В паутине

И подумать только, что подобный номер выкинула Джоселин! Ладно бы ее пустоголовая сестрица Милли – от этой ничего иного и не ожидали, и ей, чего греха таить, легко бы все простилось. Но никто и мысли не допускал, что на такое способна благоразумная Джоселин. Поэтому как раз ее простить не могли. Хотя самой Джоселин, похоже, было безразлично, простят ее или нет. Никакие мольбы ни на дюйм не сдвинули ее с занятой позиции.

– Вся в отца… Он был таким же, помните? – рыдала миссис Клиффорд Пенхоллоу. – Никогда не менял своих решений.

– Однако Джоселин свое изменила. В тот вечер, в Тривуфе, – возражали ей. – Что произошло, Мэвис? Тебе, ее матери, это должно быть точно известно.

– Откуда я могу знать, если она мне ничего не говорит? – огрызалась миссис Клиффорд. – Никто из вас и представить себе не может, как она упряма. Просто сказала, что не вернется к Хью, и все. Даже обручальное кольцо носить не будет. – Последнее обстоятельство особенно удручало миссис Клиффорд. – Никогда не встречала большей упрямицы.

– И как нам теперь ее называть? – причитал клан. – Она ведь стала миссис Дарк. Это изменить невозможно.

На острове Принца Эдуарда[3], где за шестьдесят лет случился лишь один развод, и впрямь ничто не могло этого изменить. Никому и в голову не приходило, что Хью и Джоселин посмеют развестись. Дарки и Пенхоллоу, все до одного, умерли бы от такого позора.

Лет через десять волнения и толки вокруг таинственной истории сами собой сошли на нет, и лишь особенно упорные продолжали гадать, не появится ли с запада мифическая жена Хью. Все прочие приняли сложившееся положение дел как неизменное и непреложное. Люди и думать забыли о том давнем происшествии и возвращались к нему мыслями лишь в тех редких случаях, когда жизнь сводила Хью и Джоселин под одним кровом. Тогда бесплодные гадания возобновлялись.

Хью был красив и к своим тридцати пяти годам стал намного интереснее того тощего, долговязого парня, каким был в двадцать пять лет. Один взгляд на него наполнял уверенностью, что этому полному сил, крепкому мужчине все по плечу.

Он продолжал жить в Тривуфе со старой теткой, которая вела его дом, и окрестные фермеры признавали в нем человека с большим будущим. Поговаривали даже, что консерваторы намерены выдвинуть Хью своим кандидатом на следующих выборах в местный парламент.

Но горечь, плескавшаяся в его глазах, выдавала, что Хью потерпел в жизни поражение. С той таинственной брачной ночи никто не слышал его смеха.

Теперь он окинул Джоселин коротким жадным взглядом, на миг остановившись в дверях. Он не видел свою нареченную долгое время. Ее красота не потускнела за прошедшие безрадостные годы. Густая грива волос, уложенных вокруг головы пламенным протестом против модных стрижек, казалась еще прекраснее, чем прежде.

Джоселин оставила позади свой расцвет – ее щеки поблекли. Но шея, которую однажды он целовал так нежно и страстно, была столь же изящна и сохраняла оттенок слоновой кости. Чудесные глаза, менявшие свой цвет с голубого на зеленый или серый в зависимости от настроения, все так же изливали сияние – влекущие, дерзкие и живые, как десять лет назад, когда она смотрела на него в Тривуфе.

Хью сжал кулаки и стиснул губы. Хитрый лис Стэнтон Гранди уставился на него – вечно все глазели на Хью. Супруг, отвергнутый в брачную ночь. Муж, от которого жена бежала без оглядки, в ужасе или из протеста, три мили по темной, пустынной дороге. Ладно, пусть пялятся и гадают. Только он и Джоселин знают правду – трагическую, абсурдную правду, разъединившую их.

Джоселин увидела Хью, когда он вошел в комнату. Он выглядел старше, но на макушке, как и раньше, торчала непослушная прядь темных волос. Джоселин невольно поймала себя на желании пригладить ее.

Кейт Мьюир, кокетничая, уселась рядом с Хью. Джоселин всегда ненавидела и презирала Кейт Мьюир, урожденную Дарк. Раньше та была уродливой, смуглой низкорослой девицей, а теперь стала вдовой, такой же уродливой, смуглой и низкорослой, но чрезвычайно богатой – денег у нее было значительно больше, чем ей требовалось. Кейт имела полное право выскочить замуж ради денег, презрительно размышляла Джоселин, однако не имела права сидеть вот так рядом с Хью и пожирать его глазами. Ей донесли, что Кейт однажды сказала: «Я всегда говорила Хью, что из нее не выйдет хорошей жены».

Джоселин вздрогнула и стиснула на коленях изящные руки, свободные от обручального кольца. Ни раньше, ни теперь она не сожалела о сделанном десять лет назад. Она не могла поступить иначе, только не она, Джоселин Пенхоллоу, в чьих жилах текла толика гордой испанской крови. Но она постоянно чувствовала свою отстраненность от жизни, и с годами это чувство лишь усугубилось. Ей казалось, что все вокруг совершается без ее участия. Она научилась улыбаться, как королева, одними губами, но не глазами.

Увидев свое отражение в оконном стекле рядом с Гаей Пенхоллоу, она вдруг осознала, что постарела. Гая, несущая свою юность, будто золотую розу, была так счастлива, так лучезарна, словно внутри ее полыхало пламя. Джоселин против воли ощутила укол зависти.

Все эти десять лет она не завидовала никому, поддерживаемая восторгом самоотречения и пылом удивительной, духовной, священной страсти. Но сейчас похолодела от странной пустоты внутри, словно ей подрезали крылья. Холод изумления и страха охватил ее.

Напрасно она пришла на этот глупый прием. Ее не интересовал старый кувшин Дарков, столь желанный для матери и тети Рейчел. Она бы не пошла сюда, если бы знала, что встретит здесь Хью. А кто ожидал, что он придет? Разумеется, ему не нужен кувшин. В противном случае она бы презирала его. Без сомнения, ему просто пришлось сопровождать мать и сестру, миссис Джим Трент. Обе сердито уставились на Джоселин. Золовки, миссис Пенни Дарк и миссис Палмер Дарк, сделали вид, что не заметили ее.

Джоселин знала, что все они ее ненавидят. Ладно, это не важно. В конце концов, разве можно их винить, учитывая тот урон, который она нанесла репутации семейства? «Не важно, – рассеянно подумала Джоселин, – а что же важно?»

Она взглянула на Лоусона Дарка, с крестом Виктории на груди, полученным под Амьеном. Парализованный после того, как десять лет назад рядом с ним разорвался снаряд, Лоусон сидел в инвалидном кресле позади Стэнтона Гранди. Взглянув на жену Лоусона, Наоми, на ее терпеливое, измученное лицо и темные, запавшие глаза, в которых все еще горел огонь надежды, поддерживая жизненные силы, Джоселин изумилась, поняв, что завидует этой женщине.

Хотя чему тут завидовать, если муж, вернувшись с войны, не узнал Наоми и не узнаёт до сих пор? Все прочее сохранилось в его памяти, а вот ту, на ком он женился за несколько недель до отправки на фронт, Лоусон начисто забыл. Джоселин знала: Наоми живет надеждой, что однажды Лоусон вспомнит ее. А пока она заботилась о муже и боготворила его. Лоусон видел в ней превосходную сиделку, но воспоминания о внезапно вспыхнувшей любви и коротком медовом месяце его покинули.

И все-таки Джоселин завидовала Наоми. У той было хотя бы это. Жизнь не стала для нее пустой чашей, какое бы горькое варево в ней ни кипело.

Даже бедной миссис Фостер Дарк было ради чего жить. Хэппи Дарк сбежал из дому много лет назад, оставив записку: «Мама, я когда-нибудь вернусь». Миссис Фостер никогда не запирала дверей на ночь: вдруг сын явится? И все знали, что она оставляет на столе ужин для него. Никто не верил, что Хэппи вернется. Юный мерзавец, несомненно, был давно мертв, и слава богу! Но надежда поддерживала миссис Фостер, и Джоселин завидовала ей!

Она посмотрела на Мюррея Дарка, который пожирал глазами Тору Дарк и довольствовался единственным ответным взглядом. Этот взгляд, брошенный издали, долгий и глубокий, он предпочитал поцелую любой другой женщины.

Неудивительно, что он любит Тору. Она из тех женщин, которых мужчина не может не любить, если только он не Крис Дарк, охладевший к жене через шесть недель после свадьбы. Впрочем, не было и женщины, которой бы не нравилась Тора. Одним своим появлением Тора делала всех счастливее. Она светилась жизнью, словно рассеивающая мрак безнадежности свеча.

Ее лицо излучало очарование, не будучи красивым. Поразительное лицо: угловатое, с широко расставленными миндалевидными глазами, изящным изгибом губ. Она очень мило одевалась. Волосы необычного темно-каштанового оттенка аккуратно расчесывала на пробор и собирала в узел на макушке. В ушах ее каплями молока поблескивали жемчужные сережки.

Какой чудесной женой она могла стать Мюррею, если бы презренный Крис соблаговолил умереть. Прошлой зимой он подхватил двухстороннюю пневмонию, и все были уверены, что ему конец. Но он выжил, без сомнения благодаря заботливому уходу верной Торы. А вот Мэтью Пенхоллоу из Трех Холмов, которого все любили, в ком отчаянно нуждалась семья, умер от пневмонии. Еще одно доказательство того, сколь несправедлива судьба.

Полин Дарк отсутствовала. Любит ли она Хью до сих пор? Полин так и не вышла замуж. Сколько же в жизни путаницы! Вот они сидят здесь рядами, ожидая Амброзин Уинкворт с кувшином, ради которого готовы порвать друг друга на части. Поистине мир безумен.

Джоселин была обделена чувством юмора, но именно оно превращало прием в забаву для Темпеста Дарка, сидевшего позади нее. Темпест наконец определился насчет того, не застрелиться ли ему сегодня вечером. Он едва не застрелился вчера, но решил подождать до окончания приема. Из простого любопытства. Хотел узнать, кто же получит старый кувшин Дарков.

Его супруге Уинифрид всегда нравился этот кувшин. Темпест был уверен, что у него самого нет шансов. Тетя Бекки не принимала во внимание банкротов. Он обанкротился, а его жена, которую он обожал, умерла за несколько недель до этого. Он не видел никакого смысла жить дальше. Но сейчас от души развлекался.

6

Донна Дарк и Вирджиния Пауэлл, как обычно, сидели рядом. Они были двоюродными сестрами, родились в один день, да и замуж вышли одновременно. Донна – за своего троюродного кузена Барри Дарка, а Вирджиния – за Эдмонда Пауэлла. Две недели спустя после свадьбы оба были мобилизованы и отправились на базу Валкартье. Эдмонд Пауэлл умер от пневмонии в лагере Канадских вооруженных сил, где проходил военную подготовку, а Барри Дарк встретил свой последний час на полях сражений во Франции[4].

Вирджиния и Донна стали «военными вдовами» и заключили торжественный договор навсегда остаться таковыми. Идея принадлежала Вирджинии, но Донна была совсем не против. Она знала, что никогда не сможет полюбить другого мужчину. Донна не утверждала, будто сердце ее погребено навеки, хотя слухи иногда приписывали ей эту сакраментальную фразу Вирджинии, но чувствовала то же самое. Они продолжали носить траур, хотя Вирджиния выглядела несколько траурнее, чем Донна.

Многие в семействе считали, что из двух подруг красивее одухотворенная Вирджиния, светловолосая, с огромными незабудковыми глазами. Донна – в полном соответствии с собственной фамилией – была темной. Хрупкая и бледная, свои черные как смоль волосы она всегда гладко зачесывала назад, что может позволить себе лишь женщина, уверенная в совершенстве своего облика – или абсолютно к нему безразличная.

Донне было все равно – или она так считала, – но ей повезло родиться с вдовьим мысом[5], и это ее спасало. Лучшими во внешности Донны были глаза, подобные сапфировым звездам, и рот с ямочками в уголках. Она коротко подстригла волосы, заставив отца устроить ужасный домашний тарарам и поразив этим поступком Вирджинию.

– Думаешь, Барри одобрил бы это, дорогая?

– Почему нет? – пожала плечами Донна. – Барри не понравилась бы отставшая от моды жена. Он всегда был современным.

Вирджиния со вздохом покачала головой. Она никогда бы не подстригла волосы. Ведь их так любил перебирать Эдмонд, он ими восхищался.

– Нед зарывался лицом в мои волосы и говорил, что они похожи на ароматный солнечный свет, – говорила она.

После гибели мужа Донна жила вместе с единокровной старшей сестрой Теклой в доме отца Джона Пенхоллоу, прозванного Утопленником во избежание путаницы с другим Джоном Пенхоллоу, который ни разу не тонул. Поначалу Донна хотела уехать, чтобы учиться на медсестру, но Утопленник наступил своей слоновьей стопой на горло этому желанию. Донна сдалась, поскольку проще было уступить, чем сопротивляться.

Ее горластый родитель запросто укладывал людей на лопатки одним только криком. Гнев Утопленника был печально известен всему клану. Когда его упрекали в дурном нраве, он отвечал: «Если бы я не гневался, мои жены повесились бы от скуки».

Утопленник вдовел уже вторично. С первой женой, Дженни Пенхоллоу, он начал пререкаться сразу после венчания. Когда супруги узнали, что ждут ребенка, то яростно заспорили, в какой колледж пошлют его учиться. Но вместо младенца мужского пола родилась Текла, и повод для споров отпал сам собой, во всяком случае для Джона.

Однако отыскивались новые поводы для разногласий, и постоянные ссоры вылились в такой капитальный раздор, что клан заподозрил: супруги того и гляди разъедутся, хотя, конечно, не разведутся. Последнего никто и в мыслях не допускал. Но Утопленник не видел в разъезде никакого смысла, ибо вынужден был бы нанять экономку. «Лучше я буду спорить с Дженни, чем с любой другой бабенкой», – говорил он.

Когда бедняжка Дженни умерла – «явно от изнеможения», как утверждало семейство, – Утопленник женился на Эмили Дарк, предназначенной в матери Донне. Семейство посчитало Эмили малохольной, когда она согласилась выйти за Утопленника после всех предупреждений о том, какая жизнь ее ожидает. Но Утопленник ни разу не поссорился с Эмили. Она просто ему не перечила, и он втайне подумывал, что жизнь с ней слишком скучна.

Хотя у родителя в запасе имелись лишь две манеры обхождения, Текла и Донна любили его, поскольку для дома он приберегал вторую, лучшую манеру. Когда все делалось сообразно его желаниям, он был вполне сносен. Разделяйте с ним его симпатии и антипатии, позволяйте иногда поразглагольствовать – и вам не найти более приятного человека.

О молодости Джона Утопленника ходило множество причудливых небылиц, из коих самой диковинной являлась история о его ссоре с отцом, когда юный горлодер, посрамивший трубы Иерихона, орал так, что его слышали за две мили, в Трех Холмах. После той легендарной ссоры он нанялся на корабль и отплыл в Новую Зеландию. Во время плавания буян свалился за борт, и семейству сообщили, что он утонул. Клан отслужил по нему панихиду, а отец велел выбить его имя на большом семейном надгробии.

Два года спустя юный Джон вернулся домой, не претерпев особых изменений, если не считать огромной змеи, наколотой на правой руке, богатого запаса отборной брани и стойкого отвращения к морским путешествиям. Некоторые считали, что судно, подобравшее его в море, пошло против замысла Провидения, и зря.

Так или иначе, Джон обзавелся фермой, посватался к Дженни Пенхоллоу и не позволил стесать свое имя с семейного памятника, посчитав его недурным поводом для веселья. Каждое воскресенье Утопленник ходил на кладбище и хохотал над этой надписью.

Сейчас, сидя позади Уильяма И., Джон размышлял, неужели тот настолько самонадеян, что рассчитывает получить кувшин. Конечно же, без всяких сомнений, только он, Джон Утопленник Пенхоллоу, достоин обладать семейной реликвией. Будет чертовски возмутительно со стороны тети Бекки отдать кувшин кому-то другому, и уж он не преминет сообщить ей об этом, употребив все приемлемые и неприемлемые слова.

Его длинная физиономия побагровела от ярости при одной лишь этой мысли, краска залила уродливую лысину, перетекая со лба на макушку. Седые усы встали дыбом. Глаза навыкате смотрели в упор. Он заявит о своих правах любыми словами, более чем доходчивыми. Если кто-то другой получит кувшин, ему придется иметь дело с самим Джоном Пенхоллоу!

«Интересно, из-за чего это Утопленник так злобно бранится про себя?» – подумал дядя Пиппин.

Донна тоже хотела кувшин. С ума по нему сходила. Чувствовала, что обязана его получить. Давным-давно, когда Барри был еще маленьким мальчиком, тетя Бекки пообещала оставить кувшин ему. Так что именно она, вдова Барри, должна владеть этой славной старинной вещью, окруженной романтическим ореолом. Донна всегда страстно желала кувшин. Она не бранилась про себя, как ее отец, но сердито думала, что вряд ли где-то еще можно встретить такую стаю дряхлых гарпий.

7

Снаружи, на перилах веранды, лениво покачивая длинной ногой, сидел Питер Пенхоллоу. На его длинном загорелом хмуром лице застыло презрительное выражение. Лицо Питера всегда было хмурым и скучным, по крайней мере в цивилизованном мире. Он не собирался заходить в комнаты. Не дождетесь, чтобы Питер зашел в клетку, набитую охотниками за наследством. Впрочем, Питер всегда стремился немедленно покинуть любое помещение, даже пустое. Он утверждал, что задыхается в четырех стенах.

Явившись, конечно же против воли, на этот адский прием – будь прокляты прихоти тети Бекки! – он мог хотя бы остаться снаружи, на веранде. Отсюда открывался вид на сверкающую огнями гавань, сюда долетал с залива славный ветерок, не знающий оков, – и как же он любил ветер! Да и на большую цветущую яблоню смотреть куда приятнее, чем на любое женское лицо, попавшееся ему на глаза.

Клан записал Питера в женоненавистники, хотя он вовсе не являлся таковым. Если он кого и ненавидел, то единственно Донну Дарк. Просто женщины его не интересовали, интересоваться ими он даже не пытался, поскольку был уверен, что на свете не существует той, что могла бы разделить его образ жизни. А изменить свое кочевое существование на оседлое никогда не приходило Питеру в голову.

Женщины сожалели об этом, поскольку он был весьма привлекателен. Не красив, «но очень заметен, знаете ли». Его серые орлиные глаза чернели в минуты волнения или под влиянием глубокого чувства. Впрочем, как раз глаза женщинам и не нравились, им становилось не по себе от его взгляда, но они находили красивым его рот, сильный, чувственный и ироничный.

Как заметил дядя Пиппин, семейство, вероятно, пришло бы в восторг от Питера, будь у родичей хоть малейший шанс поближе познакомиться с ним. До сей поры он бежал от семейных уз, будоража воображение клана. Его приключения добавляли остроты пресной жизни родных. Они им очень гордились, ибо исследования и открытия принесли ему известность – «весьма сомнительную», как кисло добавлял Утопленник, – но понять Питера даже не пытались и саркастических усмешек его побаивались.

Питер ненавидел притворство любого рода, а кланам, подобному Пенхоллоу и Даркам, оно всегда свойственно. Иначе они не смогли бы существовать. Но Питер никогда не уступал. «Взгляните на Донну Дарк, – вечно усмехался он. – Притворяется, будто предана памяти Барри, а сама, подвернись ей шанс, тотчас же выскочила бы замуж вторично».

Не то чтобы Питер когда-либо давал себе труд взглянуть на Донну. Он не видел ее с того последнего воскресенья перед своим побегом на судне для перевозки скота, когда она, девочка восьми лет, сидела в церкви через ряд от него.

Очевидцы пересказали Донне язвительный отзыв, который навсегда врезался ей в память. Она не слишком надеялась, что сумеет отплатить обидчику той же монетой. Но имелась среди ее грез и такая, в которой Питер Пенхоллоу, бог знает с какого перепугу, влюбляется в нее и просит руки – лишь для того, чтобы быть с позором отвергнутым. О, с каким достоинством она бы отказала ему! С каким смаком показала бы, что она «вдова, между прочим!». А пока ей приходилось утешаться ненавистью, накалу которой мог позавидовать сам Утопленник.

Питер, инженер-строитель по специальности и исследователь по жизненному призванию, родился в снежную бурю и, пока стихия бушевала, чуть не уморил троих человек – родителей и повитуху. Они оказались отрезаны от мира и едва не замерзли в ту бурную ночь. Когда через какое-то время их откопали и отогрели, среди них обнаружился Питер.

Как утверждала повитуха, тетушка Но, свет еще не видел подобного младенца. Когда она принесла его на кухню, чтобы запеленать, он сам поднял голову и осмотрел все вокруг яркими внимательными глазами.

Тетушка Но никогда не сталкивалась с чем-либо подобным. Она так испугалась, что вздрогнула и уронила Питера. К счастью, он не ушибся, потому что упал на мягкую подушку, и это было первое из череды его чудесных спасений.

Старушка всегда с благоговением рассказывала, что Питер не плакал, явившись в этот мир, как все нормальные дети. «Как будто ему нравятся перемены, – говорила тетушка Но. – Прекрасный, здоровый малыш, но…» – здесь тетушка умолкала, многозначительно качая головой. Семейство Джеффа Пенхоллоу не раздражали ее «но». Из-за них она и получила свое прозвище. Однако в семье считали, что склонность к пессимистическим оговоркам в данном случае ее не подвела.

Питер и впрямь любил перемены. Он родился с душой первопроходца, Бальбоа[6] или Колумба. Главным соблазном для него стали неизведанные края, куда еще не ступала нога человека. В нем кипела неутолимая жажда жизни. «Жизнь, – бывало, говорил он, – это огромное чудесное приключение, которое мы делим с богами».

В четырнадцать лет он заработал на свое первое кругосветное путешествие, затем трудился на судне, перевозившем скот в Австралию. Вернулся домой со шкурой убитого им тигра-людоеда, которая украсила пол в гостиной его матери, и коллекцией великолепных голубых африканских бабочек, ставшей предметом хвастовства клана.

Он вновь поступил в школу, усердно учился и со временем получил специальность инженера-строителя. Эта профессия позволила ему путешествовать по свету. Заработав достаточно денег, он бросал дела и занимался исследованиями.

Он всегда стремился к неизвестному, не нанесенному на карту, необнаруженному. Семья смирилась с этим. Как сказал дядя Пиппин, Питер не был «домашним» и, по общему убеждению, никогда не мог стать таким. Он слыл героем множества опасных эскапад, о которых клан знал, и тысячи, о которых не ведал. Родня была готова к тому, что Питер вот-вот погибнет. «Когда-нибудь он угодит в кипящий котел», – сказал как-то Утопленник. Сказал не Питеру, поскольку никогда с ним не разговаривал.

Между этими двумя ответвлениями Пенхоллоу существовала давняя вражда, начавшаяся с того, что Джефф Пенхоллоу убил и повесил на воротах Утопленника собаку, которая напала на его овец и не понесла наказания, поскольку хозяин отказался признать ее вину. С того дня никто из чад и домочадцев Утопленника не имел никаких дел, не вел разговоров и прочего с членами семьи Джеффа Пенхоллоу.

Правда, Утопленник ударил и всячески поносил на площади Шарлоттауна человека, посмевшего заявить, что слово Джеффа Пенхоллоу, как и его ручательство, ничего не стоят. А Питер Пенхоллоу отвесил пощечину знакомому, который посмеялся над Теклой Дарк, приправившей имбирный хлеб горчицей. Но эти поступки диктовались верностью клану, а не личными отношениями, которые с каждым годом становились все ожесточеннее и горше.

Когда Барри Дарк, кузен и лучший друг Питера, объявил, что собирается жениться на Донне, Питер вышел из себя не на шутку. Он просто отказался принять это и так сильно рассорился с Барри, что даже Джефф Пенхоллоу посчитал – Питер зашел слишком далеко.

Когда наступил день свадьбы, Питер уже охотился на оленей в Новой Зеландии, весьма огорченный двумя обстоятельствами. Во-первых, женитьбой Барри на девушке из треклятой семейки, а во-вторых, тем, что, будучи левшой явным и несомненным, не смог поступить в ряды экспедиционного корпуса и отправиться воевать.

Барри был сильно задет поступком Питера, и с тех пор в их отношениях появился ледок, которому не суждено было растаять, потому что Барри не вернулся с фронта. Это оставило горечь в душе Питера и укрепило его ненависть к Донне Дарк.

Он не собирался идти на прием к тете Бекки. В этот день он планировал отправиться в исследовательскую экспедицию к верховьям Амазонки. Питер уложил и увязал свой багаж, насвистывая с беззаботным мальчишеским удовольствием: скоро, очень скоро он окажется далеко отсюда.

Он слишком долго торчал дома, целый месяц. Но, слава богу, не задержится и минутой дольше. Через несколько недель он окажется за тысячу миль от всех этих мелких дрязг, ничтожных пристрастий и неодобрения Дарков и Пенхоллоу; от мира, где женщины стригут волосы так, что со спины и не определишь, старуха перед тобой или девушка-подросток. Там никто не станет стонать: «Что о тебе подумают люди, Питер?» – если ты что-то сделал или не сделал.

– Клянусь девятью богами Клузиума[7], эти места не увидят меня в ближайшие десять лет! – объявил Питер Пенхоллоу тем утром, сбегая по ступенькам к машине брата, который ждал его, чтобы отвезти на станцию.

И тотчас судьба, шаловливо хихикнув, похлопала его по плечу. Сводная сестра Нэнси, вся в слезах, вышла во двор. Она не сможет попасть на прием, если он не отвезет ее. Машина мужа сломалась. А она должна быть там. У нее не останется ни единого шанса получить этот милый старый кувшин, если она не доберется туда.