Тишина после До мажор

Анна поднимает взгляд. Видит его глаза. Видит эту немую муку. И ее сердце сжимается от боли острее, чем от самой черной усталости. Она встает, подходит к кровати, берет его руку. Костлявую, холодную, почти невесомую. Гладит тыльной стороной ладони по щеке. Кожа пергаментная, сухая.

– Все хорошо, папочка, – шепчет она, и голос ее срывается. – Спи. Отдыхай. Я здесь.

Он закрывает глаза. Не потому что хочет спать. Потому что не может больше выносить взгляд дочери, полный любви и такого отчаяния, что оно разрывает его немое сердце на части. Капля слезы выдавливается из-под сморщенного века и скатывается по виску, растворяясь в седине у виска.

Анна наклоняется, целует его в лоб. Легко, как перышко. Пахнет лекарством и чем-то безнадежно старым. Она поправляет одеяло, опускает изголовье кровати обратно. Его дыхание снова становится главным звуком в комнате. Хриплым, неровным, напоминающим, что время уходит. Песок сыплется сквозь пальцы.

Она отходит к столу, где лежит скрипка. Берет мягкую тряпочку. Начинает тщательно, с почти маниакальной бережностью, протирать инструмент, смычок, удалять канифоль. Движения медленные, ритуальные. Это прощание. С музыкой. С надеждой. С собой прежней. Она кладет скрипку обратно в футляр. Защелкивает замки. Звук щелчков – как выстрелы. Приговор.

Анна смотрит на футляр, стоящий на этажерке среди баночек с таблетками и тюбиков с мазями. Скрипка в гробу. Ее мечта в гробу. Она поворачивается и видит, как последний луч уходящего солнца пробивается сквозь щель в шторах. Он падает на лицо отца, высвечивая морщины, синеву под глазами, белизну подушки. Луч пыли танцует в этом луче, как последний вальс.

Она гасит верхний свет, оставляя только тусклый ночник у кровати. Садится на стул рядом. Берет в руки книгу – старый детектив, который он любил. Начинает читать вслух. Монотонно. Без выражения. Просто чтобы заполнить тишину. Чтобы он знал – она здесь. Чтобы заглушить собственные мысли, которые крутятся, как стая хищных птиц: «Сколько еще? Сколько он продержится? Сколько я продержусь? Что будет после?..»

За окном окончательно стемнело. Город зажег огни. Где-то там кипит жизнь. А здесь, в этой комнате, пропахшей смертью и отчаянием, под тиканье часов и хриплое дыхание умирающего человека, сидит молодая женщина и читает вслух про убийство, которого не было в ее жизни до этой болезни. Убийство ее будущего. Убийство ее музыки. Убийство ее души – по капле, день за днем.

Пролог не заканчивается. Он зависает в этой тягучей, удушливой атмосфере. В предчувствии неизбежного конца и в отчаянной хватке за последние крохи тепла – за взгляд отца, когда она играет. За его немую гордость. За его немую любовь. За ту хрупкую тишину, что наступает после последнего аккорда Ave Maria, прежде чем мир снова обрушится на них всей своей неумолимой, жестокой тяжестью. Они на краю. Оба. И падение уже началось.

Глава 1: Скрип колес и шепот возможностей.

Утро. Не рассвет. Рассвет – это обещание. У Анны рассвета не было. Было Утро. Серое, цепкое, вязкое, как овсянка, которую она снова варила на кухне. 5:47. Будильник на древнем телефоне не звонил – он вибрировал, жужжа тихо, но невыносимо настойчиво, как оса под кожей. Вибрация передавалась через тумбочку из ДСП, покрытую трещинами и кольцами от стаканов, прямо в кость виска, к которой она прижала телефон. Анна не спала. Она дремала в кресле у кровати отца, погруженная в тот странный, поверхностный сон, когда сознание не отключается, а лишь притупляется, как затупившийся нож, и каждое движение, каждый звук из кровати тут же выдергивает тебя на поверхность, в ледяную реальность.

Щелк. Хруст. Бульк. Хрип. Тик-так. Тик-так.

Ее тело отозвалось на вибрацию мгновенной, знакомой до тошноты болью. Спина – жесткий, неподвижный столб, пронизанный тупыми иглами от копчика до шеи. Шея – зажатый тисками нерв. Правое плечо – глубокое, ноющее жжение, будто там тлеет уголек. Она не вскрикнула. Не застонала. Просто открыла глаза. Прямо перед ней, в полуметре, было лицо отца. В тусклом свете ночника оно казалось вырезанным из старого, пожелтевшего воска. Рот приоткрыт, нижняя губа чуть отвисла, обнажая сухую десну. Дыхание – тот самый прерывистый, хриплый звук, похожий на то, как вытягивают пробку из пустой бутылки. Бульканье где-то глубоко в груди. Она смотрела на него, и волна абсолютной, животной усталости накрыла ее с головой. Не хотелось двигаться. Не хотелось дышать. Хотелось раствориться в этом кресле, стать его частью, бесчувственной подушкой.

Но вибрация не прекращалась. Жжжжжжж. Настойчиво. Требовательно. Работа. Смена в кафе "У Борисыча" начиналась в 7:00. Дорога – сорок минут на автобусе, который вечно опаздывает и всегда битком. Значит, вставать. Сейчас.

Анна заставила себя поднять тяжелую, как чугунная гиря, голову. Кости в шее хрустнули громко, болезненно. Она потянулась, и каждая мышца ответила протестующим спазмом. Встала. Ноги, затекшие за ночь, пронзило тысячей иголок. Она постояла секунду, опираясь на спинку кресла, давая крови хоть немного разогнаться. Потом подошла к кровати.

– Пап? – шепотом, чтобы не испугать, если он спит. – Проснись немножко. Я сейчас…

Он не спал. Его глаза, тусклые и мутные, как запотевшие стекла, медленно открылись. Сфокусировались на ней. В них не было удивления. Только знакомая глубокая усталость мира и тихий вопрос: «Опять?» Анна взяла со столика гигиенические салфетки. Большую упаковку, экономичную. Аромат "Алоэ Вера" – дешевая химическая отдушка, смешивающаяся с основным запахом комнаты. Аккуратно, с привычной выверенностью движений, протерла ему лицо: лоб, виски, щеки, область вокруг рта. Кожа под салфеткой была тонкой, пергаментной, холодной. Она чувствовала подушечками пальцев каждую косточку черепа, каждую впадину. Промокнула уголки губ, где скапливалась слюна. Он не сопротивлялся. Только глаза следили за ее руками. В них читалось смущение. Стыд. Вечный спутник беспомощности.

– Сейчас принесу воды, – сказала она, выбрасывая использованную салфетку в специальный пакет под столом. Пакет уже наполовину полон. Вчерашний выброс.

На кухне она включила свет. Резкая, холодная люминесцентная лампа замигала, прежде чем загореться ровным, безжалостным светом. Анна зажмурилась. Свет резал глаза. Она налила в чайник воды из-под крана. Вода текла ржаво-бурая первые секунды, потом становилась относительно прозрачной. Относительно. Кипятить обязательно. Для него. Для себя она бы, наверное, не стала. Экономия времени. Экономия электричества. Экономия сил.

Пока вода грелась, она подошла к узкому, заляпанному зеркалу над раковиной. Отражение всегда было шоком. Бледное, вытянутое лицо. Синяки под глазами – не просто тени, а настоящие фингалы, фиолетово-желтые, глубокие, как провалы. Губы обветренные, потрескавшиеся. Волосы… она машинально поправила сбившийся хвост. Прядь седых волос у виска бросилась в глаза. Вчера ее не было? Или просто не замечала? Она намочила руки, провела по лицу. Холодная вода ненадолго принесла иллюзию бодрости. Потом стало только хуже – кожа стянулась, заколола.

Свист чайника. Резкий, пронзительный, как сигнал тревоги. Анна выключила его, залила кипятком заварочный чайник с остатками вчерашней заварки – черной, как деготь. Крепче будет. Пока чай настаивался, она вернулась к отцу с кружкой-непроливайкой. Помогла ему сделать несколько глотков теплой кипяченой воды. Он глотал с трудом, с бульканьем, часть воды все равно вытекала. Она вытерла.

– Сейчас принесу чай и кашу, – сказала она, и уже в дверях добавила: – Держись, пап. Скоро утро.

Он попытался что-то сказать. Губы шевельнулись. Вырвался лишь гортанный, нечленораздельный звук. «Грхх…» Анна остановилась. Сердце сжалось. Она знала, что он хотел сказать. «Не надо. Не мучайся. Прости». Она промолчала. Просто кивнула и вышла.

Приготовление завтрака было механическим ритуалом. Овсяные хлопья "Экстра" – самые дешевые, которые развариваются в клейстер за минуты. Кипяток. Щепотка соли. Ни сахара, ни масла – экономия. Чай – густой, терпкий, почти горький. В моменты крайней усталости (стоя у плиты, моя посуду в кафе) в сознание Анны может врываться не музыкальный флэшбек, а простой, теплый, сенсорный образ счастья. Не просто "папа учил держать отвертку", а ощущение: запах его рук (металл, смазка, табак), тепло его ладони, покрывающей ее маленькую ручку на отвертке, звук его спокойного, уверенного голоса, объясняющего механику. Конкретика сенсорики делает светлое прошлое осязаемым и контраст с настоящим – раздирающим. В его кружку она капнула немного остывшего кипятка, чтобы не обжечь. В свою – налила кипятка почти до краев. Пить буду на бегу.

Кормление.

Снова подъем изголовья. Скрип рычага. Подкладывание подушек. Ложка за ложкой. Медленно. Терпеливо. Салфетка. Пауза, когда он начинал давиться. Его взгляд, полный мучительного стыда и извинения, впивался в нее. Она избегала его глаз, сосредоточившись на ложке, на его губах. Внутри клокотала знакомая смесь: жалость – к нему, к себе; раздражение – на его болезнь, на эту бесконечную процедуру; вина – за свое раздражение. И вечный вопрос: Сколько?

Когда ложка коснулась дна тарелки, они оба молча вздохнули. Облегчение? Или просто конец одного этапа пытки? Анна опустила изголовье, вытерла ему лицо еще раз, поправила одеяло.

– Я на работу, пап, – сказала она, уже собирая свою сумку – старую кожаную "дипломат", доставшуюся от матери. – Ирина придет в десять. Все будет хорошо. Постарайся поспать.

Он смотрел на нее. Его глаза сказали все, что он не мог произнести. «Береги себя. Прости. Я люблю тебя». Анна кивнула, быстро наклонилась, поцеловала его в лоб. Кожа пахла лекарствами и сладковатой немочью. Она резко выпрямилась, чтобы не разрыдаться тут же.

– Я скоро, – бросила она уже из прихожей, натягивая дешевый ветхий пуховик цвета грязи. Взяла термос с остатками чая и бутерброд: два ломтя черствого батона с тонким слоем плавленого сыра "Дружба". Еда на весь день. До вечера.

Дверь закрылась за ней с глухим щелчком. В квартире остались только хрипы, тиканье часов и густая, неподвижная тишина, в которой висело невысказанное слово "Скоро".

Город. Автобус.

Воздух на улице ударил в лицо как ледяная влажная тряпка. Конец октября. Слякоть. Серое небо, низкое, тяжелое, как крышка гроба. Анна втянула голову в плечи, засунула руки в карманы пуховика и зашагала к остановке. Ноги в промокших осенних ботинках (дешевый кожзам, уже треснувший на сгибах) мерзли мгновенно. Дождь – не дождь, а мелкая, назойливая морось, проникающая под одежду, леденящая кожу.

Остановка. Человек пять. Все такие же серые, усталые, сонные. Смотрели в землю или в телефоны. Анна прислонилась к холодной стенке павильона, закрыла глаза. В голове стучало: «Не опоздать. Не опоздать. Борисыч опять будет орать. А потом вычет из жалких копеек…» Она мысленно прокручивала маршрут. Автобус № 148. Потом пешком семь минут. Если повезет с пробками… Но везло редко.

Автобус пришел с опозданием в десять минут. Уже битком. Анна втиснулась в давку у входа, едва успев пролезь в створки дверей до их захлопывания. Ее прижали к стеклу. Запах – пот, влажная одежда, дешевый табак, перегар. Она закрыла глаза, стараясь дышать ртом, неглубоко. Тело качалось в такт ухабам. Каждый толчок отдавался болью в спине, в плече. Она держалась за поручень, и ее пальцы, даже в перчатках, немели от холода и напряжения.

За окном проплывали серые дома, грязные улицы, рекламные щиты с улыбающимися людьми, которые казались пришельцами с другой планеты. Анна пыталась не думать. Не думать об отце, оставшемся в тишине с часами и хрипами. Не думать о предстоящей смене – о бесконечных заказах, наглых посетителях, жирных тарелках, запахе жареного лука, въедающемся в волосы. Не думать о скрипке, стоящей в футляре под слоем пыли. Но мысли лезли, как крысы из щелей. Всплыло лицо профессора из консерватории, его разочарованный взгляд, когда она отказалась от стажировки в Вене: "Аня, это самоубийство! Такой шанс выпадает раз в жизни!" А у нее тогда только что умерла мама, а у отца только что диагностировали БАС. Что ей оставалось? "Самоубийство" – да. Но другое. Медленное. Ежедневное.

Слезы подступили к горлу. Горячие, предательские. Она стиснула зубы, глядя в мутное автобусное стекло, заляпанное каплями дождя. Не сейчас. Только не сейчас. Она сосредоточилась на боли в плече – конкретной, физической. Лучше физическая боль, чем эта душевная рвань.

Кафе "У Борисыча".

Оно не оправдывало уютного названия. Это была забегаловка в полуподвале, с низкими потолками, закопченными стенами и вечно липкими полами. Освещение – тусклое, желтоватое, подчеркивающее грязь. Столы – пластиковые, потертые. Стулья – скрипучие. Запах – вечный симфонический оркестр из старого фритюра, пережаренного мяса, кислой тряпки и человеческого пота.

Анна ворвалась в подсобку ровно в 6:58. Борисыч – огромный, лысый, с лицом, как у разъяренного бульдога, и вечным пятном жира на фартуке – уже стоял там, сверкая маленькими, злыми глазками.

– Ты где шлялась, принцесса?! – рявкнул он, брызгая слюной. – Народ уже ломится, а у меня одна кухарка с похмелья зеленого матюгается! Быстро фартук, и на раздачу! Марш!

Анна молча кивнула, скинула пуховик, натянула поверх свитера и джинсов синий полиэтиленовый фартук, засаленный до блеска. Завязала сзади тугой узел. Фартук пах. Пах старым жиром и отчаянием. Она не стала мыс руки – времени не было. Просто протерла их влажной тряпкой, валявшейся в раковине.

Раздаточная линия. Две металлические стойки с подносами. За ней – огромные кастрюли с "первым" (сегодня это был суп-пюре из чего-то неопределенно-оранжевого, возможно, тыквы с картошкой), "вторым" (гречка с подозрительными кусочками тушенки) и "компотом" (мутная жидкость цвета ржавчины с плавающими кусочками сухофруктов). Рядом – лоток с котлетами, уже заветренными по краям. Анна встала на свое место – "второе". Рядом – Галя, пышная, вечно недовольная женщина за пятьдесят, отвечавшая за "первое". От нее пахло вчерашним вином и дешевым парфюмом.

– О, живая, – хрипло процедила Галя, не глядя. – Держись, корова, сегодня адский день. Студенты с утра по пьяни ломанулись.

Анна молча взяла в руки разливную ложку – тяжелую, неудобную, с облезлой эмалью. Первый клиент уже тыкал пальцем в стекло витрины.

Работа началась. Механическая. Бессмысленная. Автоматическая.

Гречка? Пожалуйста. Ложка гречки. Удар ложкой о край кастрюли, чтобы стряхнуть лишнее. Плеснуть сверху подливу из тушенки – жирную, мутную.

Котлета? Пожалуйста. Щипцами – заветренный брусок мяса неизвестного происхождения.

Компот? Пожалуйста. Черпак – мутной жидкости с плавающей курагой.

Глаза – опущены. На руки клиента, протягивающего поднос. На грязный пластик подноса. Избегать глаз. Не видеть их – ни тупых, ни наглых, ни жалких. Только руки. Только еда. Движения рук: зачерпнуть – перенести – стряхнуть – положить. Снова и снова. Плечо горело. Поясница ныла. Ноги гудели от усталости, хотя прошло всего два часа. Запахи – жир, лук, грязная посуда, человеческие тела – смешивались в тошнотворный коктейль. Анна дышала ртом, стараясь не вдыхать глубоко.

Паузы между клиентами были редки. Она использовала их, чтобы вытереть пот со лба тыльной стороной руки (фартук трогать нельзя – грязный), или сделать глоток из пластикового стаканчика с водой, стоявшего под стойкой. Вода была теплая, с привкусом хлорки. Галя рядом ворчала, ругалась матом под нос, швыряла ложки. Иногда она пыталась заговорить:

– Слышала, у Федьки из кухни жена сбежала? С каким-то чеченцем! – Галя фыркнула. – И правильно! Кто его тут терпеть будет? Пьянь вонючая!

Анна молчала. Кивала. Ей было все равно. Весь мир сузился до кастрюли с гречкой, ложки и нескончаемой вереницы подносов. Ее мысли были там, в квартире. С отцом. Дышал ли он? Не случилось ли что? Ирина пришла? Надежная ли она? Вчера она забыла поменять ему памперс вовремя… Анна ловила себя на том, что смотрит на часы. Каждая минута тянулась как час.

Больше всего она ненавидела моменты, когда кто-то из клиентов пытался быть "вежливым" или "добрым".