Маэстро и другие

– В лапту играть, – нарушая уговор не открывать рта, буркнул Паницца.

Но Маэстро не услышал его – Адольфо был высококлассным профессионалом, прекрасно чувствующим, когда надо вмешаться. Включив фен, он направил его на волосы Маэстро, давая тому возможность выиграть время для осмысления новости.

Собственно, Маэстро вовсе не нуждался в ответе на свой вопрос: он сразу же понял, что взбрело в головы этим мудакам. Они возжелали играть на сцене! Подражать ему! Любительская труппа Театра! Естественно, с Марией Д’Априле в примадоннах, с Дольяни в роли благородного отца и Паниццей в роли придворного шута!

Он мазнул взглядом по квартету, отметив грубый грим Марии, костлявые мозолистые руки Дольяни, тупую физиономию Валли, голубой, в белую полоску, костюм Паниццы с бельевыми прищепками на обшлагах брюк, чтобы они не попадали в спицы велосипеда… и представил себе всю смехотворность ситуации: как они на сцене «Театро Студиа»4 играют отрывки из «Фауста» перед сидящими в первых рядах лауреатами Нобелевской премии и членами королевских семей; как после спектакля призрак Томаса Манна с «Лоттой в Веймере»5 подмышкой настигает его в гримуборной и, тряся за руку, говорит со слезами на глазах: «Спасибо! Спасибо! Наконец-то, я понял Гёте!»… и как потом уже на главной сцене «Пикколо Театро» или, хрен знает, где ещё, для публики, состоящей из друзей и родственников от мала до велика, потных и вонючих, жующих бутерброды с варёной колбасой, доставая их из лежащих на коленях промасленных бумажных пакетов, эти актёры любительской труппы «Весёлые селяне» играют трёхгрошевый водевильчик или какую-нибудь дурацкую пьеску о таких же дебилах, как сами, или хрен знает, что ещё…

Ему захотелось заорать, вскочить на ноги, сорвать с себя льняную накидку и пинками спустить с лестницы этот похабный квартет… Но он заставил себя сдержатся.

Спокойно. Главное, не терять хладнокровия. Сделать вид, что слушаешь их с интересом, согласно кивать, может быть, даже поздравить с прекрасной идей… затем показать, что тебя гложет сомнение, поселить в их душах смятение, страх стать посмешищем, выставить себя идиотами… а увидев их подавленность и готовность распрощаться со своей дурацкой затеей, великодушно предложить им достойный выход из положения: поскольку идея любительской труппы, как вы уже поняли, хреновая идея, почему бы вам не создать хорошую футбольную команду, или провести конкурс любительского кино, или устроить выставку фотографий своих родственников и друзей?.. При этом важно ничем не унизить этих представителей трудящихся, не дать им предстать перед теми, кого они представляют, с пустыми руками! Но, слава богу, он умел вести себя с массами.

Маэстро отвёл рукой фен, который направил на него Адольфо.

– Значит любительская труппа… Что ж, ребята, должен признать: неплохая задумка! Неплохая! Сегодня, когда люди могут позволить себе вкусно поесть, выпить и развлечься… когда простые рабочие заходят в театр, чтобы посмотреть хороший спектакль, это не просто хорошая задумка, это задумка, достойная похвалы… Только вот что интересно… как эта странная задумка пришла вам в голову?..

– Очень просто, маэстро… – оживился Валли. – Ничего странного в этом нет. На многих предприятиях сотрудники коллективно создают…

– Это мне понятно, – перебил его Маэстро. – Но почему именно театр, вот что мне интересно. Вы – работники, скажем так, предприятия, которое производит театр! И вы, честно говоря, должны быть сыты театром по горло! Логичнее было бы от вас услышать: «Театр? Ну уж нет, не за какие коврижки! В то время, как мы думаем о том, чтобы вкусно поесть, выпить хорошего вина и расслабиться, мы и слышать не хотим о театре! Оставим заниматься театром этому старому пердуну, который посвятил ему всю свою жизнь, и мы видим, чего это ему стоило!». Вот это было бы понятно. И справедливо. Вам так не кажется? Вам должно хотеться все, что угодно, но только не театр! Ты что об этом думаешь, Адольфо?

– Гхм… – ответил Адольфо.

Дольяни поспешил на помощь Валли:

– Видите ли, маэстро, все дело в том, что нам нравится театр…

– В это я могу поверить, – согласился Маэстро, уже почти совсем успокоившийся. – Иначе и быть не может. Имея перед глазами в течение стольких лет прекрасный его образец… Вам не кажется, что именно по этой причине ваша затея может оказаться… несколько рискованной?

– Рискованной? В каком смысле, сенатор? – вежливо спросила Мария.

– Ну… – ответил Маэстро, отведя глаза в сторону, как делал всякий раз, собираясь обвести собеседника вокруг пальца. – Скажем… вы рискуете тем, что вас будут сравнивать… Меня, городской театр Милана, один из лучших в Европе, и вас, любительскую труппу этого театра… Хотя… о, Господи, ведь может неожиданно статься, что вы все гении, что Дольяни талантливее Лоуренса Оливье, а Мария может ставить спектакли лучше меня!.. Но будем честными друг с другом, может случиться и наоборот, все окажется не так, и публика будет тыкать в вас пальцами и обзывать дерьмом, неблагодарными псами, засранцами, осмелившимися выступать на сцене в доме самого великого режиссёра мира… Да-да, есть люди, которые обо мне такого именно мнения! Они будут говорить: что себе позволяют эти придурки, педерасты, шлюхи и… и… А я, как вы сами понимаете, не смогу постоянно быть рядом, чтобы объяснять зрителю: да нет, вы что, они вовсе не такие, они просто вышли на сцену, чтобы от души позабавить вас, сделайте скидку на то, что они всего-навсего бедные, малообразованные работяги, а, в сущности, они славные ребята, которые вместо того, чтобы думать только о вкусной еде, выпивке и развлечениях, посвящают себя благородному делу по имени Театр, и т.д и т. п. Я много работаю, все время в разъездах и не могу быть вам защитой в вашем деле. Я не прав, Адольфо? Или я чушь несу?

– Гхм… – сказал Адольфо.

Четвёрка переглянулась. Профсоюзные посланцы были явно обескуражены, что не ускользнуло от глаз Маэстро, наблюдавшего за ними в зеркале. «Ну вот и пришло время пряника», – подумал он с удовлетворением.

– Так что, – сказал он, поднимая правую руку жестом утешения и отпущения грехов, – может, вам и правда, лучше подумать о хорошей футбольной команде? Я мог бы заказать вам форму… хотите, у Армани? Или у Версаче? Я позвоню ему и скажу: Джанни, сделай мне одолжение. Он мне не откажет… Или же организуйте ежегодную выставку семейных фотографий: дети с мороженым в руках, тёща, принимающая душ… А? Что вы на это скажете?

Он опять скосил глаза в зеркало: квартет выглядел растерянным, но всё ещё не сдавшимся.

– Видите ли, маэстро, – вновь подал голос Валли. – Мы обо всем хорошо подумали. И решили создать именно любительскую театральную труппу.

– Вот дьявол!.. Но почему?! – лицо Маэстро начало наливаться краской, а руки задрожали, что означало предвестие гнева. – Почему именно театральную? Театр здесь делаю я, понятно? Я!!

– Но мы хотим создать совсем другой тип театра, маэстро… – вмешался Дольяни.

– Другой тип театра?! – Изумление, словно ведро ледяной воды мигом остудило закипающую ярость Маэстро: – То есть? Повторите, какой театр вы хотите создать? Другой? И что это значит: «другой театр»? Объясните мне, что это значит. Авангардный театр, со сцены которого зрителю сначала показывают голую задницу, а потом на него ещё и мочатся? Такой? Или театр мимики и жеста, где актёры мычат, скулят и разговаривают так, словно блюют: агкх… гггурх… Другой тип театра, видите ли! Хотите сказать, что мой вам не подходит, да? Что он вам неинтересен? Ну давайте, объясняйте!.. Валли!..

– Видите ли, маэстро… – проговорил Валле и закашлялся.

– Дольяни!..

– Нет, маэстро, все не так, как вы сказали!

Нно и Дольяни на этом остановился.

– Мария!

– Маэстро, я обожаю ваши спектакли… – прошептала та и на этом умолкла.

– Паницца, – повернулся к нему Маэстро, – может, ты мне скажешь, что за грёбаный театр вы хотите создать?

Паницце был задан вопрос, следовательно, ему было разрешено открыть рот.

– Мы, мать твою, – сказал он, чётко выговаривая слова, чтобы до Маэстро дошло всё, что он скажет, – мы хотим создать театр, в котором не будут дохнуть от скуки те, кто придёт смотреть наши спектакли.

Глава четвертая

«Театр, в котором не будут дохнуть от скуки те, кто придёт смотреть наши спектакли!».

Сидя на заднем сидении лимузина, который вёз его в Киберон, Маэстро расковыривал рану, нанесённую ему сорок восемь часов назад в Милане.

Завершившееся долгими аплодисментами его выступление в Сенате, показанное в теленовостях, комплименты Президента и коллег-сенаторов, автограф, выпрошенный командиром авиалайнера, доставившего его в Париж, встреча с молодым куртуазным французским министром культуры, который уважительно обращался к нему «Cher Maître» (Дорогой Мэтр), – всё это явилось для раны слабым и коротко действующим бальзамом, малоэффективным, как арабские духи на руках леди Макбет.

Из-за телекамер, не сводивших с него объективов, из-за спин поздравлявшего его председателя Сената, любезничающего с ним французского министра культуры и командира корабля, такого мужественного в своей чёрной форме с золотыми шевронами, перед глазами то и дело вставало подлинное в своей осязаемости, подобно призраку Банко6, видение Паниццы. Ужасный в своём синем в белую полоску костюме, в рубашке, большей, чем нужно, на пару размеров, с бельевыми прищепками на лодыжках, он бросал Маэстро в лицо невероятное: «Театр, в котором не будут дохнуть от скуки те, кто придёт смотреть наши спектакли».

Если следовать логике Паниццы, это должно было означать, что в его театре, театре Маэстро, публика дохнет от скуки!

Он передёрнул плечами, ругая себя последними словами за то, что все время думает об этом мерзавце. В конце концов, кто такой этот Паницца! Какое отношение он может иметь к Вольфгангу Гёте! Только у таких, как он, с их менталитетом и лексиконом фанатиков-коммунистов времён холодной войны, может вызывать смертную скуку высочайшая поэтика «Фауста». Да пошёл он!..

– Иди ты в жопу, Паницца! – вырвалось у него.

– Простите? – спросил Нуволари, ведя машину с обычной невозмутимостью. – Вы что-то сказали?

– Нет, ничего.

– Вы обратили внимание, как красиво смотрится сегодня этот замок?

Маэстро механически повернулся, чтобы взглянуть на замок, прекрасный и ужасный, хранитель мрачных средневековых тайн, пропитанных кровью и ядами. Но тут же из-за окружённой башнями громады выплыла огромная гротескная фигура Паниццы, который кричал прямо ему в уши: «Театр, в котором не будут дохнуть от скуки те, кто придёт смотреть наши спектакли!..»

Что более всего изумило Маэстро, так это формальная реакция остальных членов профсоюзной делегации. Он ожидал, что они немедля открестятся от сказанного Паниццей, выгонят его пинком под зад, обольют безоговорочным презрением, шарахнутся, как от прокажённого. Но эти три мерзавца, наоборот, даже ни на полшага не отодвинулись от него! Мало того, они принялись объяснять, прежде всего, Мария, что Паницца, выразившись в своей привычной манере в духе коммунистической «Униты» 50-х годов, в сущности хотел сказать, что они собрались сделать театр… э-э-э… менее серьёзный, что ли… чуть более развлекательный… «Нет-нет, пусть Маэстро не подумает, что его театр не развлекательный! – поспешила пояснить Мария. – Театр Маэстро может ещё как развлекать! „Арлекино“, например, был очень смешной спектакль, даже если смотреть его сорок раз подряд, но… как бы это сказать?.. в некоторых местах – очень смешных – немного не хватало… неожиданности»… Хотя она, Мария, которая была с этим спектаклем в Аддис-Абебе, прекрасно помнит, что эфиопы просто умирали от смеха…

Увы, объяснение не успокоило его. Оно лишь опередило крепкое ругательство, уже готовое было вырваться, как пробка из бутылки, высвобождая содержимое, слишком долго находившееся под сильным давлением. Сказанное Марией потрясло его до глубины души и теперь травило душу как всепроникающий яд.

– Ты тоже помирал от скуки на «Фаусте»? – обратился он неожиданно к Нуволари.

– Я нет, потому что…

– Потому что – что?

– Потому что я его ещё не видел, – извиняющимся тоном проговорил Нуволари.

– Твою мать! Он уже целый год как идёт!

– Да, но на него до сих пор невозможно достать билет… – на лету сочинил Нуволари.

Фраза прозвучала лестно, и Маэстро решил принять её за чистую монету.

– При первой же возможности напомни, чтобы я оставил тебе два места на моё имя. Сходишь вместе с женой, а потом расскажешь мне, заела тебя тоска или нет.

– У моей жены ребёнок… девочка…

– Хорошо, но только ещё одно место, – согласился Маэстро, вспомнив, что «девочке» уже двадцать два года.

– Да, сенатор, спасибо, – поблагодарил Нуволари, не слишком уверенный, что Маэстро запомнит своё обещание.

Приказав себе выбросить из головы Паниццу и всю эту историю с любительским театром самонадеянных придурков, Маэстро принялся думать о своих последних спектаклях, как делал всегда, когда нуждался в подпитке чем-то успокаивающим и ободряющим, что могло бы восстановить его душевное равновесие. Взять, скажем, «Великую магию». Выдающийся спектакль, что говорить! Хотя пьеса – так себе, пусть все и твердили, что это шедевр. И разве спектакль не оказался очень смешным? И всё благодаря тому, что он собственной рукой вымарал из истории девушки это авторское занудство. Вырезал именно для того, чтобы зрители не умирали от скуки! Так что, синьор Паницца… или ты собери побольше информации, прежде чем открывать рот, или иди в задницу, говнюк!

Он собрался спросить Нуволари, видел ли тот «Великую магию», но сдержался. «Если ответит – нет, придётся уволить к чёртовой матери!» – подумал он.

– Ты видел «Великую магию»?

– Простите? – спросил Нуволари.

– Я спросил, не снизошёл ли ты до того, чтобы пойти и посмотреть «Великую магию»?

– Снизошёл, – ответил Нуволари, не отрыва взгляда от дороги.

– Ну и… – спросил Маэстро после нескольких секунд бесполезного ожидания. – Что в результате? Умирал от тоски или смеялся?

– Мне понравилось, – сказал Нуволари. – А моя жена так была потрясена до слез.

– То есть ей не было смешно?

– Ещё как! Она всегда плачет, когда ей смешно.

– Согласен, финал и, правда, смешной. Но первый акт не очень-то весёлый, а? Или нет?

– Почему? Тоже весёлый!

– А второй?

– И второй тоже.

– В таком случае, черт побери, если два акта заставляют смеяться, и лишь третий – слегка всплакнуть, в целом этот спектакль очень весёлый! Или нет?

– Весёлый… но женщины… вы же знаете, какие они, – сказал Нуволари, понятия не имея, что сказать ещё и не рискуя ляпнуть что-то невпопад.

«Киберон» – известил о приближении к цели дорожный знак. Ещё несколько километров – и огромный синий лимузин, подарок Фиата Театру, окажется у въезда в обширный парк клиники Луизона Бобе.

Маэстро начал мысленно настраиваться на предстоящее. Неделя отдыха и курс очистки организма от токсинов с помощью специально подобранных водорослей приведут его в форму к началу нового театрального сезона, и он будет полон сил для возобновления напряжённых репетиций новых фрагментов «Фауста».

Этим вечером, сразу же после визита врача, он поужинает в роскошном павильоне на дамбе, над морем, за столиком, навсегда закреплённым за ним. На столике хрусталь, серебро. Издалека будет доноситься шум моря и будут мерцать огни разбросанных вдоль берега многочисленных деревушек, знаменитых своими устрицами и рыбой, где Нуволари сможет обжираться как свинья, с типичным пролетарским безразличием к деликатесам, за счёт театра и, следовательно, налогоплательщиков.

Что до него, то ему из монастыря доставят протёртый до абсолютной прозрачности potage de légumes7 и – основной элемент диеты – нечто вроде зеленоватой, волокнистой, влажной, холодной, желеобразной поленты с запахом подопревшего мускуса и разложившейся медузы. Её ему предстоит поглощать в течение всей ночи и следующего утра, пока не подоспеет новое обеденное меню.

А в этот самый момент, за тысячу пятьсот километров от Киберона, в миланской остерии «Пулиро ди Лакьярелл» пышущие здоровьем технические сотрудники Театра праздновали создание Группы драматического искусства «Пикколи дель Пикколо»8. Фирменные закуски, три первых блюда, тележка ассорти вареностей-копченостей, перец, запечённый с луком и помидорами, жареная картошка, овощной салат, тирамису и свежие фрукты. Любезно званная Старая Синьора Нинки холодно отвергла приглашение, однако послала туда в качестве представителя дирекции свою правую руку – Сюзанну Понкья, поручив ей внимательно слушать все, что можно будет позже передать Маэстро.

Глава пятая

– Сюзанна?.. Перезвони мне!

Маэстро положил трубку и стал ждать звонка из Милана. Небольшая банальная уловка из соображений экономии, которой теперь он мог бы позволить себе не заморачиваться, но которой продолжал пользоваться скорее по инерции, чем из скупости.

Сюзанна перезвонила.

– Ну и?.. – спросил Маэстро.

Очевидно, Сюзанна спросила: «Вы о чем, сенатор?» или что-то в этом роде, потому что Маэстро ответил с лёгким раздражением:

– Как всё прошло? Я имею в виду эту, мать их… сходку! Нинки сказала мне, что послала туда тебя. Это так или нет?.. Тогда, чёрт тебя побери, почему ты мне до сих пор не позвонила?

– Я… мне в голову не пришло, сенатор, что вас это так интересует! – воскликнула, стоя у телефона в Милане, Сюзанна.

– Разумеется, мне интересно, дура ты набитая! Проснись, Сюзанна! Как, по-твоему, это может меня не интересовать, когда четвёркой мерзавцев овладела похоть лицедейства! Кого, как не меня, больше всего заботит доброе имя моего Театра! Поэтому мне не просто интересно, мне суперважно знать, что творится за моей спиной! Потому что, если что, это мне придётся разгребать те кучи дерьма, которые на нас повалятся… Что ты молчишь? Ты начнёшь, наконец, говорить или нет? Можешь сказать мне, какую ещё хренотень они там замутили?!..

По ходу доклада Сюзанны все нюансы этого доклада один за другим отражались на физиономии Маэстро. «Сходка» открылась сообщением Марии Д’Априле о встрече с шефом. Мария сказала, что Маэстро встретил их задумку с большим удовлетворением, даже поздравил, назвав молодцами, потому что вместо того, чтобы только и думать о еде и развлечениях, люди решили посвятить своё свободное время искусству и т. д. и т. п. Не давая слова Паницце, который собирался что-то возразить, Мария добавила, что Маэстро, как им почудилось, несколько встревожился, скорее всего, тем, что они могут показать себя не с лучшей стороны. Точку хотел поставить Дольяни, сказав, что Маэстро в результате благословил их. Однако упрямый как мул Паницца всё-таки вставил своё, прорычав, что у Маэстро не было ни права, ни власти сказать им «нет», потому что речь идёт о трудящихся, которые в своё свободное время могут делать всё, что придёт им в башку, не спрашивая ничьего дозволения. После чего раздались аплодисменты в адрес Маэстро, и все принялись есть.

– Надо же, они ещё и аплодировали! – хмыкнул Маэстро в Кибероне.

– Да-да, – подтвердила в Милане Сюзанна. – Они были вам очень признательны!

– Ну что же, вообще-то они замечательные люди! – с теплом в голосе заметил Маэстро, в ушах которого ещё звучало эхо аплодисментов. – Но ведь должна же быть среди них чёрная душонка, которая подбила их на это, как ты думаешь? Кто-то же вбил им в башку эту паскудную идею!..

– Не знаю. Мне показалось, что они все заодно.

– А ты сказала им насчёт футбольной команды, фотоконкурса, кинофорума…

– Да, но…

– Они тебя и слушать не захотели, я понял.

– Нет, – возразила Сюзанна в Милане. – Они сказали, что всё это замечательно, но они чувствуют в себе влечение именно к сцене.

– Вот как! И кто же из них сумел произнести эту фразу? Неужто Паницца? – И поскольку Сюзанна в Милане замешкалась с ответом, прикрикнул на нее: – Ну, кто это был? Боишься назвать? Нет? Тогда говори. Кто это сказал?

– Грегорио.

– Грегорио?!

Маэстро потерял дар речи. Грегорио! Грегорио Италиа, прозванный страусом Оскаром за худющую физиономию на длиной шее и здоровенный кок над очками, один из самых верных его сотрудников, ответственный за паблик-релейшн, паразитирующий на Театре, то есть человек, которому целыми днями не хрена делать, разве что иногда поприсутствовать в качестве представителя Театра на каком-нибудь дурацком мероприятии, где, как правило, он сидел, набравши в рот воды. «Знаешь, Джорджо, оно того не стоило! Не тот уровень и статус, так себе людишки… смешивать с ними Твоё Имя мне показалось недостойным». – «Ну конечно, Грегорио, ты поступил правильно…»

– Интересно, – обрёл дар речи Маэстро. – Стало быть, это именно он, вместо того, чтобы вправить им мозги, наплевал на мои принципы и взял их сторону, подтверждая правильность их поступка…

– Скорее, он выступил с политических позиций. Он сказал, что как марксист не может не поддержать их…

– Как марксист?! – ахнул в Кибероне Маэстро. – Нет, ну наглец! Вы только посмотрите, синьор Грегорио Италиа преподаёт мне урок марксизма! Этот тип, одевающийся у Армани и жрущий на халяву на любом сборище всевозможных засранцев! И он ещё учит меня марксизму! Меня, который участвовал в Сопротивлении в Женеве! Меня, являющегося коммунистом сегодня, а не десять лет назад, когда коммунистами были все, кому не лень! Именно сейчас, сегодня, мать его! Ясно! Сегодня, когда настоящего коммуниста днём с огнём не сыщешь! Только не говори мне, что Оккетто9 – коммунист! Или Горбачёв! Этот Горбачёв – самый настоящий реакционер, империалист, предатель… жопа с ушами!.. Да-да, в том, что он жопа, у меня ни малейшего сомнения! Потому что тот, кто не пускает для показа «Великую магию» в Ленинграде, не может быть никем, кроме как большой жопой… Две больших жопы: он и Паницца!..

Сюзанна в Милане терпеливо ждала, когда Маэстро в Кибероне закончит метать громы и молнии. Она хорошо знала эту забавную особенность его ars rhetorica10: любое уловленное Маэстро ущемление достоинства Его Величества, типа дерзкой выходки Грегорио, вызывало у него бурный поток исполненного патетики словоизвержения, которое иссякало лишь тогда, когда он считал окончательно заклеймёнными позором тех, кого он больше всего ненавидел в тот или иной конкретный исторический момент. Сейчас это были: Паницца – по известной нам причине, и Горбачёв, виноватый в том, что ограничил – хотя, быть может, не лично сам – гастроли Театра по Советскому Союзу под предлогом их дороговизны и трудностей, переживаемых советской экономикой, несколькими спектаклями в Москве

Как бы то ни было, у Сюзанны имелся достаточный опыт управления настроением Маэстро. Поразив стрелой Грегорио, которого терпеть не могла, она выдернула её: нет, в принципе, вряд ли «чёрной душонкой» мог быть Грегорио Италиа. Возможно, это кто-то другой. И пообещав Маэстро заняться выяснением, кто бы это мог быть, она стала готовить новость, которая вне всякого сомнения, должна была доставить ему огромное удовольствие.

– Во время ужина они разговаривали обо всем понемногу, в том числе, о ближайших планах. Они хотели бы начать репетиции уже завтра, чтобы выйти на сцену ещё до Рождества.

– Вот как! И с чем же они собираются на неё выйти? Кто будет ставить? Кто оформит сцену? Кто что будет играть? Что за пьеса? Театр, чёрт побери, – дело серьёзное!.. Они не называли пьесу?

– Ну… так… походя…

– И это всё, что ты можешь мне сказать? Ты вообще собираешься рассказывать или мне надо вернуться в Милан и клещами вытаскивать из тебя по словечку?

– Я… – Сюзанна в Милане сделала вид, что замешкалась. – У меня не хватает храбрости сказать вам это…

– Что? Это так ужасно? – спросил Маэстро в Кибероне.

– Как сказать…

– Они ставят «Отверженных» Гюго?

– Нет-нет!..

– «Грозу» Островского? Или брехтовскую «Мамашу Кураж»?

– Если бы что-то из этого – бог в помощь!

– Не угадал. Что-то ещё ужаснее? – подпустил ехидства Маэстро.

В его тоне Сюзанна уловила перелом в настроении в лучшую сторону и заранее предвкушала тот неописуемый момент, когда тайна откроется.

Она ловко оттягивала этот момент, потворствуя нарастанию в Маэстро состояния восторга, в которое он упоённо бросался, очертя голову, всякий раз, когда угроза опасности или даже лёгкая неприятность исчезали с его горизонта. Это было своеобразным садо-мазохистским петтингом, связывающим хозяина и рабыню невидимыми узами сообщничеств, независимо от различия их ролей. Обмен репликами, настойчивыми с одной стороны и уклоняющимися, с другой, взаимное притворство с одной-единственной целью: рассеять без следа дурное настроение Маэстро, вознести его победителем на вершину пирамиды из черепов поверженных врагов, опьянить сладостью собственного триумфа и унижения других… и вот тогда, только тогда, бросить ему это абсурдное, гротесковое название, распахнуть перед ним несуществующую дверь и дать выход животному хохоту, сопровождающему космическую вакханалию, когда кажется, что человек навсегда покинул свою телесную оболочку.