скачать книгу бесплатно
Как мы любили, когда приезжала тетя Аня – худая женщина с чертами былой в молодости красоты и хриплым из-за папирос голосом. Она доставала из сумки подарки, обычно конфеты, а потом садилась на табуретку возле открытого поддувала печки и затягивалась папиросой, рассказывая новости из Нового Олова. А мама что-то готовила, подогревала, ставила на стол, заваривала свежий чай.
Так на столе появлялись щи, наваристые на печи. Заварка стояла на краю печки в большой эмалированной кружке. Кроме этого, на столе был хлеб, сахар, голубичное или брусничное варенье, блины с кружкой топленого масла, булочки или калачи, котлеты с толченой картошкой. Мы садились за стол, окружив его со всех сторон. Четверо детей и трое взрослых. Отец доставал бутылочку «Столичной», ставил семидесятиграммовые рюмки, наливал себе и женщинам. Они выпивали, а мы закусывали. После основной еды мы пили чай с молоком. Все выпивали не меньше двух чашек, кроме папы: все же он у нас был городской, из Иркутска.
Чай с молоком ведь тоже надо уметь делать: сначала наливают немного молока, а потом заварку и воду. Чай пили с булочками, калачами, иногда с хлебом, маслом и медом. Мед все любили темный, гречишный, наш – забайкальский.
Тетя Аня приезжала один раз в месяц стабильно, бывало, два. Она получала деньги на Новооловский совхоз в Госбанке, который находился на нашей улице. Деньги возила в мешках на попутных машинах. Сама была инвалидом, сильно хромала: по молодости попала под телегу. Жених ее исчез, а она так и прожила то с ребятишками дяди Сени, маминого брата, то с нами.
Расстояние от поселка до деревни было около 35 километров. Дороги были ужасные, поэтому машины иногда шли целые сутки. Бывало, завязнет транспорт в грязи, трактор его вытаскивает, а ты сидишь и ждешь. Я сам мальчишкой ездил с ней несколько раз, сидя на мешках с деньгами в кузове. Никакой охраны тогда не было.
Так уж вышло, что тетушка была остра на язык – могла высказать нелицеприятное любому начальнику. Однажды она меня разбудила рано, часов в пять утра, и сказала: «Бери краску и пойдем». Подходим мы к дому председателя, она командует: «Пиши фамилию отца председателя и просьбу отремонтировать ограду на кладбище». Я написал. Утром, видимо, кто-то из народа увидел, может, и сам председатель, но факт остается фактом: надпись быстро стерли, а через два дня и забор на кладбище отремонтировали.
А однажды она позвонила в свой колхоз, представилась, по-моему, от района и сказала, что они будут разбираться, почему школа на ладан дышит. Так новую школу со страха и построили.
В дальнейшем я использовал ее методы не раз.
Вторая тетя, Лена, была ангелом в прямом и переносном смысле. Улыбка у нее была чистая, детская, робкая и такая светлая! Я запомнил ее тихой маленькой женщиной с кривоватыми ногами (они с тетей Фросей были детьми от первой жены деда, которая была из орочонов или тунгусов – из местного населения). А как она готовила! Она умела все, любую пищу могла сделать божественной!
Мы всегда ее жалели. Муж тети Петр Семенович Гладких был жесткий, вечно недовольный, выражающий свое неудовольствие матами. И наш ангел жил с этим человеком?!
Судьба у тети Лены была тяжелой. В 1930 году она вышла замуж за китайца. Когда в стране расцветал НЭП, наш китаец развернулся по полной и к 1935 году имел десятки лошадей, вел торговлю с большим размахом. Но в 1936 его репрессировали, и из богатой женщины тетка стала простой работницей детского сада.
Потом случился второй брак с Петром. В 60-х они переехали из поселка в разъезд Анамжак, что на железнодорожной ветке Чернышевск – Букачача. Рядом с разъездом оставались остатки старообрядческой деревни. Не было электричества, но было много земли и шикарный лес с множеством мокрых с бахромой груздей, подосиновиков, подберезовиков и белых грибов. За речкой Куэнкой было много голубицы и брусники. В речке Анамжак, в чистейшей родниковой воде прыгали хариусы, а в Куэнке всегда можно было поймать гольянов и пескарей на уху или жареху. Тетя Лена жарила этих маленьких рыбок как одну лепешку. Так вот, та рыба была намного вкусней знаменитой барабульки.
А какие кусты черемухи там росли! Наш папа в верховьях Анамжака нашел моховку, очень похожую на крыжовник или виноград. Только росла она около ручьев и редко встречалась в Забайкалье.
В 1954 году китаец вернулся из лагерей. Он нашел тетю Пану на рынке и узнал от нее, что тетя Лена вышла замуж, но все равно попросил устроить встречу с бывшей женой. Они встретились в квартире тети Паны, говорили долго. Он рассказывал о своей любви, просил вернуться к нему, предлагал уехать, но тетка осталась.
Так и прожила она всю жизнь со своим Петром, который ей ни разу и доброго слова не сказал. Когда наш ангел ушел из жизни, Петр быстро спился и последовал за ней…
Мы часто бывали у них в Анамжаке. В деревянной избе стояла большая русская печь, занимающая добрую половину кухни. В большой комнате, душевно чистой не для чистоты, а для жития, в углу стояла иконка, в рамочках висели их фотографии и фотографии родственников. Там же стояла кровать обязательно с кружевным специальным полотном, которое свисало с передней части, и подушками, уложенными одна поверх другой и накрытыми кружевными накидками. Так было у всех наших теток и у нас – недорого, но красиво.
Со временем при мне дядька стал меньше ругаться. Да и я не чувствовал по отношению к себе злобы или предвзятости. Он относился ко мне, как к взрослому человеку: мог идти со скоростью 10 километров в час, а мне приходилось бежать, когда я терял его из виду; мог часами таскать воду из речки на коромыслах, а отставать было нельзя. Я не жаловался, делал все, что надо было, а он брал меня везде: и на рыбалку, и за грибами, и за ягодой.
Мне очень нравилось в лесной глуши: у речки ты как в раю, хотя даже лучше, потому что в раю на халяву все дается, а здесь ты сам творец!
Третья тетя, Пана, жила в поселке. Она была старше мамы. Ее мужем был дядя Кеша Писарев, фронтовик, офицер из тунгусов из деревни Кумаканда, что по-эвенкийски означает «изюбрь». Он был отличным охотником, прирожденным – знал, когда, где и как можно добывать диких коз, поэтому мы часто ели у них вкусный суп из их мяса. Но был у него недостаток: прилагался к зеленому змию он частенько. Тетя Пана была статная, но холодноватая женщина: то ли она завидовала маме, то ли считала свой брак несчастным, не знаю, но с мамой они не разговаривали года три, хотя это никак не отражалось на нас, детях. Мы ходили в гости друг к другу, играли, приносили подарки, а наши матери обижались, но истинную причину этого мы так и не узнали.
Сначала тетя Пана жила на улице Чернышевской в двухэтажном деревянном доме. У нее была большая квартира с кухней, залом, отдельной спальней и ванной (в 60-е годы мы видели ванную только у нее). Одним словом – шикарная.
Когда наши родители приехали в Чернышевой в 1955 году, то первый год жили у Писаревых в этой квартире. Потом им дали комнату в бараке возле локомотивного депо в поселке Собачеевка. А уже в 1957 году, в год рождения средней сестры Светы, мы переехали на Карла Маркса, 11.
Через несколько лет Писаревы переехали в татарский поселок, который располагался на берегу реки Алеура. Там они купили дом с большим огородом и стайками. Держали скотину, кур – в общем, крестьянская жилка в них была жива. Сам домик был маленьким и холодным, зато в огороде росло много смородины, малины и крыжовника. Нам постоянно давали ягоду.
Мы ходили регулярно в тот дом, а потом, когда Писаревы получили благоустроенное жилье, мои сестры, живущие в поселке, постоянно навещали тетю до конца ее жизни.
Мне запомнились два эпизода.
Первый. На девяностолетие сестры решили подарить тете Пане что-то типа постельного белья, а она говорит:
– Давайте я добавлю денег, а вы купите мне золотую цепочку. Всегда хотела купить.
Второй. Мы сидели за столом и отмечали получение медали Труженика тыла. Я и спрашиваю:
– А какое радостное событие было во время войны?
Она сразу ответила:
– Для раненых стряпали хлеб, и я украла булку. Радость была, когда мы с девчонками ее съели…
– Так посадить же могли!
– Обошлось, а радость была. Вторая радость – когда объявили об окончании войны.
Вспоминаются мне ситуации и с участием дяди Кеши. В 30-х годах банда Кесаря вышла на дядю Кешу, заготавливающего дрова возле Налгекана. Есаул подъехал на коне в форме офицера и зло сказал: «Если ГПУ скажешь, что видел нас, то всю твою семью вырежу». Вот дядя Кеша и молчал. Отцу об этом рассказал уже позже…
У дяди Кеши был брат Семен, которого похоронили в 1942 году, потому что пришел треугольник (похоронка) на его имя: «Ваш сын геройски…». А он вернулся в 1947 году домой! Его, легкораненого, доставили в госпиталь. Над кроватью повесили табличку «Писарев Семен Сергеевич, год рождения, место жительства». На следующий день поступило много раненых. На его место положили тяжелораненого, а его перевели в другую палату. Табличку забыли убрать. Тот раненый скончался. Семен еще и перестал писать, подумал, мол, а зачем, если каждый день может быть последним…
Дядя Кеша работал в разных местах по снабжению и однажды принес маме половую краску. Мы выкрасили наш пол в сиреневый цвет. До этого пол был без покрытия, и мыли мы его с помощью большущего ножа, которым скоблили поверхность! Нынче ни одна йога не дает такой разносторонней нагрузки на мышцы, как мытье полов с ножом и тряпкой, когда задница вверху, а голова внизу!
Забавный случай, казус произошел с ним однажды. Охотился он недалеко от поселения Лугдун, что напротив Кумаканды. Так вот, сидит на солончаке и вдруг слышит, как затрещали ветки. Было темно, поэтому на звук дядя Кеша выпустил два патрона, а потом оказалось, что он застрелил колхозного коня. Ему стало неудобно перед сельчанами – они ведь засмеют! Посему уговорил другого охотника взять вину на себя, а стоимость коня возместил сам.
Однажды во время охоты он обнаружил логово волков, в котором было семеро волчат. За волчат платили, по-моему, 10 рублей. Он взял их в мешок и принес к шалашу. Ночью пил чай возле костра, услышал шорох, успел обернуться и увидел горящие глаза ползущей на него волчицы.
Хорошо, что ружье было рядом. Мать есть мать – за детей и жизнь отдать не жалко…
Как-то раз дядя Кеша зашел к нам в подпитии. Мама поставила перед ним щи, а он ей: «Катя, налей рюмочку». Мама налила в рюмку воды и принесла ему. Он взял, выдохнул и выпил, а после встал и сказал: «Ну, Катька, ты плюнула мне в душу!» – и ушел… Долго не приходил, хотя мама звала и даже гарантировала выпивку.
У тети Паны и дяди Кеши есть сын Анатолий, который закончил железнодорожный техникум в Белогорске. Там он и познакомился с будущей женой Валей, которая родом из Воронежской области. Стали они жить в Чернышевске, оба работали на железной дороге: она диспетчером на станции, он в депо на ремонте, а потом на угольном складе.
Помню, как однажды я оставил вещи в вагоне, а поезд ушел. Позвонил Вале, и она подняла всю железную дорогу. Вещи вернулись ко мне через день.
Думаю, что с женой ему повезло. Валя – прекрасная хозяйка и отличная мать. В гостях у нее не то, что пальчики откусить можно, а вообще захлебнуться слюной у порога…
Их маленький домик с дачным огородом летом всегда оживает и наполняется веселыми голосами внуков.
Я бывал в Кумаканде с Толей, и меня удивляла скрипка. В деревне Писаревы играли на скрипке! Откуда? И скрипка была старая…
VIII
Мама всегда поддерживала родственные связи, обо всех помнила и помогала чем могла. Все родственники рядом были по материнской линии. Родственники отца (у него были только дальние) жили далеко, в Иркутске. С некоторыми мы познакомились уже будучи взрослыми. Например, с казачьим атаманом Иркутска Николаем Мериновым – человеком интересным, запоминающимся. Он был здоровым дядькой с бородой и настоящим командирским голосом. Форма казака сливалась с его образом воедино.
Так почему мама дорожила родственными связями? Может, это связано с большим количеством детей, спецификой общения в деревнях или просто такой уклад жизни впитывался с детства.
Наш дедушка Степан Максимович Кондратьев рано потерял отца: тот погиб на заготовке леса. В девять лет дед пошел работником к местному кулаку, как позже нам говорили. Но на самом деле это был зажиточный крестьянин, которому нужны были рабочие руки. С 11 лет дедушка уже ездил валить лес, в основном лиственницу, в сторону Букачачи и Агиты.
Вскоре кулак стал строить дом работнику, а дедушка и слова плохого о нем не сказал. Тогда это меня удивляло. Я думал: разные же люди были…
Еще больше меня удивил рассказ мамы о том, как кулаков раскулачивали. На следующий день они, девчонки, зашли в избу кулака, куда въехали Простакишины, и были поражены гадким преображением чистого крестьянского дома. Голытьба получила подарок…
У дедушки в семье был один сын и пятеро дочерей, старшие из которых, Фрося и Лена, от первой жены. Сын был самым младшим ребенком, звали его Семеном, а мы называли его просто дядей Сеней. Был у деда еще один сын, но он умер от заворота кишок.
Чем больше у крестьянина было сыновей, тем быстрее он поднимался в деревне. Деду судьба принесла девчонок, поэтому он старался быстрее выдать их замуж. Получилось не очень. Только тетя Фрося жила со своим мужем: она вышла за Катанаева – местного фронтовика, которого всю жизнь мучали ранения. Он и умер достаточно рано. Маму выдали за мужика из Зюльзы, но она сбежала от него в Нерчинск. Дедушка разрешил. Эту историю мы узнали от тети Паны, родители же ни разу об этом не говорили.
Мы все ездили в Новый Олов. Впервые меня взяла с собой туда Аннушка (так мы называли нашу тетю Аню). Мне было пять лет, а деду Степану уже 82 года.
Помню ярко два эпизода. Сели за стол, на котором стоял чугунок с картошкой. Дед снял с него крышку, а я попытался достать картошку, за что получил ложкой по лбу. Только после того, как дед первый взял картошку, все стали есть.
А когда после обеда я собрался пойти на улицу, дед попросил меня попилить дрова. Он положил хлыст на козлы, дал вторую ручку пилы и сказал: «Ты не дави только, держи прямо». Пока мы пилили, он несколько разделал мне замечания. Потом предложил присесть, отдохнуть. Дед присел, а я только собрался бежать, как он сказал: «Ну, отдохнули, давай пилить».
Папа рассказывал, что, когда он впервые приехал к деду, чтобы попросить руку моей мамы, тот позвал его копать картошку. Отец молодой, в полном соку, решил деду показать свое умение и силу. Отцу тогда было 30 с небольшим, а деду за 70. В итоге прокопали почти весь день. Отец рассказывал, что потом у него поясница не гнулась, все руки были в мозолях, гимнастерка мокрая. Дед ему ни в чем не уступал, не торопился и копал наравне. После сказал: «Ладно, толк из тебя будет. Бери дочь…»
Уже позже мы с дедом и дядей Сеней были на поле после уборки пшеницы. Он прошелся по полю, подобрал несколько колосков, размял их пальцами, зерно положил в карман и сказал то ли мне, то ли сыну: «Если так убирать будете, никогда богато не будем жить». Я запомнил это на всю жизнь и, может, поэтому заставлял всех дома доедать хлеб. Раньше крошки хлеба мы сметали в ладонь и клали в рот. Сейчас говорят, что это негигиенично. А выбрасывать хлеб не развратно?
Позже я был в гостях у очень полной бабушки. Она посадила меня на постель, так как стулья были заняты. Сидел я возле подушки и ненароком сунул руку под нее, а там твердое что-то, выдергиваю – сухари. Она мне и говорит: «Не удивляйся. После блокады Ленинграда ничего с собой сделать не могу, всегда держу сухари на всякий случай. Еда для меня что икона…». А на дворе был 2000 год…
Так вот, тетя Аня в то время жила вместе с дедом и семьей дяди Сени – женой Екатериной, девичья фамилия которой Деменская, сыном Витей и дочерями Валей, Ирой и Елизаветой. Одна их дочь, Лариса, умерла.
Изба была небольшая – кухня, зал и спальня – поэтому мы, ребятишки, спали летом в амбаре на сене. Это была шикарная гостиница: не со зловониями духов, а с запахом сена, частью живой природы. Обычно мы долго не засыпали, дурили, рассказывали байки или страшные истории.
Дядя Сеня был шустрым, любил поговорить и повеселиться. Он работал в колхозе на тракторе ДТ, был неплохим трактористом (даже сына Витю научил пользоваться трактором и комбайном), дома все хозяйство вел справно, но имелся у него один недостаток, присущий многим в то время, – любил выпить, а иногда и поколачивал супругу. Когда перепивал, то становился неуправляемым. Мама все говорила: «Сеня, ты трезвый – человек, а как выпьешь… Не пей». Но не пить он не мог. Так и умер прямо за столом в Новый год. Хороший был дядька, отходчивый, всегда мог помочь, но пьяным его терпеть было невозможно.
Когда я впервые приехал, то после распилки дров направился в центр села по дороге с глубокой колеей и застывшей грязью в белой рубашке и коричневых сандалиях. Подошел к механическим мастерским, где стояла разная техника, а там меня встретила ватага пацанов.
– Чей будешь?
– Кондратьевых, – отвечаю я.
– К кому приехал?
– К дяде Сене.
– Поборемся? – спросил черноватый парень, по-видимому, вожак.
Я посмотрел на землю, на рубашку. Понял, что не бороться я не могу. Моим соперником оказался родственник Леха Деменский, племянник жены дяди Сени.
Боролись долго, но результат – ничья – устроил нас обоих. Не устроил он только тетю Аню, которой пришлось стирать рубаху и пришивать пуговки. Так мы и познакомились с моим лучшим другом в деревне Новый Олов.
Тогда еще крестьянам выдавали натурой зерно и семечки в мешках. В центре села был колхозный амбар, откуда это богатство утекало по сельчанам. Был еще клуб, в который киномеханик приезжал 2–3 раза в неделю. Его ждали, как ждут дети деда Мороза. Клуб всегда был набит битком, но попасть в него мог каждый. Билет стоил 10 копеек.
Там, на своей очередной малой родине, я впервые прокатился на тракторе, сел на лошадь, научился плавать (меня просто бросили в воду) и вязать веники для овец, попробовал шакшу (запеченную кровь барана), полюбил парное молоко и поймал первого хариуса.
Я приезжал каждый год до восьмого класса и жил там по месяцу. В 1968 году умер дедушка. На похороны приехало много людей. Тот плач над Новым Оловом до сих пор стоит у меня в ушах: тогда разом замолчали все кузнечики, был слышен только крик его дочерей… Оно и понятно: дети любили, как они называли деда, своего тятю.
Он был немногословным, работящим и справедливым. А главное, тоже очень любил своих детей…
IX
Я возвращаюсь к нам домой. В маленьком палисаднике напротив крыльца была разбита клумба, где мило радовал глаз коврик (так называли маленькие красные цветы), а справа стояли качели, на которых мы любили качаться. За качелями папа выстроил летнюю кухню – любимое место летом.
Калитка слева вела в огород, а калитка справа выводила в ограду. Как я говорил, в ограде на пригорке стоял туалет. Вот с этого пригорка мы и учились кататься на велосипеде. У нас в семье велосипед был единственным транспортом, который расширял наши возможности. Первый велосипед «Кама» был большим, с рамой и задним сидением. Мы учились кататься с горки под рамой, ибо чтобы подняться над рамой, нужно было подрасти.
Это была техника, которая не знала отдыха, потому что претендентов на нее было много. Сначала нас катал отец. Иногда он брал двоих: один садился на раму, второй – на сидение. Кататься было безопасно, так как машин практически не было, а мотоциклов было мало. Падали мы часто, но велосипеды были крепкие. Не то что сейчас. Только иногда соскальзывали цепи или гнулись педали, но это все мы легко ремонтировали сами.
Кстати, я не стал водить ни мотоцикл, ни машину. Может, на это повлиял один случай. С мамой на КБО работала закройщицей тетя Галя Непомнящих. Мы дружили с ее сыном Геной. У отца его друга был отличный мотоцикл ИЖ-49 с люлькой. Мы решили покататься. Когда наступила моя очередь, я сел и поехал, но вдруг увидел, что по улице Первомайской едет милиционер, и то ли от страха, то ли судьба у меня такая была, я въехал в него: мы вдвоем – нарушитель и блюститель – очутились в канаве…
Благодаря велосипеду поселок становился меньше, все его окрестности, сопки, речки, черемуха, дикие яблочки, брусника, голубика, грибы и родственники становились ближе.
X
Сначала мы с отцом ездили на рыбалку на Куэнгу, приток Шилки, коя, сливаясь с Аргунью, образует Амур. Куэнга протекала с севера параллельно поселку и Транссибу, но потом сворачивала на запад, образуя узкое место, где почти смыкалась с железнодорожными путями, сопками и дорогой и брала поселок в клещи, которые могли почти закрыться при наводнениях. Могла и дорогу перекрыть, но железнодорожная насыпь оставалась незыблемой.
Помню, как мы выехали на рыбалку рано, на темном небе ярко светила лишь Венера. Потом появилось звездное забайкальское небо. Отец лег на траву, раскинул руки и сказал: «Какая же мы, люди, мелочь в этом бездонном мире…»
В жизни я видел множество разных картинок звездного неба в Африке, Южной Америке, Азии, Европе и всегда вспоминал слова отца, иногда добавляя: «Мелочь, а напакостить можем нехило».
А ведь родители научили нас относиться к природе как к своему дому. Даже когда мы ходили пешком по 10–15 километров за ягодой в тот же Мокрый Гаур, весь мусор забирали с собой, хотя при этом иногда несли еще по два ведра ягоды через сопки. И для нас это было нормой.
* * *
Вернемся к рыбалке. В основном на Куэнге ловили мелкую рыбу – гольянов и пескарей. Хотя можно было поймать карася, линя или хариуса – красивую белую рыбу с пятнышками по бокам. Но в случае с последним надо быть специалистом и ловить его поверху, используя мушки, потому что эта рыба любит чистую воду. Вот мы и ловили ее на перекатах, поверху, на крючок с мухой, который, прыгая на перекате, имитировал полет насекомого.
Кстати, чтобы иметь мух, нужно было их поймать. Ловить их удобнее всего было в летних кухнях, где обычно стояла сметана в чашке и лежала круглая буханка деревенского хлеба из русской печи, накрытая полотенцем. Мы могли поймать на столе сразу горсть наевшихся аппетитных мух – это было легко сделать. Шедевр ловли мух на лету – вот это уже шик! Кстати, я мух на лету до сих пор иногда ловлю.
На рыбалке я проводил очень много времени босиком, с удочкой, тремя кусочками хлеба, яйцом и огурцом. В Чернышевске я часто ходил рыбачить один. Так босиком и уходил из поселка. Помню, как мама поругивала, мол, уже в седьмом классе, а ходишь босиком.
О рыбалке можно писать вечно. Скажу лишь, что в Новом Олове я поймал первого хариуса под руководством спеца Лехи Деменского. Первого карася поймал на Новоилинском озере, куда ездили с дядей Петей Гладких на моторном велосипеде. Первого линька поймал, когда ездили с отцом и его знакомым Матафоновым.
Рыбу дядя Петя приучил считать. Так всегда и докладывали, какое количество взяли от природы. Но прелесть рыбалки не только от поплавка, рыбы, она и от дыхания природы, солнышка, дождика или ливня, капель, пенящихся в воде, запахов трав и кустарников, крови комаров, убитых тобой, крови червяков и рыбы. Прелесть рыбалки в жизни в природе, а не на природе…
XI
В поселке, да в то время и по всей стране, большинство людей заготавливали местные ягоды, грибы, грузди по двум причинам. Во-первых, изобилия фруктов не было, да и те, что были, не отличались качеством. И это мягко сказано. Красных сладких арбузов не было, но тогда казалось, что других и не существует. Мандарины появлялись только на Новый год в подарках от железной дороги. Во-вторых, ягоды наши были вкуснее и полезнее, но они прятались в лесу далековато от поселка.
Поселок наш вытянулся между грядой сопок и железнодорожными путями с одной стороны, и рекой Алеуром – с другой. Ширина поселка колеблется от 2 до 2,5 километров. Напротив центра поселка, в гряде сопок возвышается самая большая вершина Глинка высотой над уровнем моря около 600 метров. Подходы к этой вершине изрыты старыми окопами, сделанными еще в Гражданскую войну, когда здесь шли бои японцев и белых с красных во главе с Ф. Погодаевым.
За этой сопкой примерно через шесть километров начинается другая гряда сопок во главе с вершиной Буреха, высота которой уже около 1062 метров. Вот та гряда сопок покрыта лесами, там и прятались грибы и ягоды. А ближняя гряда сопок была голой, вернее, покрыта чабрецом, саранками, маками и разными пахучими и жесткими травами.
На сборы ягод собирались семьями: за голубицей ходили после Ильина дня (2 августа), за брусникой – после Успеньева дня (2 сентября). До сих пор не знаю, что это за дни с точки зрения религии, но даты сбора помню.
Итак, собирались семьями. С собой брали хлеб, яйца, чай в стеклянных бутылках или военных фляжках, сало, картошку и иногда консервы.
Рюкзаки были редкостью в то время, поэтому мы делали подобные им котомки. В углы мешка клали две картошки, обвязывали их капроновыми женскими чулками и получали две лямки, потом завязывали их у горловины мешка и получали готовый рюкзак. Чулки у женщин рвутся быстро, посему с этим материалом проблем не было.
Вставали рано, обычно в пять утра. Расстояние до Мокрого Гаура, так называлась голубичная падь, в среднем было 12 километров. К восьми утра мы были уже на месте, перекусывали и отправлялись на поиск хороших мест. Не обедали, пока не наберем, по крайней мере, ведро на брата. Ягоду брали руками, позже начали использовать скребки. Мама собирала быстрее других, двумя руками, как будто доила коров. Позже я научился делать так же.
Домой приходили вечером, к 7–9 часам. Иногда попадали под дождь, что было не очень приятно, но это было куда меньшей неприятностью, чем когда мы набирали мало ягоды…
Мы всегда останавливались на водокачке, откуда вода из Икшицы перекачивалась в поселок. Там и был кратковременный отдых. За грибами и груздями ходили, кстати, поближе к Икшице. А за брусникой ходили на Буреху, подальше километров на 15. Потом я часто туда ездил на велосипеде один.
