Ртутные сердца

Юноша указывает на корзину. Валентин улыбается. Вновь отвечает, не раскрывая рта – шуршит бумага.

– Слишком много вопросов, юноша! Но да, я сведущ в алхимии. В Стамбуле можно узнать многое. Что-то – по своей воле, что-то – против нее.

– Вы мое спасение! – восклицает юноша. Тут же прикрывает рот ладонью, вновь показывает на корзину. – Там что-то тяжелое? Вам помочь? Прошу, чувствуйте себя как дома! Вам есть где остановиться? Подождите, по глазам вижу – нет! Тогда не откажите принять приглашение и стать моим гостем хотя бы на эту ночь! Я скоро иссохну без бесед! К тому же если вы правда сможете мне помочь… чего же вы стоите?!

Валентин не дает юноше взять корзину. Хмурится и поднимает сам. Юноша только просит следовать за ним, постоянно оглядывается, будто ищет кого-то; наконец находит и кричит ему, найденному:

– Синьор Исфахнян, спасибо вам! Что бы я без вас делал?! Увидимся позже. Сейчас, похоже, я спасен. Ну, мне нравится так думать!

Старик только улыбается в ответ. Кивает Валентину, а он кивает в ответ – чувствует, как хитрый с прищуром взгляд впивается в него. Это – ключ ко всем тайнам, каким владеют только старики: одни используют его во благо, беседуя наедине с собой, оставляя записки о природе мира и человека, другие же тратят почем зря – раздавая непрошеные советы там и сям, пустословя предсказаниями. Интересно, каков он – этот старик с медными пуговицами, каждая из которых блестит ярче полуденного солнца?

Улицы города предательски текучи, они – кровь от крови воды, их не ощущаешь под ногами. Юноша постоянно окликает Валентина, машет рукой, просит следовать за ним, но Валентин все равно чувствует, как опасен этот город, как легко заблудиться в собственных мечтах и в конце концов, поддавшись сладкому пению русалок, притаившихся в каналах, раствориться, стать единым с лагуной – такого ли единения он желает? Эта ли Полнота[6] воспета его мертвыми учителями? Валентин рассматривает фасады. Каждый пытается покорить необычностью, каждый – какой построже, какой попричудливее – говорит: «Я – жемчужина этого города, я – жемчужина среди жемчужин!» И все же, минуя то греко-римские колонны, то средневековые фигуры на фасадах, то арабские окна-арки, Валентин чувствует во всех них нечто единое – желание поверить в чудо, сделать его, как говорили длиннобородые философы за стамбульскими кальянами, основой основ всякого искусства: литературы, архитектуры, самой жизни, – ведь, удвоив Метафору, удвоишь и наслаждение. И Валентин вглядывается в подзорную трубу Аристотеля, бесконечно задаваясь одним и тем же вопросом: чем этот город так сманил его, почему он не отправился в полный страстей Париж, в холодный Лондон, в сверкающую золотом храмов Москву, в горделивый разлагающийся Рим или, наконец, на священную, помнящую то, что до́лжно забыть, землю Египта?

И вот Валентин у порога чужого дома. Юноша звенит ключами, открывает дверь, впускает его. Лишь шагнув за порог, Валентин чувствует, что не ошибся: вдыхает нагретый солнцем, полный знаний воздух – это пыль книг, пыль стоящего на рабочем столе глобуса, пыль разбросанных вещей, от сменных рубашек до исписанных листов, но из такого хаоса и рождается космос. Тут же – дорогие, но не вычурные стулья, недопитая чашка чая – фарфор, сервиз наверняка фамильный, – комоды, чернильницы, измерительные линейки, карты. Валентин успевает рассмотреть изрисованные листы, пока юноша суетится, убирая чашку, бросая в сундуки рубашки. Некоторые из карт совсем новы, на некоторых он видит чудовищ Марко Поло, на других же узнает почерк античных гениев, изобразивших четыре ветра, четыре времени года, четыре крылатых спутника великого солнца.

– Вы, должно быть, ученый? Может, даже алхимик? – Валентин успевает написать это до того, как запыхавшийся юноша садится рядом.

– Алхимик! Ха! Нет, что вы, я презираю все их попытки…

– Но все же спрашиваете о тайнах, что известны только им. – Валентин улыбается. Ставит корзину поближе к себе. Чувствует, как разрушает запах этого дома свинина, как вторгается в его естество, – но то, что лежит под слоями мяса, напротив, подойдет сюда как нельзя кстати. Быть может. Быть может…

– Здесь вопрос куда более тонкий. – Юноша озирается, словно боится слежки. – Простите, я ужасный хозяин, не предложил вам ни вина, ни воды, ни чая. Если хотите, то дайте мне только миг! Тяжело жить без прислуги, особенно когда встречаешь гостей… Они у меня бывают нечасто. И, простите мое любопытство, но… что у вас в корзине? Чувствую… свинину? Что-то подсказывает мне, что не ее вы хотели привезти в наш город.

– Вы проницательны, – еще один росчерк карандаша. – А что до питья – нет, ничего не нужно. Разве что немного воды. И то – не сейчас. Корзина… да, вы правы. Сразу видно ученого. Или просто человека неглупого. Еще бы – столько книг. Хотя иные видят в них только игрушки, красивые дополнения к платьям и камзолам. Я с радостью поделюсь тем, что у меня в корзине. Вам это может не понравиться. Но вы сами спросили. Сначала скажите – зачем вы, презирающий алхимиков, так ищете принадлежащее им?

– Это дело… любовного характера. Надеюсь, вы в силах меня понять.

Валентин не выдерживает. Смеется. Тут же пишет:

– Я молчу, но не отказываю себе в смехе и слезах. Смех и слезы – лучший способ понять реальность как она есть.

– Я все понял, – вздыхает юноша. Откидывается на спинку стула. – Вы не маг и не алхимик. Вы просто философ, предпочитающий восточную моду…

– А вы не представились, – пишет Валентин. Улыбается. – И вам, кажется, все еще интересно, что у меня в корзине. Вдруг именно то, что вы ищете?

– Вы тоже не представились, – юноша ухмыляется в ответ. Ему нравится эта игра, нравится жонглировать словами. Возможно, Валентин не ошибается. Возможно… – Валентино ди Комето. А вы, не философ, не маг, не алхимик, обладатель таинственной и жуткой вонючей корзины?

Валентин снова смеется. Пишет имя.

Валентино присвистывает.

– Давайте уйдем от спора о совпадениях. – Валентино разминает пальцы. – Тем более, вижу, вы не особо словоохотливы.

И пока он, потупив взгляд – так застенчиво говорит с чужаками о делах любовных! – пересказывает свои злоключения, чересчур артистично жестикулирует, размахивает руками, вздыхает, Валентин слушает. А той частью сознания, что научилась замыкаться в себе, думает: почему он вдруг стал таким доверчивым? Неужели все уроки Стамбула прошли зря и Венеция опьянила его, а запах книг напомнил о потерянном много лет назад доме, о спокойной жизни, наполненной не только смехом, слезами и молчанием, но и словами – ласковыми, обжигающими, обнадеживающими и уничтожающими? К кому из философов прислушаться? Ныне мудрейшие среди них разглагольствуют о законах мироздания и его движении: одни – о мире, направляемом самим собою, другие – о Провидении, что направляет его, третьи – о Судьбе. Но ничто, помнит Валентин мудрые слова – древние, но столь живые, – из этого не истинно, истинен лишь великий бесконечный свет, и, может, его лучи, падающие на карты, раскрытые книги, разлитые по деревянному столу чернила – отблески бесконечного? Блаженно быть незнающим – идешь, ведомый друзьями, возлюбленными, правителями, судьбой; проклятие – знать слишком много, не верить даже самому себе.

Валентино заканчивает. Ударяет костяшками пальцев по столу. Наверное, думает о том же – к чему была эта исповедь перед немым незнакомцем в восточных одеждах?

Валентин наклоняется. Ставит корзину на стол, запускает в нее руку, шарит в свинине – краем взгляда видит, как загораются глаза Валентино, по-черепашьи вытянувшего голову, – и достает сшитые листы в дешевом кожаном переплете: страницы пропитаны жиром, провоняли тухнущим мясом.

Валентино смотрит то на него, то на листы. Валентин кивает. Подталкивает тетрадь. Валентино аккуратно отстегивает ремешок, откидывает кожаную обложку, листает, пробегая глазами. Нет сомнения, он понимает латынь. И пока с каждой новой страницей зрачки его все расширяются и расширяются от удивления, Валентин записывает:

– Если решите сдать меня церкви, будьте уверены, я сбегу с первыми лучами солнца, почуяв предательство. Но я верю, что вы честный человек. А честный человек в затруднительном положении – все равно что загнанная лисица. Вы хотите решить свои проблемы чудесами. И это вполне возможно… – Валентин протирает грифель о край мантии. Переворачивает страницу. Сначала рисует загогулины, потом продолжает, сильнее надавливая на карандаш. – Но услуга за услугу. Кажется, именно этот механизм с рождения движет мир. Я добуду то, что нужно вам. А мне нужна… хорошая типография. То, что у вас в руках, обязано стать книгой. А вы знаете улицы города куда лучше меня. Ваши уши слышали больше сплетен. И в конце концов…

– Подождите, – просит Валентино. – Не так быстро. Я не успеваю дочитывать за вами… – Но дочитав, усмехается: – Да, в конце концов, в свою типографию я бы вас тоже не пустил. Считайте, что мы договорились. Дела церковные интересуют меня мало, но это… – Валентино тычет пальцем в страницы. Морщится от запаха. – Я бы хотел почитать. Хотя бы одну ночь. Позволите? Будьте моим гостем, пока мы не решим все наши… затруднения. Полагаю, вы тоже делаете все это из любви. К мудрости.

– К правде и знанию, – пишет Валентин. – И к бесконечному свету.

Валентино вскоре приносит стакан воды. Более не расспрашивает, только показывает, где можно отойти ко сну, где найти оставшийся от отца парфюм – хотя бы чтобы заглушить запах свинины. Как только солнце опускается за горизонт – светить иной стороне бытия, сражаться с чудовищами ночи и сознания, – Валентино, взяв сшитые листы, желает Валентину доброй ночи и поднимается на второй этаж, хлопает дверью.

Валентин вздрагивает. Дыхание участилось. Закрывает глаза, бормочет про себя молитву, которой тоже научили мертвые мудрецы, зажигает масляную лампу – света небольшой, грубо сделанной люстры с одной свечой не хватает, – хочет изучить корешки книг, чтобы лучше узнать их владельца, но отвлекается на заворожившие его карты: замечает на некоторых пометки, надписи кривым почерком – пытается разобраться, но чувствует, как свет начинает гаснуть. Нет, это не начало конца – усталость берет свое, и свет, все возможные источники его – сознание, высшие сферы космоса, лампа и люстра – постепенно затухают, неся спасительный сон. Как хочется, чтобы древние оказались правы и Морфей, отдыхающий среди маков, повелевающий тонкими мирами, дал ответы на все вопросы. Но Время, Память и Изгнание наполняют сны пенящейся лазурной водой.

Просыпается Валентин среди ночи: от холодной тревоги, грубого стука в дверь и отвратительного лика Иалдабаофа, что львиной пастью ревет о проклятии плоти и гниющими змеиными кольцами обивается вокруг огромного яйца.

Как я наивен! Подумал, что этим вечером все мои проблемы решатся взмахом волшебной палочки одной из тех фей, о которых поют добрые сказочники; нет, то были руки отвратительно карлика, готового сотворить любое чудо, но попросить непомерное взамен. Я, дитя науки, не могу найти другого объяснения. Не могут же такое предвещать гармония небесных сфер и стройность формул?

И вот я просыпаюсь среди ночи от настойчивого стука в дверь. Масляная лампа не погашена. Голова на столе, прямо на листах странника Валентина, пропахших свининой. Дурно от этого запаха. Хочется свежей воды. Стук повторяется – и отзывается болью в висках. Последнее, что помню: многомудрые запутанные слова учения, оказавшегося в моем доме, – как хорошо, что нет священников ни в моем роду, ни среди знакомых! – и сделанные от руки рисунки существа с петушиной головой и львиноголового змея. Когда-то я читал о них, но заставил себя забыть: есть вещи более важные, чердак сознания не бесконечен, его, подобно огромным шкафам древних библиотек, приходится разбирать, пока не завелись паразиты сомнений.

Да, есть вещи более важные… например, этот непрекращающийся стук.

Только один человек может так настойчиво беспокоить ночью.

Лишь бы странник Валентин в своей вековой мудрости – пусть и выглядит всего на десяток лет старше меня! – додумался не открывать!

Я быстро приглаживаю волосы, спускаюсь, чуть не падая – слишком спешу, – и киваю Валентину, с непониманием на лице застывшему у входа. Догадавшись обо всем, видимо, по одному моему кивку и возбужденном виду, Валентин делает шаг в сторону. Cтук не прекращается. Я глубоко вдыхаю. Поправляю рубашку, щелкаю щеколдой, открываю дверь. Стараюсь не выдать волнения, но голос подводит, язык не слушается.

– Что вам угодно? – фраза звучит жалко, падает на порог и растекается.

– Валентино ди Комето? – уточняет хорошо одетый слуга, похожий на хищную птицу: старый, сгорбленный, с косматыми бровями и большими блестящими глазами. И зачем только издевается? Ведь он, этот старый сокол дель Иалда, видел меня десяток раз. – Синьор просил напомнить вам о договоре…

– Он действительно думает, что я мог забыть о таком? – еще одна фраза безжизненно падает на порог, смешивается с предыдущей, воняет неуверенностью.

– …Просил напомнить вам о договоре и передать список всего необходимого для свадьбы, – конечно, он не будет замечать моих ремарок! Тогда я помолчу, пусть и молчание мое, похоже, тоже стухло. Старик вручает мне свернутую в трубку бумагу. – А еще оговоренную сумму, которой должно хватить ровно на все траты, не считая обещанного вами свадебного подарка – не может же он быть куплен на деньги отца невесты? Думаю, ваш гость со мной согласится.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Титул выбранного главы Венецианской республики примерно до XVIII века. То же, что и правитель. Под брошенными в море перстнями здесь имеется в виду «ритуал обручения с морем», в рамках которого дож бросал перстень в воду и произносил: Desponsamus te, mare («Мы женимся на вас, Море»), как бы демонстрируя неразрывную связь моря и Венеции. Здесь и далее прим. автора.

2

Венецианская печатная газета (если быть более точным – новостной листок), которая издавалась с 1556 года.

3

Симон Волхв, или Симон Маг, – одна из ключевых фигур гностицизма. Жил примерно в I веке н. э. Некоторые христианские теоретики считали его основателем гностицизма (не доказано). Полагали, что Симон обладал волшебной способностью к полету.

4

Василид – гностический учитель, живший во II веке н. э. в Александрии. Есть информация, что ученики Василида давали пятилетний обет молчания.

5

Архонты в гностицизме – духи-мироправители, создатели материального космоса и, условно, «приспешники» верховного архонта – злого творца-демиурга Иалдабаофа.

6

Полнота, или Плеро́ма, – один из терминов гностицизма. Обозначает божественную Полноту, совокупность эонов (эманаций единого Божества), иногда – некий космический предел, где обитают эти эоны.