скачать книгу бесплатно
Честное слово
Клавдия Владимировна Лукашевич
Произведения Клавдии Владимировны Лукашевич (1859–1937) пронизанные милосердием, состраданием любви к детям составляют золотой фонд русской детской литературы. Большинство произведений сборника «Честное слово» впервые публикуется после столетнего забвения замечательного автора. «Я изображала правду жизни, но брала большею частью хорошее, чистое, светлое; оно действует на юных читателей успокоительно, отрадно, примеряюще» – писала К. Лукашевич. Повести и рассказы сборника без сомнения, вызовут интерес и детей и взрослых своими интересными сюжетами, зарядом добра, оптимизма, веры. Рекомендуем для семейного чтения.
Клавдия Лукашевич
Честное слово. Повести и рассказы
Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви
(ИС 10-10-0753)
© Макет. «Зёрна-Слово», 2011
Честное слово
Повесть
Новая больная
Был полдень. Доктора только что обошли палаты. По большим высоким коридорам больницы бесшумно, суетливо проходили сиделки и больничные служители, приносили носилки, чашки, бинты, вату, тряпки; из палат выходили и входили сестры милосердия и фельдшерицы с градусниками, сигнатурками и лекарствами в руках, исполняя предписания врачей. Пахло карболкой и лекарствами. В палатах слышались разговоры, возгласы, иногда стоны.
В палату № 10 привезли новую больную. Это палата называлась хирургической, и туда клали только тех, кому нужно было делать операцию.
В палате № 10 помещалось всего 8 человек больных; вторая от входной двери кровать была свободна, и на неё положили новую больную. Сестра милосердия, высокая, белокурая девушка с серьёзным лицом, привела её под руку из приёмной, где больная уже переоделась из своего платья в больничный халат. Казалось, это была девочка лет 14–15; худенькая, со впалыми большими чёрными глазами, с шапкой курчавых коротких волос на голове, она походила на цыганку.
Сестра милосердия, умелая и ловкая в своих приёмах, помогла больной раздеться и заботливо уложила её на кровать; та застонала.
– Что, милая, больно вам или неловко? Что-нибудь надо? – спросила сестра, и по её серьёзному лицу пробежала тень заботливого участия.
– Нет… Благодарю вас… – тихо ответила новая больная.
– Может, успокоительных капель дать? Вы, наверно, волнуетесь?
– Благодарю вас. Не надо.
– Кажется, вы озябли, милая… И руки и ноги холодные, как лед. Я вам грелочки положу… Это вас подбодрит.
– Не беспокойтесь. Не надо, – тихо ответила больная, закрыла утомлённые глаза и откинулась на подушку.
На новую больную со вниманием и любопытством смотрело множество глаз. Все больные приподнялись и наблюдали за происходившим. На лицах их выражались и оживлённое участие и любопытство. Здесь так мало бывало разнообразия, что всякое новое событие волновало и оживляло всю палату.
Сестра милосердия направилась было из палаты за грелками.
– Сестрица, сестрица, пожалуйста, подойдите ко мне, – раздался старческий голос.
Старушка, с лицом сморщенным, как печёное яблоко, поднялась на постели и выражала большое нетерпение. Она махнула рукой и кивала головой.
– Что вам надо, бабушка? – улыбаясь, спросила сестра, подходя к ней.
– Кто она такая, эта девочка-то? Что у неё болит? Когда операция-то? – закидала старушка вопросами сестру.
– Право, я ещё и сама ничего не знаю… Успокойтесь, всё узнаете в своё время.
– Да кто она такая? Есть ли родители-то? Больно ей, что ли, что она так морщится и стонет? – не унималась старушка.
– Тише вы, бабушка… – сестра указала глазами на больную.
Та открыла глаза.
Сестра вышла из палаты. Старушка очень волновалась.
– Прасковья Ивановна, – обратилась она к полной красивой женщине, лежавшей рядом с новой больной, – вы узнайте у барышни, какая ей будет операция.
– Хорошо, бабушка, хорошо, – ответила та.
Старушка начала говорить с соседкой и говорила долго и безостановочно, всецело интересуясь новой больной.
Новая больная глаз не открывала. Её детское, прозрачное личико выражало страдание; на лбу лежали скорбные складки; черты лица были тонкие, точно выточенные.
Радом с ней, ближе к двери, лежала полная женщина, та, которую старуха называла Прасковья Ивановна; у неё было румяное, полное, красивое русское лицо, толстые русые косы падали по плечам и спускались по постели, большие серые глаза смотрели открыто и ласково. Она часто участливо взглядывала на свою соседку, и порою её глаза застилали слёзы.
По другую сторону новой больной лежала девочка с забинтованными ногами, далее женщина с обвязанной головой. Напротив помещались две старушки и две молодые женщины; одна из них, вся в веснушках, по-видимому, страдала и часто охала.
В час дня в палату сиделки принесли обед; все оживились, кто сел, кто приподнялся. Новая больная отказалась.
– Я не хочу ничего, – тихо сказала она.
– Покушайте немного супу. Надо подкрепляться, иначе вы ослабеете, – сказала ей участливо соседка.
– Благодарю вас, я не хочу.
– Милая барышня, какая у вас болезнь-то? Когда операция-то? – громко, на всю палату спросила с другого конца любопытная старушка.
– Не знаю, – был тихий ответ.
– Как так не знаете! А родители или сродственники-то у вас есть? Вы здешняя или приезжая?
Новая больная закрыла глаза и ничего не ответила.
– Не отвечает… Подумайте, какая. Гордая, что ли… Я со всеми рада поговорить… И чего таиться! Ну, вот говорю и про болезнь свою, что у меня желчные вырезали и облегчили меня… И слава Богу… А то намучилась я…
– Эх, бабушка, что за охота вам расспрашивать. Иному человеку не до разговоров… Может, боль мучает… Может, на сердце-то ещё больнее, – перебила старушку полная женщина.
Новая больная точно очнулась, приподняла голову, уставила большие глубокие глаза на соседку. Она посмотрела на неё внимательно и, ни слова не говоря, опять опустилась на подушку, тихо застонав.
– Ну, что же… Не хочет и не надо говорить. Из сожаления ведь я спрашивала. А мне всё равно. Что мне… Я ведь так, – долго ворчала старушка и заговорила со своей соседкой, начав ей рассказывать то, как она ходила на богомолье.
Новая больная лежала молча; она ни с кем не говорила ни слова. К ней подходили сестры, давали ей лекарства, спрашивали ласково. «Да. Нет. Благодарю вас», – только и отвечала она.
Больные уже хорошо были знакомы между собой, вели разговоры, шутили, смеялись, расспрашивали о семейных делах, о близких. На другой день все ожидали приёма родных.
– Ко мне сын обещал прийти… Да урвётся ли, не знаю. Он ведь столяр, занят, – сказала старушка.
– Мои, пожалуй, все придут, – сказала полная женщина.
– Славная у вас девочка, Прасковья Ивановна, – заметила ей соседка с обвязанной головой.
– Одна дочь… Баловница… – ответила она, и лицо её озарилось нежностью и лаской.
– Который ей годок-то?
– Шесть лет исполнилось.
– Какая она у вас рослая, полненькая, Христос с ней… Право, ей можно дать десять. Видно, что все её балуют.
Новая больная вздрогнула, быстро повернулась и снова долгим, внимательным взглядом посмотрела на свою соседку. Затем она закрыла лицо руками и легла ничком в подушку. Она вздрагивала; неизвестно, плакала ли она или её била лихорадка.
– Барышня, милая, вам может, нехорошо? Может, сестрицу позвать? – Нет. Благодарю вас, – послышался глухой ответ.
Так никто и не добился от новой больной ни слова, никто не узнал, кто она, откуда, какая у неё болезнь, где её родные – Эх, уж такие есть люди иные гордые… До других им дела нет… А я вот, проста, очень проста. Душа у меня нараспашку… Что на уме, то и на языке, – говорила сморщенная старушка, ни к кому не обращаясь. Её надоедливую болтовню никто и не слушал.
Приём родных
В палатах было всё прибрано. Больные находились в волнении: все поминутно посматривали на дверь. Глаза выражали нетерпение, ожидание… Начинался приём посетителей. В палату входили родные, знакомые, с пакетами, с узелками. Все они переживали, кто страх, кто надежду, кто радость за своих страждущих. Лица больных оживали, прояснялись счастьем, улыбкой. Зато ещё грустнее становились лица тех, к которым никто не приходил. К иным и прийти было некому.
В большие, светлые окна больничных палат заглянуло солнышко, как бы посылая свой привет и утешение страдающим.
В палату № 10 явились обычные посетители. К старушке пришёл сын, к девочке – мать и ещё какая-то знакомая женщина. К Прасковье Ивановне пришёл муж, мужчина маленького роста, некрасивый и кривоногий, старуха-свекровь и девочка. Девочка была румяная, толстенькая. Старуха-свекровь была одета в тёмное платье с кофтой, на голове её был чёрный, кружевной платок. Это была деловитая старуха, сухощавая и энергичная; маленькие круглые серые глаза пытливо оглядывали присутствующих и подолгу останавливались на чернокудрой соседке.
– Это что же, новая? – спросила она Прасковью Ивановну.
– Да. Видно, шибко мается…
Сначала больная лежала неподвижно, как статуя, при блеске солнца она казалась совершенным ребёнком: маленькое личико, бледное, худое, тонкие черты лица и большие чёрные глаза, полные безысходной тоски. Казалось, эти глаза ни на что не надеялись, никогда не смотрели светло и весело… Чёрные кудри разбросались по подушке. Когда кто-нибудь входил в палату, больная приподнималась и тревожно взглядывала. Затем медленно отводила глаза и у неё вырывался вздох, глубокий и грустный.
– Наверно, жидовка соседка-то? – спросила Прасковью Ивановну свекровь.
– Не знаю, – ответила она.
Соседка мельком взглянула на говоривших и опять уставила тревожный взгляд на входную дверь.
– Вы, голубушка, наверно, родственников ждёте? – не утерпела и спросила свекровь.
– Да, – был короткий ответ.
– А чем вы хвораете?
– Не знаю, – больная отвернулась, показав, что не хочет говорить.
В это время в дверях палаты показались женщина и девочка.
Больная с чёрными кудрями приподнялась, протянула руки вперёд, как будто задохнулась от счастья, и обессиленная упала на подушку… Девочка, как две капли воды похожая на неё, с плачем бросилась к ней:
– Мамуся, мамуся моя…
Они обнялись и замерли. У девочки были те же кудри, те же печальные глаза без улыбки, с тяжёлой тайной горя. Только девочка как будто казалась тут старшей. Она гладила худенькой ручонкой мать по волосам, по лицу и что-то ей шептала на ухо… А у той пробегали по лицу успокоительные думы; она тоже что-то шептала девочке на ухо.
Так, прижавшись друг к другу, они, казалось, забыли весь мир… А мир смотрел на них. Все больные были удивлены: значит, у этой молоденькой, чёрненькой больной есть дочь… Прасковья Ивановна, взглядывая на эту немую сцену, то и дело отирала слёзы и качала головой. Её девочка, весёлая, живая, не могла посидеть ни минутки спокойно: то она вертелась на кровати, то бросалась на шею отца, то заигрывала с матерью, перебирая её косы, и её звонкие взрывы смеха оглашали палату.
– Не шали, Параня! Здесь, доченька, нельзя баловать… Видишь, тут больные… – уговаривала её мать.
Но Параню угомонить было трудно, и она вертелась, как юла.
– Не балуйся ты! – строгим окриком отозвалась бабушка и дёрнула девочку за ухо.
Та бросилась к матери и собралась плакать.
– За что же вы её, маменька? Ведь она глупая…
– Высечь её надо, баловницу! Такая вольница…
Девочка притихла, припав на грудь матери.
Курчавая соседка сидела по-прежнему, прижавшись к своей девочке. Они обе молчали, высказав всё, что наболело на душе. Женщина, которая привела девочку, была совершенно безучастна. Это была совсем простая женщина, бедно одетая, в ситцевом платке на голове. Прасковья Ивановна всё время говорила с мужем и со свекровью вполголоса о своих делах.
– С графским бельём справились? – спрашивала она.
– Справились. Были довольны. Только что-то там одну рубашку не так выгладили, так вернули, – ответил ей муж.
– А я Дуняшку кривую рассчитала… Как ты хочешь, Паша… Видеть её не могу, – сказала старуха.
Прасковья Ивановна приподнялась и заговорила взволнованно и огорчённо.
– Ну, зачем вы это сделали, маменька? Девушка она хорошая, тихая… Зачем вы без меня распорядились?
– Такая копунья, растеряха, разиня… Просто выводит из себя. Выгнала её! Не могла…
– Нет уж, маменька, вы без меня моих мастериц не трогайте. И Дуняшу верните… Она работает тихо, да зато исправная…
– Ну, что же, корми дармоедов, коли охота… Твоё дело… А по-моему и не глядела бы я на таких работниц!
– Нет, уж вы её оставьте… И в моё дело не вмешивайтесь.
– Не вмешиваюсь, голубушка, и так не вмешиваюсь… Ну, а без тебя должна же я распорядиться, коли непорядки вижу…
– Дуняшку жалко. Она много горя видела с малолетства. Работает тихо, правда, да зато и меньше получает. Пошлите за ней, маменька.
Старуха была недовольна и, надувшись, отвернулась.
