Энни из Зелёных Мансард

– Да прямо как-то и не знаю, – ответил Мэттью.

– Видите! Значит, настал момент выяснить. Правда же, интересно, когда думаешь обо всём непонятном? И сколько же этого вокруг нас! Если бы все обо всём абсолютно всё знали, жить бы стало гораздо скучнее, правда? Никакого простора для воображения, да? Только я, наверное, слишком много болтаю. Люди часто мне это говорят. Если вы тоже скажете, я замолчу. Это трудно, но у меня получится, если себе прикажу.

Но Мэттью совсем не хотел, чтобы она замолчала. Как многим молчунам, ему нравились разговорчивые люди, которые не требуют, чтобы им отвечали, а ещё, к его удивлению, общество девочки доставляло ему всё большее удовольствие. Обычно он опасался девочек даже сильнее, чем взрослых женщин. Готов был провалиться сквозь землю, когда они торопливо проскальзывали мимо него, косясь пугливо, будто ждали, что, если произнесут хоть слово, он разом их проглотит. Так вели себя с ним благовоспитанные девочки Авонли. Но как же от них отличалась эта веснушчатая ведьмочка! Конечно, ему трудновато было уследить за тем, как она с невероятной скоростью перескакивала с одного на другое, однако мысленно он заключил, что «вроде как даже доволен», а потому по обыкновению застенчиво произнёс:

– Да говори сколько надо. Не против я.

– Ой, спасибо! Я вижу, мы с вами славно поладим. Мне так легко, если могу говорить, как только захочется, и так трудно, когда мне велят, чтобы меня не было слышно и видно. Мне, знаете, это миллионы раз приказывали. А ещё люди смеются, когда я начинаю говорить красивыми и возвышенными словами. Но если мысли у меня в это время такие же, их же другими словами не выразишь, правда же?

– Разумное вроде бы соображение, – кивнул Мэттью.

– Миссис Спенсер сказала, что у меня язык подвешен неправильно, но она не права. Он висит крепко и именно там, где надо. А ещё она сказала, что ваша ферма называется Зелёные Мансарды. Мне кое-что удалось про неё расспросить, и я теперь знаю, что она находится рядом с лесом. Это очень хорошо. Обожаю деревья. Возле приюта их, можно сказать, и не было – только несколько совсем чахлых и маленьких возле дома. Они стояли в таких побелённых штуках, вроде сеток, словно тоже сироты. Я не могла смотреть на них без слёз и говорила им: «Бедные вы, бедные! Расти бы вам в лесу рядом с другими деревьями, чтобы возле ваших корней зеленел мох и цвели ландыши, а на ваших ветках сидели бы и пели птицы. Тогда вы стали бы большими и красивыми, а здесь это невозможно, я знаю, да и вы сами знаете». Мне было очень жалко сегодня утром расставаться с ними, ведь к таким существам привязываешься. А ручей в Зелёных Мансардах есть? Об этом я у миссис Спенсер не спрашивала.

– Да. Чуть пониже дома, – пояснил Мэттью.

– Замечательно! Всегда мечтала жить рядом с ручьём, надо же такому случиться!.. Вот если бы все желания так сбывались! Понимаете, я сейчас чувствую себя почти абсолютно счастливой. И была бы совсем абсолютно, а не почти, если бы… Как вы назовёте такой цвет?

И, перекинув через худенькое плечо толстую блестящую косу, она поднесла её к глазам Мэттью. Тот не очень хорошо разбирался в оттенках женских волос, но в данном случае быстро сделал вывод, хотя и ответил по давней привычке вопросом:

– Рыжий, да?

Девочка, откидывая косу за плечо, так шумно выдохнула, словно пыталась избавиться от заполнившей её вплоть до кончиков пальцев ног многолетней скорби.

– Да, рыжий, – обречённо подтвердила она. – Теперь понимаете, почему я не могу быть абсолютно счастлива? Никто с рыжими волосами не может быть счастлив. Веснушки, зелёные глаза и худоба меня волнуют меньше. Я легко могу вообразить вместо них дивную, как лепесток лилии, кожу и сияющие фиалковые глаза, о худобе вообще забываю, но рыжие волосы даже воображение не прогоняет, при всём старании. Сколько раз я говорила себе: «У меня теперь волосы чёрные, как вороново крыло». Говорила, но всё равно знала, что они просто рыжие! Знаете, как мне тяжело? Это будет моей пожизненной скорбью. Я однажды читала про девушку с пожизненной скорбью. У неё, правда, она была не из-за рыжих волос. Волосами она как раз славилась великолепными, цвета старого золота, и они овевали волнами её алебастровый лоб. Ой, вы, кстати, не знаете, что такое алебастровый лоб? Мне так и не удалось это выяснить.

– Боюсь, что не знаю, – откликнулся Мэттью, у которого уже немного кружилась голова – почти как в юности, когда он отважился пойти на пикник и приятель заманил его покататься на карусели.

– Но наверняка это что-то хорошее, раз все считали её божественно красивой, – продолжила девочка. – Вы когда-нибудь думали, каково это – быть божественно красивым?

– Да как-то не приходилось, – чистосердечно признался Мэттью.

– А я вот часто задумываюсь. Вот скажите: если бы вам предложили на выбор стать божественно красивым, до помрачения умным или ангельски хорошим, что вы предпочли бы?

– Прямо даже точно и не знаю, – растерялся Мэттью.

– Я тоже. Никак не могу определиться. Ну и пусть. Всё равно я наверняка никем таким не стану. Уж ангельски хорошей – точно. Миссис Спенсер сказала… Ох, мистер Катберт! Ох, мистер Катберт! Ох, мистер Катберт!

Миссис Спенсер ничего подобного не говорила, девочка не выпала на ходу из коляски, Мэттью не совершил ничего удивительного. Просто наши путники, свернув за угол, выехали на Авеню – так назывался в Ньюбридже отрезок дороги длиной около пятисот ярдов, по обеим сторонам которой какой-то эксцентричный чудак-фермер много лет назад высадил яблони. Теперь их ветви смыкались над дорогой так густо и плотно, что образовывали туннель. В разгар весны этот туннель вскипал белоснежным благоуханным цветом. Сейчас туннель был наполнен лиловым сумраком, а сквозь него далеко впереди сиял, как огромное круглое окно в полутёмном боковом нефе[3] кафедрального собора, промельк подкрашенного заходящим солнцем неба.

Онемев от этой красоты, девочка откинулась на спинку сиденья и, стиснув худенькие руки, воздела восторженное лицо к белокипенному своду, проплывавшему над их головами. Но даже когда они миновали туннель и спустились по длинному склону к Ньюбриджу, она так и продолжала сидеть неподвижно, молча и потрясённо глядя на запад, где заходило солнце, на ослепительном фоне которого фантазия ей рисовала прекрасные видения. Они проехали через Ньюбридж, маленькую шумную деревеньку, где собаки облаивали их, мальчишки улюлюкали им вслед, а любопытные лица таращились на них из окон, но и тут девочка не произнесла ни слова. Следующие три мили пути она провела в полном безмолвии, из чего следовало, что молчать она умеет с той же энергией, что и говорить.

– Ты, верно, устала и проголодалась, – наконец осмелился заговорить Мэттью, признав две эти причины самым вероятным поводом для столь длительного молчания. – Нам пути всего-ничего осталось. Только миля.

Выйдя с глубоким вздохом из мечтательного состояния, девочка посмотрела на своего спутника затуманенным взором, словно душа её, увлечённая ввысь далёкой звездой, ещё не вернулась.

– Ах, мистер Катберт, – прошептала она. – Это белое место, через которое мы проехали… Это белое место… Что это было?

– Ты, должно быть, про Авеню? – основательно, хоть и недолго поразмыслив, ответил Мэттью. – Место такое. Глаз радует.

– Глаз радует? – переспросила она. – Но, по-моему, это не совсем подходящие слова. И красивое тоже не подойдёт. Слишком бледно. Место восхитительное! Восхитительное! Первый раз вижу такое, что совершенно не нужно улучшать воображением. Оно само по себе прекрасно. И у меня здесь, – положила она руку на грудь, – появилась такая странная боль, от которой не плохо, а, наоборот, хорошо. У вас, мистер Катберт, такая боль бывает?

– Ну, прямо не могу припомнить.

– А у меня часто. Всегда, если вижу что-нибудь по-королевски прекрасное. И зря это прекрасное место назвали Авеню. Нужно было назвать его… Дайте подумаю… Белый Путь Радости. Правда, хорошее, образное название? Когда мне не нравится имя какого-нибудь человека или места, я всегда придумываю новое и дальше уже называю именно тем, что придумала. В приюте у нас была девочка, которую звали Хепзиба Дженкинс. Но я всегда называла её Розалией де Вер. И пусть другие люди называют это место Авеню, но для меня оно навсегда теперь будет Белым Путём Радости. А нам действительно осталась только миля до дома? Я и рада, и одновременно мне жаль. Поездка была такой приятной, а мне всегда жалко, когда приятное завершается. Потом, конечно, может произойти что-то ещё приятнее, но ведь в этом никогда нельзя быть уверенной. Очень часто потом, наоборот, случается что-то ужасно неприятное, я-то знаю по собственному опыту. Но я рада, что мы приближаемся к дому. Понимаете, с тех пор, как я себя помню, у меня никогда не было настоящего дома, а теперь я еду в самый настоящий дом, и стоит об этом подумать, как снова чувствую приятную боль. О, как красиво!

Они поднялись на гребень холма, и внизу их взорам открылся пруд, длиной и извилистостью напоминающий реку. Посередине его пересекал мост, и от моста до нижней части пруда, где гряда янтарного цвета песчаных дюн отделяла его от тёмно-синего залива, вода играла и переливалась сменяющими друг друга красками чистейших оттенков – фуксии, розового, немыслимо яркой зелени и множества дивных полутонов, которым так трудно подобрать название. Верхняя часть пруда скрывалась в бахромчатых рощах елей и клёнов, и в их ажурных колышащихся тенях вода казалась полупрозрачной.

Тут и там склонялись к пруду деревья цветущей дикой сливы, походившие на одетых в белое девушек, которые, встав на цыпочки, ловили в водной глади своё отражение. Сладко-протяжный хор лягушек доносился от верхнего берега, где было болото. А на склоне за прудом выглядывал из белого яблоневого сада маленький серый дом с ярко освещёнными окнами, хотя темнота ещё не сгустилась.

– Это пруд Ба́рри, – объяснил Мэттью.

– О, это название мне тоже не нравится. Я назову его… дайте подумать… Озеро Сияющих Вод. Да, именно так будет правильно. Я в этом совершенно уверена. Когда мне удаётся придумать действительно подходящее имя или название, то сердце ёкает и дрожь пробирает. А у вас тоже сердце из-за чего-нибудь ёкает и дрожь пробирает?

Мэттью поразмышлял.

– Ну прямо надо признаться, да. Меня всегда дрожь пробирает, когда копаю грядки под огурцы и поднимаю лопатой мерзких белых личинок. Терпеть их не могу.

– Ну, я думаю, это совсем другая дрожь. Вы же понимаете, что у личинок и Озера Сияющих Вод очень мало общего. А почему его называют прудом Барри?

– Да потому что в том доме над прудом живёт мистер Барри, его усадьба называется Яблоневый склон. Коли б не тот большой куст позади неё, ты б могла уже отсюда увидеть Зелёные Мансарды. Но нам до них ещё надо проехать по мосту да затем обогнуть по дороге полмили.

– А у мистера Барри есть какие-нибудь маленькие девочки? Вернее, не совсем маленькие, а моего приблизительно возраста.

– Есть одна. Около одиннадцати. Звать Диана.

– Ой! – воскликнула девочка с долгим выдохом. – Какое же у неё идеально прекрасное имя!

– Н-ну прямо даже не знаю. Что-то в нём есть такое… ужасно варварское. По мне, лучше Джейн, или Мэри, или ещё какое-нибудь из благоразумных. Но когда Диана эта родилась, у них учитель жильё снимал, и выбрать ей имя они ему дозволили. Вот он Дианой её и нарёк.

– Ах, как мне жалко, что, когда я родилась, никакого такого учителя рядом не было. Ой, мы уже у моста! Значит, мне надо крепко зажмуриться. Потому что я всегда боюсь… Невольно тут же себе представляю: доберёшься до середины, а мост сложится, будто перочинный ножик, и окажешься там зажатой, словно в тисках. Поэтому и зажмуриваюсь. Но потом всё равно открываю глаза. Потому что, когда я чувствую, что до середины уже добралась, мне обязательно нужно увидеть, как он начнёт складываться, если и впрямь начнёт. И с каким грохотом! Эта грохочущая сторона дела мне больше всего нравится. Правда, потрясающе, что в мире столько разного может нравиться? Вот. Мы уже переехали. Теперь оглянусь назад. Доброй ночи, милое Озеро Сияющих Вод! Всегда желаю доброй ночи всему, что мне нравится. И людям тоже, если считаю, что им это будет приятно. Ой, по-моему, эта вода улыбается мне.

Они поднялись ещё на один холм, свернули, и Мэттью сказал:

– Мы уже почти дома. Вон они, Зелёные Мансарды.

– Ой, не надо! – Схватив его за указывающую направление руку, девочка даже глаза зажмурила. – Позвольте мне самой угадать. Уверена, что совершенно правильно угадаю.

И, открыв глаза, она принялась озираться по сторонам. Они находились на гребне холма. Солнце уже зашло, но ландшафт был виден ещё достаточно чётко в мягком послесветии. С западной стороны на фоне тёмно-жёлтого неба чернел шпиль церкви. Внизу раскинулась долина. За ней поло́го шёл вверх склон следующего холма, по которому были уютно разбросаны фермерские владения. Девочка принялась напряжённо, жадно разглядывать их одно за другим, пока внимание её не привлекло то слева, что отстояло дальше всех от дороги, смутно белея цветущими деревьями на фоне сумрака окружающих лесов. Над ним в безоблачном юго-западном небе сияла, как путеводная и полная обещаний, огромная белая звезда.

– Это он, не правда ли? – указала на дом девочка.

Мэттью радостно хлопнул поводьями по спине гнедой.

– Надо ж. Прям догадалась. Видать, миссис Спенсер толково тебе объяснила.

– Да нет, она наоборот мне сказала, что ваша усадьба такая же, как все остальные. У меня даже представления не было, как она выглядит. Но вот мы приехали, и я сразу почувствовала, где мой дом. Ой, я будто во сне! Знаете, у меня рука, наверное, от локтя и выше уже вся в синяках. Мне же сегодня столько раз прямо до тошноты становилось страшно, что просто сплю, и я в доказательство, что не сплю, начинала себя щипать. А потом спохватилась: пусть даже это сон, но, если мне так хорошо в нём, не стану его раньше времени прогонять. И больше руку не щипала. Только ведь всё по-настоящему. И мы уже почти дома.

И она с безмятежным вздохом умолкла, а Мэттью тревожно заёрзал. Одно лишь немного его успокаивало: Марилле, а не ему самому предстоит объяснить этой бесприютной душе, что в доме, о котором она так мечтает, ей не остаться. Они проехали по низине Линдов, окутанной почти полной тьмой, но не настолько полной, чтобы помешать миссис Рэйчел вести наблюдение из своего окна, и она, разумеется, их увидела. Им осталось подняться вверх по склону, за которым длинная подъездная аллея вела к Зелёным Мансардам. К моменту, когда они остановились, Мэттью вдруг охватило страстное желание стремглав унестись как можно дальше от того, что сейчас произойдёт. Он не очень-то сознавал причину чувств, с такой силой накативших на него, но крылась она не в беспокойстве за Мариллу и не в страхе перед проблемами, которые неизбежно им предстояло решать из-за допущенной ошибки. Ужасным было для Мэттью совсем другое. Стоило ему лишь подумать, какое разочарование постигнет девочку, как погаснет в её глазах восторг, внутри у него всё сжималось. Примерно так же он ощущал себя, когда вынужден был участвовать в забое телёнка, ягнёнка или другого невинного существа.

Двор уже тонул в полной тьме под аккомпанемент шелковистого шелеста тополиных листьев.

– Слышите, как деревья во сне бормочут? – спросила девочка, когда Мэттью помог ей выбраться из коляски. – Какие у них, должно быть, приятные сны.

И крепко держа в руках ковровую сумку, где находилось всё её земное имущество, она проследовала за ним в дом.

Глава 3. Марилла Катберт удивлена

Стоило Мэттью отворить дверь, как навстречу ему вылетела Марилла и замерла потрясённо при виде странного тщедушного существа с длинными рыжими косами и восторженно сияющими глазами, одетого в безобразное грубое платье.

– Мэттью Катберт, кто это? – выпалила она. – Где мальчик?

– Не было никакого мальчика, – с несчастным видом ответил тот. – Была лишь одна она.

И он кивнул в сторону девочки, только сейчас спохватившись, что даже не удосужился выяснить её имя.

– Как это не было мальчика? Мальчик должен был быть, – настаивала Марилла. – Мы же просили миссис Спенсер взять для нас мальчика.

– Ну а она не его, а её привезла, – развёл руками брат. – Я спросил у начальника станции, и пришлось привезти её домой. Нельзя было её там оставлять, где бы ни случилась ошибка.

– Хорошенькое дело! – воскликнула сестра.

Девочка в течение всего этого диалога молчала, перебегая глазами с Мэттью на Мариллу, и сияние на её лице мало-помалу сменялось недоумением, пока до неё полностью не дошёл смысл того, о чём они говорили. Тут взор её померк, сумку со всем своим земным достоянием она уронила и, шагнув к ним со стиснутыми руками, горестно выкрикнула:

– Вы меня не хотите! Не хотите, потому что я не мальчик! Мне стоило этого ожидать! Я никому никогда не была нужна! И сегодняшнее, конечно же, не могло долго продлиться. Это было бы слишком прекрасно. Ох, что же мне теперь делать? Я сейчас разревусь!

И она действительно разревелась, сев на стул, положив на стол руки и уткнувшись в них лицом. Марилла и Мэттью, отделённые друг от друга плитой, обменялись осуждающими взглядами. Рыдала девочка бурно и громко, и они совершенно не представляли себе, что с этим можно сделать.

– Ну зря ты, наверное, так сильно плачешь, – наконец нерешительно, словно ступая на незнакомую и опасную территорию, произнесла Марилла.

– Нет, не зря, – подняла к ней заплаканное лицо с подрагивающими губами девочка. – Вы тоже плакали бы, если бы, после того как побыли сиротой, приехали бы туда, где считали, будет ваш дом, и обнаружили, что там не нужны, потому что вы не мальчик. О, для меня это самое трагическое событие.

Суровое лицо Мариллы чуть смягчилось трудно давшейся ей улыбкой, которая словно заржавела от длительного неупотребления.

– И всё-таки не надо больше плакать. Мы же не выгоняем тебя прямо сейчас из дома. Придётся тебе пожить здесь, пока всё не разъяснится. Как тебя зовут?

Девочка на мгновение задумалась.

– Пожалуйста, вы не могли бы называть меня Корделией? – с надеждой спросила она.

– Называть Корделией? Тебя? Это у тебя такое имя?

– Не-ет. Оно не совсем моё, но мне бы ужасно хотелось, чтобы меня называли Корделией. Это так элегантно.

– Представления не имею, о чём ты. Если Корделия не твоё имя, то как тебя-то зовут?

– Энн Ширли, – неохотно призналась она. – О, ну только, пожалуйста, зовите меня Корделией. Вам же, наверное, всё равно, если я мало здесь проживу. А Энн – такое неромантичное имя.

– Неромантичное? – Марилле были чужды подобные выверты. – Чепуха какая. Энн – настоящее, хорошее, простое, разумное имя. И нечего его стыдиться.

– Ой, да я не стыжусь. Но Корделия мне нравится больше, – стала объяснять девочка. – Видите ли, я давно уже представляю себе, что моё имя Корделия. Во всяком случае, последние годы. А раньше, когда была помоложе, представляла себя Джералдиной. Но теперь мне больше нравится Корделия. А если всё-таки хотите называть меня Энн, то, пожалуйста, с «и» на конце.

– А какая разница-то? – поднимая вскипевший чайник, поинтересовалась Марилла с ещё одной ржавой улыбкой.

– Очень большая. Так ведь гораздо лучше. Вот вы произносите имя и сразу в воображении видите, как оно выглядит, если его написать. Я всегда вижу. И Э-н-н выглядит до того куце, а Э-н-н-и гораздо солиднее. Так что, если вы согласитесь называть меня Энни, то постараюсь смириться, что я не Корделия.

– Ну, Энни, то бишь Энн с буквой «и» на конце, можешь ты нам рассказать, как вышла эта ошибка? Мы просили миссис Спенсер привезти нам мальчика. И что же? Никак в приюте все мальчики кончились?

– Да нет, их там полно. Но миссис Спенсер ясно сказала, что вам нужна девочка лет одиннадцати, а тамошняя экономка посоветовала меня. Вы даже не представляете, как я обрадовалась. Всю ночь потом не могла заснуть. Ой, почему же вы мне прямо на станции не сказали, что я вам не нужна? – укоряюще посмотрела она на Мэттью. – Просто оставили бы меня там, и я не увидела бы ни Белый Путь Радости, ни Озеро Сияющих Вод, и мне бы не было так трудно принять, что я здесь не нужна.

– О чём это она? – уставилась Марилла на брата.

– Ну это просто про наш разговор по дороге, – торопливо объяснил тот. – Пойду-ка, знаешь, кобылу отведу в стойло. А ты пока чай приготовь.

– А миссис Спенсер ещё кого-нибудь, кроме тебя, взяла? – продолжила расспросы Марилла после того, как Мэттью ушёл.

– Да. Для себя. Лили Джонс. Ей только пять лет, и она очень красивая. У неё каштановые волосы. Вот если бы я была очень красивая и с каштановыми волосами, вы бы меня оставили?

– Нет. Нам нужен мальчик, чтобы он помогал Мэттью на ферме. Девочка совершенно бесполезна. Сними-ка шляпу, и я её положу вместе с твоей сумкой в прихожей на стол.

Энни кротко исполнила приказание. Мэттью вскоре возвратился. Они сели ужинать. У Энни едва получилось прожевать кусочек хлеба с маслом да клюнуть каплю варенья из диких яблок, которое стояло возле её тарелки в маленькой стеклянной зубчатой мисочке. Больше она ничего не смогла съесть.

– Ты ничего не ешь, – отметила Марилла таким резким тоном, словно, по её мнению, это был серьёзный недостаток.

– Я не могу. Я в пучине отчаяния. Разве вы в состоянии есть, когда пребываете в пучине отчаяния?

– Никогда не была в пучине отчаяния и на сей счёт о себе ничего сказать не могу, – ответила Марилла.

– Никогда? – с удивлением посмотрела на неё девочка. – Но хоть раз пытались представить себе, что вы в пучине отчаяния?

– Нет. Ни разу.

– Тогда, думаю, вам не удастся понять, каково это. Очень неприятное чувство. И если пытаться есть, когда вы им охвачены, в горле встанет комок, и вы ничего не проглотите. Даже шоколадную карамель. Я ела однажды два года назад шоколадную карамель. Потрясающе вкусно. Мне с тех пор часто снится, будто у меня очень много шоколадных карамелек и я прямо сейчас начну их есть, но, как только начинаю это делать, сразу же просыпаюсь. Надеюсь, вы не обижаетесь, что я не могу есть? Ужин у вас очень вкусный, но всё равно не могу.

– Полагаю, она устала, – проговорил Мэттью, до сих пор не произнесший ни слова с момента своего возвращения в дом. – Наверное, лучше её уложить уже, Марилла.

Сестра именно об этом и размышляла. Ожидаемому желанному мальчику был приготовлен диван в маленькой комнатке при кухне, однако при всей аккуратности и чистоте, наведённых там Мариллой, такое место она считала неподходящим для девочки. Положить эту замарашку в гостевой комнате показалось Марилле чересчур. Оставался единственный вариант, а точнее – мансардная комната с восточной стороны дома.

Марилла зажгла свечу и велела Энни следовать за собой. Девочка безучастно повиновалась, захватив по дороге, когда они вышли в прихожую, шляпу и ковровую сумку. Прихожая эта, куда ни глянь, сияла устрашающей чистотой, а мансардная комната сияла ею же ещё сильнее.

Марилла, поставив свечу на треугольный трёхногий столик, принялась разбирать постель.

– Ночная рубашка, я полагаю, у тебя есть? – поинтересовалась она.

Энни кивнула.

– Да. Целых две. Мне сшила их экономка из приюта. Они ужасно короткие. В приюте вечно всего на всех не хватает, поэтому получается всё чересчур коротким и узким. Ну, если приют такой бедный, как наш. Я ненавижу короткие ночные рубашки, но мечтать в них можно не хуже, чем в прекрасных длинных, со шлейфом и оборками вокруг шеи. Это единственное утешение.

– Ты лучше раздевайся и поскорее ложись, а я через несколько минут вернусь к тебе и свечу заберу. Опасаюсь доверить тебе, чтобы ты сама её погасила. Устроишь ещё пожар.

И она ушла, а Энни с тоской огляделась. Побелённые стены были так откровенно голы, что девочке показалось, они сами должны испытывать болезненную стеснительность от своей наготы. Пол тоже гол, за исключением круглого плетёного коврика посередине, каких Энни до сей поры видеть не приходилось. В одном углу стояла кровать с четырьмя низкими столбиками, два на краях изножья, два – на изголовье. В другом углу находился тот самый столик, на котором пока горела свеча и ещё лежала красная бархатная подушечка для иголок, набитая чем-то до того твёрдым, что, казалось, воткни в неё даже самое агрессивное остриё, оно немедленно затупилось бы. Над столиком висело маленькое зеркало размером шесть на восемь дюймов[4]. А посередине между столиком и кроватью было окно с занавеской из льдисто-белого насборенного муслина. И наконец, напротив окна стоял умывальник. Суровость комнаты вызвала у Энни дрожь. Вздохнув, она торопливо сбросила с себя одежду, натянула короткую ночную рубашку, запрыгнула на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, натянула на голову одеяло. Марилла, пришедшая за свечой, смогла обнаружить здесь чьё-то присутствие лишь по разбросанным на полу скудным предметам одежды да по некоторой вздыбленности одеяла на кровати.