, безропотно – она и не была женой Силову в прямом смысле этого слова. Не скандалила, не командовала, не старалась создать очаг – очарование у Силова прошло. Надоела, что ли, игрушка… Что делать дальше – он не знал. Лиза же приняла эту растерянность мужа как закон – стойко, спокойно. Иногда, когда Виктор неожиданно возвращался к мужскому интересу, Лиза отзывалась мгновенно и качественно. Можно сказать, что она могла бы стать мечтой любого мужчины – применение себя в любом качестве девушка принимала как само собой разумеющееся. Она была музыкой… Прекрасной, страстной, высокой и неземной – она не давалась простой разгадке…
Это и выбило Силова: сам того не подозревая, он ожидал от Лизы еще чего-то. Чего-то такого, что отбило бы у него охоту размышлять о своей усталости. Подсказывать он не собирался, даже не думал об этом – скорее всего, сам не осознавал, что же он хочет от Лизы… А Лиза, как это уже стало понятно, и не собиралась менять мир мужа в своем понимании. Было ли это понимание у нее или не было вовсе – неизвестно.
А тут еще подоспел праздник – пятидесятилетний юбилей. В театре после спектакля, уже на поклоне, вышла администраторша с букетом цветов в корзинке, и по трансляции, и в зрительном зале, пронеслось:
– Сегодня коллектив театра поздравляет нашего любимого дирижера с юбилеем и желает ему дальнейшего творческого успеха и процветания!
Голос актера, который перед каждым спектаклем просил зрителей отключить мобильные телефоны, теперь не сильно изменился в поздравлении, просто от сути самого объявления аплодисменты в зале слегка усилились и тут же стихли, как только Силов, откланявшись трижды, нырнул в свою яму. Там уже было пусто, и только худенькая скрипачка все еще собирала свои ноты:
– Поздравляю, Виктор Викторович…
У гримерки стояла директриса, покрытая аллергенными пятнами и напоминающая перезревшую помидорку, с конвертом в руках.
– Это вам, маэстро, от администрации театра. Немного, конечно, но профком дал добро на повышенную сумму. Так что поздравляю вас, Виктор Викторович, вы еще у нас очень ого-го! Так держать…
В гримерке уже звенел мобильный, и Силов скрылся за дверью. Звонил худрук с предложением заглянуть к нему в кабинет: «Так сказать, по приятному случаю». Виктор переоделся – снял фрак и поменял его на черную майку… Все, что не имело воротника, идеально подходило Силову – майки, гимнастерки, френчи. На гримерном столике вставленная в зеркало фотография десятилетней давности тоже демонстрировала поразительную гармонию Виктора и френча. Силов посмотрел на карточку: черный ежик – это единственное, что отличало фотографию от отражения в зеркале. Нет, ежик был прежним, но сейчас он был уже не черным, а, как принято говорить в среде владельцев шнауцеров, перец с солью. И, черт возьми, это было красиво, словно талантливый художник рассыпал ртуть по темному ворсу… Все остальное, как и десять лет назад: ямочки на щеках, легкий квадрат скул, взгляд. Даже три морщины, пересекающие лоб, остались теми же. Время не трогало Силова. Ежик не в счет – он просто стал красивее… Виктор вспомнил, что сегодня все-таки юбилей, и поменял майку на черную рубашку, которая висела в гримерной на разные случаи жизни. В рубашке он тоже был хорош.
В кабинете, кроме худрука, никого не было, но на столе стояли два бокала и тарелка с конфетами. Сам худрук, согнувшись, вытаскивал из нижнего ящика стола початую бутылку коньяка.
– Витя, проходи… Давай, по слегка, за твои молодые годы. Будь здоров и приноси пользу волшебному миру музыки театра.
Выпили и даже покурили, стоя у окна. Обсудили беременную арфу, которую увезли в роддом и больше в городе нет никого. И где брать, непонятно. Тащить откуда-то – на такую зарплату!.. Еще раз выпили – город за окном постепенно замирал, мигая на прощание светофорами. Худрук еще что-то говорил о планах на сезон, Виктор кивал и даже реагировал, более-менее, в такт смыслу того, что называлось планами… Будет прекрасная современная вещь талантливого питерского композитора, будет детское название и, конечно же, песни прошлого – классика и эстрада. Все это у худрука уже собрано, сценарий почти готов – будет бомба, и народ повалит. Дирижировать песни Силову никак не хотелось, но высказаться вслух об этом ему хотелось еще меньше…
Худрук говорил, город остывал, а Виктор был уже в своих мыслях, в старых знакомых мыслях, которые давно появились и которые только на время попрятались – когда появилась игрушка Лиза…
В общем, Силов устал. И сейчас он плелся в Дом актера за своей селедкой под шубой… Ресторан уже не гудел, но и закрываться не собирался. К этому времени артисты, прочие лица художественности уже исчезали в большинстве своем, появлялись же, как метко сказано кем-то, «кто-то из публики». Эти «кто-то из публики» забредали сюда только потому, что приличные рестораны уже закрывались, а догулять очень хотелось. Ресторан Дома актера на этом и держался: демократичное обслуживание, цены, не закрывались почти до отбоя – публика его любила. Тут можно было раствориться или, совсем наоборот, оказаться всеобщим любимцем вечера.
Виктор расположился почти в центре: его любимое место у пальмы было занято «кем-то из публики», у которой своего места тут никогда не было, да и быть не могло. В такие часы сюда приходили впервые и на один раз. Приходили допить и договорить, а больше от ресторана в этом состоянии и не требовалось…
Силов дождался официантку Лиду и заказал целую бутылку коньяка. Официантка была огромного роста, почти с баскетболистку.
– Случилось что, Витя Витевич? – С Лидой он был знаком уже лет пять, а то и шесть.
– Случилось, только давно уже… Пятьдесят лет назад.
– Ни фига се! Я думала, тебе лет сорок, ну – сорок два… Поздравляю! Так и быть, лимон от заведения… Есть будешь что? Все-таки бутылка!
– Лимон… от заведения буду.
Лида ушла, и Силов вдруг понял, что на этом месте в центре зала он совсем не сможет покурить. А там, на его привычном месте, под пальмами можно было укрыться и, приоткрыв окно, тихонько подымить, не напрягая ни посетителей, ни завсегдатаев, ни официальных лиц. Виктор осмотрелся – на его месте сидел мужичок «из публики», круглым лицом уставившись в телефон. Красная мордень блестела у самого носа синим сиянием экрана смартфона. Мужик, не мигая, смотрел на этот экран, изредка двигая по нему пальцем. Иногда он вертел телефоном, как это делают в тех случаях, когда рассматривают горизонтальные фотографии во весь экран. Мобильник был приставлен к тарелке, так удобнее смотреть: на тарелке лежали остатки салата и кусок хлеба. Трехсотграммовый графин был пуст. Мужчина давно поел и теперь просто развлекал себя соцсетями – другой версии Силов не придумал. Он особо и не старался: ему было обидно, что этот круглолицый занял его место без всякой на то надобности, и ему, Силову, теперь придется выходить на улицу с каждой сигаретой… И это в свой юбилей!
Лида принесла коньяк, лимон и зачем-то еще сыра, нарезанного кубиками.
– Закуси хоть немного. С бутылки знаешь что утром будет? А случись что – и вечером начнется…
Силов улыбнулся и потянул Лиду за рукав:
– Лида, пересади меня на мое место, а этого мужичка сюда! Ему все равно, а я пыхну втихомолку…
Лида пошла узнавать. Мужчина встрепенулся и торопливо и даже пугливо прикрыл телефон обеими руками. Официантка что-то говорила ему, показывая на Силова, мужчина слушал внимательно, продолжая сидеть как прилежный школьник за партой. Лида замолчала – мужичок не отвечал, красное лицо не выдавало ни одной мысли. Он просто смотрел на официантку. Выждав паузу, она еще раз повторила свою просьбу, повторила и движения рук в сторону Силова. Мужчина молчал… Лида пошла к себе в закулисье ресторана, попутно выразительно пожав плечами, глядя на Виктора. Кругло- и краснолицый перевернул телефон, сунул его во внутренний карман пиджака, подтянул к себе тарелку, рюмку, пустой графин, шумно встал и пошел к Силову. У столика Виктора покрутил тарелкой вокруг графина – знак был достаточно ясен: меняемся…
Силов поднялся, буркнул: «Спасибо», взял свою бутылку с коньяком и грамм сто вылил в графинчик «кого-то из публики». Тот ничего не сказал и, кажется, даже внимания не обратил. Но Виктора это не интересовало. Перебравшись на свое законное место, он выпил, предварительно подержав перед лицом бокал, развернул немного пальму, спрятал лицо за листья и закурил, стряхивая пепел в цветочную кадку. Настроение улучшилось… Легкое возбуждение самоуверенности проскочило по телу Силова – стало необъяснимо легко и безответственно.
Приоткрыв мутное от пыли-грязи окно, Виктор смотрел в черную с огнями улицу. Красный и зеленый глаз светофора уже сменился на ядовито мигающий желтый, и только синехолодные миндалины уличных фонарей разбавляли эту черно-желтую саламандру – улицу. Силов затянулся и выставил рот с дымом в щель окна… М-да, полтинник…
Он не пугался своей мысли, нет. Никакого полтинника Виктор не чувствовал. Устал же он не от своего возраста, а от вынужденного смирения пожившего человека перед фактом: ни одна минута не соответствовала тому, что принято называть полноценной жизнью.
Силов знал, что жизнь устроена по каким-то законам, которые и делают саму эту жизнь невыносимой. Когда-то в детстве, в советские и перестроечные школьные годы, когда еще изучали диалектический материализм, учительница заставляла читать «Капитал» Маркса. Советская фанатичка была умна, остроумна, что магически действовало на школьников: все без исключения отчитывались учительнице знанием «Капитала». Юный Силов, как и все, читал этот «Капитал», ничего не понимая, ничего и не пытаясь понять – он просто читал и все. Два раза в неделю урок обществоведения проходил в отчаянных попытках юных людей рассказать ту или иную главу идиотской книги. Фанатичка комментировала через каждое предложение – пытка добиралась и до тех, кто просто слушал. «Что имеется в виду?» – кричала учительница и пальцем указывала жертву своего вопроса.
Силов читал и читал – до потери всякого взаимодействия с реальностью. Он не понимал ничего, но страх перед пыткой заставлял его перечитывать еще и еще раз… Однажды он прочел фразу, которую вспомнил сейчас, сидя под пальмой и которую тогда юный Силов вдруг почувствовал как самое важное из всего ужасного текста Маркса. Фраза была простой и на протяжении жизни слышалась часто по поводу или без него – просто звучала как магическая формула непонятного или неприятного. «Единство и борьба противоположностей!» Вот она, сука-фраза-мысль, которая, как потом выяснилось, определяла смысл и назначала суть жизни!
Почему это сейчас вспомнилось Силову? Уж не потому ли, что тогда, тридцать пять лет назад, это единство взорвало все, что находилось в голове пятнадцатилетнего, испуганного фанатичкой мальчишки. Как это? Единство противоположностей! Как это? Борьба этого единства! Ни тогда, ни сейчас Виктор не понимал казуистики этого выражения. Но позже он догадался, что именно в нем, в этом выражении, заключено что-то настоящее. Такое настоящее, которому невозможно сопротивляться. Силов не сопротивлялся: в юности – по причине отсутствия хоть малейшего понимания важности вопроса, а сейчас – в силу осознанного несогласия: уж не считать ли единством директрису и себя, чтобы потом в этом разбираться и еще бороться?
Сейчас, вливая в себя коньяк, он знал, что еще совсем молод, жаден и ненасытен… И весь процесс одинокого юбилея под пальмой такой получился только потому, что ему уже пятьдесят, потому что уже существует усталый театр в голове и в оркестровой яме, потому что ничего не хочется, кроме жажды чего-то хотеть…
Но, как это ни странно, общечеловеческое страдание не давило на Силова – он тихо улыбался самому себе и с удовольствием рассматривал улицу, вслушивался в караоке нетрезвых певиц – ничего его не раздражало, не пугало, не давило. Ему хотелось принять все это однажды и разом – принять так, как это есть, и оказаться в абсолютном единстве с этой противоположностью. Силов даже положил себе с завтрашнего дня принимать все, что происходит с ним, – принимать с радостью в этом идиотском единстве противоположностей и без всякой борьбы.
Выкопав другим концом вилки в пальмовой кадке ямку для окурка, он похоронил в ней свою усталость, хандру, новорусскость. Тщательно засыпав окурок, Виктор Силов, почти счастливый Виктор Силов, потянулся за коньяком и оглядел ресторанную залу…
IV
Перед ним сидел тот самый круглолицый и что-то говорил. В своих новых и розовых соображениях Виктор не расслышал его голоса, не заметил самого мужчины, давно сидящего рядом. Силов даже вздрогнул… Мужик виновато улыбнулся и стал показывать под стол. Даже сам согнулся всем грузным телом, чтобы удостовериться – правильно ли он показывает. Под столом лежал видавший виды портфель, в прошлом шикарный, на двух ременных застежках, с накладными карманами. Сейчас же, потертый временем и давками в транспорте, он лежал на полу, прислонившись к ножке стола, – лежал, безропотно дожидаясь своего хозяина. Несмотря на свое высокое происхождение, сегодня портфель мог вызвать даже некоторую брезгливость – интереса к нему проявить было невозможно ни при каких обстоятельствах.
– Извините, я хотел бы забрать свой портфель, – мужчина наконец-то объяснил свое появление за столиком Силова.
Виктор тоже заглянул под стол: «Забирайте!» Он все еще сидел в некотором оцепенении – неожиданное появление мужчины у своего столика сбивало Силова с тех прекрасных мыслей, которыми он уже полчаса наполнял себя, устраивая новую и беззаботную жизнь.
– Выпьем? – Предложение круглолицего было настолько искренним, что Силов с радостью согласился. Вот она – эта новая реальность, которую надо принять, полюбить и жить в ней, как рыба в воде!
В графине мужчины была водка, и Виктор налил себе коньяку из своей бутылки. Предложил коньяк и собеседнику – тот согласился, и Силов налил в рюмку красномордого коньяку. Молча чокнулись, одним глотком каждый вылил в себя коньяк, после чего сосед, налив в опустевшую рюмку водки, также одним глотком проглотил и ее чуть ли не вместе с рюмкой.
– Коньяк люблю, но послевкусие не могу вытерпеть. Водка лучше…
– Больше не наливаю, – Силов удивился такому организму круглолицего.
– Николай!
– Виктор Силов, – по давно уже затвердевшей привычке ответил Виктор и протянул руку.
Рука любителя запивать коньяк водкой была пухлой и очень потной. Пожав руку, Силов полез в карман за сигаретами и там, под столом, вытер ладонь о штаны. Даже немного помахал ею, чтобы не чувствовать влажность, от которой внутри просто тошнило.
Сигареты лежали в другом кармане, но Виктор потянул левой рукой полу пиджака так, чтобы правой продолжать искать сигареты, тем самым подольше держать ее под столом, вытирая об одежду, чтобы полностью избавиться от отвратительного ощущения. Вытащив пачку, достал левой рукой сигарету, правую он все еще не мог использовать, прикурил, откинувшись за пальму. Правую руку засунул в карман брюк…
Николай ничего этого не заметил, ему и в голову не приходило, что простое рукопожатие может вызвать какие-то чувства, побочные обычному социальному жесту. Силов еще раз внимательно посмотрел на потного. Он брезговал подобными людьми, а Николай еще был не только с потными руками, но и с изъеденным в прошлом угрями лицом, изрытым и красным… Никакой симпатии такая внешность не вызывала.
– Вот, Виктор Силов, перед тобой сидит профессиональный мудак! – Николай для наглядности откинулся на спинку стула и слегка отмахивался от остатков сигаретного дыма, который проник из-за пальмы.
– Мудак? – лениво удивился Силов.
– Ну, ладно… Лох!
– А может, действительно мудак, – Силов еще раз лениво удивился, но уже не выказав ни словом, ни лицом свое открытие… – «Ну, надо же так обращаться – Виктор Силов!»
– Вот сколько мне лет? – Николай оперся локтями на стол и повертел головой, чтобы можно было рассмотреть возраст подробнее.
Виктор выглянул из-за пальмы и уставился на Николая. Слегка влажное лицо смотрело на Силова – морщин не было: у колобков морщин не бывает… Но глаза были выцветшими, старыми и бегали влево-вправо быстро и нервно.
– Ровесник, – подумал юбиляр и слегка заскучал. – Вот так и на меня смотрит, наверное, молодежь… – Ну, сороковник – сорок пять. – Силов если и сбросил, то совсем немного, года два.
– Вот! А мы с тобой, может, и ровесники… Тридцать семь… будет в сентябре!
– Старая Дева, – чуть было не вылетело из Силова, но ленивое состояние и вновь возникшая радость от признания его внешней молодости удержали Виктора от уже явной оплеухи. Лох-мудак и без этого был удручен своим состоянием. И, конечно же, свои пятьдесят он открывать Николаю не собирался.
Виктор оглядел бесконечно знакомый ресторан Дома актера. Конечно, никакой это был не ресторан Дома актера – всего лишь аренда. Советские времена закончились – ресторан тогда закрылся, работать было уже невозможно. Какой-то алчущий режиссер попытался устроить здесь свой театрик, но прогорел, хотя сама аренда была исключительно символической. Потом поменялся начальник – и ресторан, правда арендный, вернулся. И вернулся уже в другом качестве – дешевое меню, работал до бесконечности, изыском обслуживания отмечен не был. Но после часу-двух ночи бывали случаи, когда в этом ресторане не протолкнуться. Ну и утром похмелье можно поправить тут, если заранее не приготовиться. Аренду начальник не поднимал – все привыкли, и ресторан даже стал совершенствоваться. Дико модный дизайн московских общепитов на крайних станциях метро стал стилем совершенствования – оранжевые пластиковые стулья и белые круглые столы. Почему-то зеленые кадки для пальм и каких-то мелколистных растений – вот, собственно, и весь дизайн. Одну из стен спрятали за десятком фотографий – тут тебе и Париж, и природа, и любимый город… Любимый, конечно, состоял из церквей, разлитых по городу в неисчислимом количестве, и ночных фотографий, когда все красиво, потому что темно и изредка ярко.
– Да, старая Дева! – Деву, конечно, Силов приплел сюда из-за сентября. Будучи Близнецом, он высмеивал все остальные знаки (когда-то давно завелся роман с астрологичкой, которая развлекала Виктора после утех разными знаниями, запретными при прежней идеологии отечественного мышления).
Положив себе принимать жизнь полностью и с радостью, Виктор потушил сигарету в очередную могилку и пытливо-радостно смотрел на лоха Николая…
– А что случилось?
Николай полез во внутренний карман пиджака, вытащил телефон, рассекретил его хитрющим кодом с третьей попытки, порылся во внутренностях мобильника и протянул смартфон Силову:
– На!
– В смысле?
– В смысле смотри – это уже не тайна! Все сам поймешь…
Силов взял телефон: какие-то селфи интимного состояния женщины и затылка ее партнера.
