скачать книгу бесплатно
Муж поспешил успокоить жену: «Пошлём, пошлём… Как скажешь, так и будет. Ты хозяйка, твоё дело. Не думай об этом…»
Соседка и её девочка сидели обнявшись и снова тихо шептали что-то друг другу на ухо. Курчавая больная глаз не спускала со своей девочки, и её грустные глаза поминутно застилались слезами.
Параня шалила: заигрывала со всеми, кивала головой чёрной незнакомой девочке, но та только раз взглянула на неё и улыбка, болезненная и печальная, искривила её ротик. Точно это улыбнулось не дитя, а взрослая настрадавшаяся женщина.
Приём кончился, и родственники стали расходиться. Первыми поднялись муж и свекровь Прасковьи Ивановны. Их торопила резвая Параня: «Домой хочу. Пойдёмте домой», – гнусила она.
– Что же, тебе надоело у мамы-то в больнице? – спросила её мать.
– Да… – ответила откровенно девочка.
– Ишь ты, маму не жалеешь… Вон та девочка жалеет свою больную маму…
Прасковья Ивановна указала на соседку.
– Нет, жалею… Домой хочу…
Параня готова была заплакать и тянула отца за рукав.
Почти все посетители ушли. Только маленькая чёрная больная в каком-то забвении держала в объятиях девочку. Женщина, которая её привела, шёпотом, пугливо оглядываясь, говорила: «Пора. Все ушли… Галина Григорьевна… Проститесь и пора… Иди, Галечка… Уж все ушли…»
– Пора расходиться родным, – проговорила вошедшая сестра милосердия.
– Прощай, моё сокровище! Помни меня… Галеч-ка, дитя моё! – прошептала больная и, сдерживая себя, вся трясясь, боясь выдать горе, стала крестить и целовать свою девочку. Девочка залилась горькими слезами.
– Довольно, довольно! Не расстраивайте себя и вашу малютку. Девочка скоро к вам придёт. Твоей маме будет лучше, крошка… Она скоро поправится, – успокаивала сестра больную и девочку. Она взяла её за руку, кивнула молчаливой женщине, и все двинулись к дверям.
Вдруг девочка вырвалась из рук сестры и с воплем опять бросилась к матери: «Мамуся моя… Мамуся… Пойдём домой… Скучно без тебя!..»
Девочку увели. Больная бессильно опустилась на подушку и закрыла глаза; по щекам её, как крупные жемчужины, скатывались слёзы.
Больные шептались между собой, смотрели на эту сцену.
– Как они прощались-то, точно навеки расставались, – горестно сказала старушка девочке.
Женщина с обвязанной головой даже осудила больную: «И чего девчонку-то она так мутит!»
– Видно, что молода, глупа, – ответила её соседка.
А Прасковья Ивановна смотрела на свою соседку с глубоким сочувствием, вздыхала и плакала и порывалась с ней заговорить, но та не открыла глаз.
Честное слово
Была ночь. В палате № 10 горел в углу на столе ночник. Было темно, тихо. Больные все спали: кто храпел, кто стонал, кто разговаривал во сне. Не спалось почему-то Прасковье Ивановне. Думала о своих делах, о своей девочке и вспоминала сегодняшний день, приём, свою соседку и никак не могла заснуть.
Вдруг она услышала рядом вздохи, видит, соседка тоже не спит, вздыхает и крестится порывисто и скоро… Потом повернулась; из её больших чёрных глаз неудержимо текли слёзы… Она не всхлипывала, не рыдала… Но всё её лицо было залито слезами: это были слёзы тяжкого, тайного горя, с которым боролась одинокая душа. Больная, вероятно, почувствовала на себе устремлённый, пристальный взгляд, приподнялась и увидела, что соседка смотрит на неё участливо и хочет что-то сказать… Но та не успела ничего сказать… Маленькая, худенькая, чёрненькая фигурка соскользнула на пол, упала на колени перед постелью незнакомой женщины, стала ловить и целовать её руки и, тихо плача, говорила: «Умоляю вас, умоляю вас… У меня никого нет… Не оставьте её!»
– Милая, что это вы! Успокойтесь… барышня, то бишь, барыня… Да успокойтесь же, – твердила испуганно женщина, приподнявшись и стараясь поднять больную.
– Нет, голубушка, дайте мне честное слово… что вы не оставите её! У неё никого нет…
Маленькая женщина припадала с горячими поцелуями к рукам, к ногам незнакомой женщины и обливала их слезами.
– Господи! Успокойтесь, милая! Что вы это? Зачем руки мне целуете? Ведь я простая женщина… прачка… Встаньте скорее… Вам вредно так беспокоиться….
– Нет… ведь всё равно, простая ли, благородная ли женщина! Главное, человеческая душа… Ваша душа в глазах, в добром голосе… Вы мать…
– Ох, голубушка, что вы! Встаньте… Тише… Больных разбудите, – волновалась Прасковья Ивановна, стараясь поднять соседку.
Маленькая фигурка, такая жалкая, беспомощная, снова ловила её руки, целовала и старалась всё высказать.
– Во всю жизнь я не знала счастья. Я-то уж всё равно… Девочка моя обижена. Девочку жаль… Я умру… Она останется совсем одна… Свет большой, холодный… Никто её не приласкает, не научит. Все будут гнать, обижать, осуждать… осуждать… А она одна… Заступиться некому. Поймите – я умру и она одна-одинёшенька.
– Голубушка, вы так и не думайте и себя не мучьте! Зачем вам умирать… Вы ещё молодая. И дочку свою вырастите. И свет не без добрых людей. Знаете пословицу: «За сиротою и Бог с калитою».
– Нет… Я чувствую… я умру… А Галечка моя останется одна у чужих людей… У неё никого нет.
– Барыня, милая, вы напрасно себя так тревожите… Лягте, пожалуйста, на кровать. Придёт доктор или сестра, рассердятся. Перед операцией надо быть спокойной. Не тревожьте себя.
Маленькая женщина встала, присела на кровать своей соседки, охватила её за шею и припала к ней на грудь головой. Та стала гладить её по чёрным курчавым волосам, как малого ребёнка.
– Вы – мать. Вы меня понимаете, как я страдаю за Галечку… У вас такие добрые-добрые глаза… Я знаю, вы хорошая и честная, – шептала она.
– Ох, милая вы моя… Что вы меня расхваливаете! Простая я, прачка… Дитя вы малое! Жаль мне вас! Ишь, какая худенькая… Сами-то вы, что ребёнок маленький…
И полная женщина ласкала и гладила незнакомую больную, и сердце её отогревалось.
Курчавая барыня сказала, что она малороссиянка, зовут её Галина Григорьевна, фамилия Даниленко, что приехала она с дочерью издалека лечиться и сделать операцию, что она рассчитывала тут найти родственников, но они, оказалось, куда-то уехали. И она очутилась одна с девочкой в комнате, без друзей и родных.
Маленькая женщина опять упала на колени и молила горячо и жалобно:
– Голубушка, родная, когда я умру, возьмите мою девочку к себе… Не покидайте её… У вас есть душа…
Вы мать… Безысходное горе матери вас просит…
– Встаньте, милая… Услышат, придут… Больных разбудите…
Прачка поднялась с кровати и хотела поднять маленькую фигурку. Но та целовала её ноги и руки и снова молила и заклинала:
– Если я умру, не покидайте Галю… Дайте мне честное слово матери!
– Да что это вы, милая! Может, я раньше вас умру. Вы молодая….
– Нет, дайте мне честное-честное слово!
– Да полно вам… Господь с вами…
– Успокойте меня! Утешьте! Я буду на том свете молиться за вас.
– Ну, если вас успокоит, даю вам честное слово, что не брошу вашу девочку… Не бросьте и вы мою, если я умру.
– Даю вам честное слово, – горячо сказала Галина Григорьевна, приподымаясь… – Я найду способы ей помочь, приласкать, научить… Ваша девочка не будет одна… У неё будет друг на всю жизнь… Я слабая, но я найду силы для неё, если я вас переживу!
– Ну, и спасибо, родная. Лягте теперь. Успокойтесь! И я вам даю слово в том же!
Маленькая женщина поднялась, обняла прачку и снова целовала её, её руки. Та ласкала и гладила курчавую голову, как у малого дитяти. И в душе её поднималось что-то тёплое, нежное, и мысленно она давала в своём сердце этой несчастной, страдающей матери слово не бросить её одинокое дитя, если она умрёт.
– Какие у вас глаза… Правдивые, добрые… Я вам верю, – проговорила вдруг курчавая больная и улыбнулась. Это была её единственная улыбка за всё время, что она была в больнице.
– Ну и хорошо, милая. Вы теперь успокоились… Ложитесь же скорее.
Больная легла. Старуха закашляла. Вдали кто-то застонал. Вошла дежурная сестра милосердия, осмотрела, всё ли в порядке, и вышла.
Всё смолкло в палате.
– Теперь у меня на душе спокойно… Вы дали мне честное слово… Легче мне, – проговорил в тишине прерывающийся, дрожащий голос.
– Спите спокойно, милушка… Не тревожьте себя… – ответил ей ласковый возглас.
Опять всё смолкло. Наступила тишина.
Две жизни
На другой день прачке Прасковье Ивановне сделали операцию. Сильная, цветущая женщина перенесла её превосходно. Даже хлороформ на неё не оказал никакого тяжёлого действия.
Когда Прасковья Ивановна открыла глаза и пришла в себя, она лежала уже в своей палате, около неё стояла сестра милосердия.
– Скоро ли, сестрица, меня резать-то станут, – спросила она, не сознавая ещё действительности.
– Операция сделана, и всё уже кончено, – ответила, улыбаясь, сестра.
– Ой, да нет! Шутите вы, сестрица! Да когда же? Я ничего не слышала, ничего не помню… неужели?
– Правда, правда, голубушка! Всё прошло отлично. И вы молодцом, – подтвердили со всех сторон больные.
– Ну, слава Богу, коли так… Пить дайте… Во рту сохнет… Вкус сладкий такой… Дайте пить! – попросила Прасковья Ивановна.
– Это от хлороформа рот сохнет… А пить теперь пока нельзя. Уж потерпите, дорогая… Льду кусочек возьмите, – сказала сестра.
– И как это всё случилось?! Заснула я и ничего не чувствовала. Сначала казалось мне, что меня подбрасывают, уносят куда-то. И уже не помню ничего. Право, не страшно нисколько, – рассказывала Прасковья Ивановна больным и, главным образом, обращаясь к своей чёрненькой соседке. Та смотрела на неё ласково своими большими грустными глазами.
– Как я рада за вас… Я всё думала о вас. Как-то вы? И всё молилась… – тихо сказала она.
– Спасибо. Пустое эта операция… Ничего не слышно и не мучительно.
– Да, пустое дело здоровой, как ты… А вот моё грешное тело и посейчас ноет, – отозвалась старушка.
– Нет, тётушка, что ни говорите, а благодетельное дело этот сам «дух»-то, как его там зовут, – писклявым голосом заговорила женщина, похожая на монашку.
– Хлороформ его зовут, – сказала девочка.
– Ну, вот он, он самый и есть… Понюхаешь его… И хошь голову отрежь, не услышишь.
Больные рассмеялись.
– Это ты верно, тётушка, сказала. Коли голову отрежут – ничего не услышишь.
Кудрявая больная не спускала глаз с прачки. Та взглядывала на неё и улыбалась.
– Легко… Ничего… Операция-то… не тревожьтесь, милушка… Я себя совсем здоровой чувствую. Точно ничего и не делали со мной. Право… Так-то и вы… Всё будет хорошо.
– Я рада за вас, рада за вашу дочку. Скоро вы поправитесь, встанете, уедете домой, – тихо отвечала ей соседка, глядя на неё пытливыми и благодарными глазами.
Прачку навестили муж и свекровь. Она была очень весела, разговорчива, вспоминала свою Пара-ню. Но много говорить ей после операции не позволили, а потому родные её скоро ушли домой. Все они были так довольны, так счастливы.
Через день делали операцию чёрненькой кудрявой Галине Григорьевне Даниленко. Перед уходом в операционную комнату, она бросилась к прачке, обняла её, целовала ей руки, что-то долго шептала. И сквозь шёпот её несколько раз прорывались слова: «Честное слово… да… честное слово?!» Прачка благословила её, как мать дитя, и успокоительно серьёзно сказала: «Да, да, честное слово! Я уже обещала. Будьте спокойны!»
Операция прошла благополучно. Но нервная, исстрадавшаяся женщина была очень слаба. Хлороформ переносила мучительно. Больные с жалостью смотрели на неё и слушали её тихие, жалобные стоны.
Она всё слабела. Сиделка и сестра от неё не отходили. Через день её загородили ширмами… Все больные поняли, что это значит. Стихли разговоры, шутки, смех. Было всем тяжело и грустно. Прасковья Ивановна даже плакала. Скоро её соседку унесли… Прачка стала креститься.
С ужасом, недоумением смотрела прачка Прасковья Ивановна на опустевшую кровать. Разнородные, непонятные чувства волновали её: она связана с той, которую унесли. Она была близка ей… Теперь Прасковья Ивановна должна что-то сделать, предпринять… Она, простая женщина, должна сдержать слово, сделать честное дело, принять долг обещания. «Лучше уж притаиться, молчать… Зачем себя связывать? Никто ничего не знает и не узнает… Зачем брать обузу?» – мелькали мысли в голове Прасковьи Ивановны. А голос совести и сердца говорил другое и мучил и оспаривал: «А честное слово? А мольбы и слезы матери? А одиночество и горькое сиротство? Что же теперь делать, и как быть?» Вспоминалась ночная сцена. Маленькая слабая фигурка на коленях у кровати… Чёрные глаза, полные ужаса и слёз. И слова: «Моя девочка, моя одинокая девочка… Дайте честное слово!»
Ещё одна жизнь улетела в вечность. Галина Григорьевна унесла с собой и свою тайну, и своё горе, и любовь к ребёнку.
Прасковья Ивановна боролась недолго. Когда она услышала за дверьми горький плач ребёнка, она попросила сиделку привести рыдавшую чёрненькую девочку. Она обняла её и ласкала.
– Я тебя не брошу. Я буду тебе вместо мамы. Я тебя возьму, – говорила она. – Подержите, милая, пока я не выпишусь из больницы. Я её возьму к себе вместо дочки. Я обещала ейной[1 - ейной (прост.) – её.] матери. И моё слово твёрдое, – сказала она женщине, которая привела ребёнка.
– Ах, как я рада… Уж не знала, куда девочку девать… – отвечала она.
Все больные очень удивлялись и хвалили Прасковью Ивановну за её доброе сердце, за то, что она хочет приютить сиротку.
Прачечная Новиковой
Прачечное заведение цеховой прачки Прасковьи Ивановны Новиковой находилось на одной из самых шумных улиц Петербурга. Оно помещалось в подвале большого пятиэтажного дома. Пять окон выходило на улицу. Здесь, у этих окон, постоянно гладили прачки в белых передниках. Ловко скользили проворные руки с утюгами по сырому полотну, коленкору, батисту. Эти руки подымали горы кружев и воланов. От белья шёл лёгкий пар. Прачки гладили и часто пели песни. Как будто бы им за работой жилось весело и хорошо. Да и действительно в этой мастерской жилось недурно.
– Я бы ушла. Меня давно в еврейскую прачечную сманивают и жалованье больше дают. Да хозяйку жаль, – говорила Настя, лучшая мастерица, стоявшая исключительно на крахмальных сорочках.
– Правда, наша хозяйка хорошая, справедливая. И харчи сытны, – вторили и другие мастерицы.
Такая слава шла о мастерской Прасковьи Ивановны и о ней самой.
Среди прачечных заведений это было редкостью, так как все работницы были недовольны хозяевами. Да и действительно труд всех работниц тяжёл. У Новиковой прачки жили подолгу, и попасть в её мастерскую было нелегко. Но, конечно, не только сытные харчи привлекали и привязывали к ней мастериц, – в груди простой, необразованной женщины билось отзывчивое сердце. Прогуляет ли поденщица день – Прасковья Ивановна пожурит своим мягким голосом и простит… Иногда втихомолку сунет какую копейку, чтобы домашние не видели.
– Поди, всё прогуляла, и есть дочке нечего… Стыдись, Груша… Ребят жалей. В другой раз не возьму, коли так станешь поступать, – укоряет Прасковья Ивановна загулявшую прачку.
И Груше совестно и перед дочкой, и перед хозяйкой. Ласковые слова глубже доходят до сердца, чем брань да попрёки, да крики.
