скачать книгу бесплатно
Галя всплеснула руками:
– Ну вот! Гадюкой обозвал! – и легонько ударила его кулачком в бок.
На несколько секунд Виктора замкнуло – точно так же, как в начале октября, когда на субботнике по очистке школьной территории расшалившийся Валерка Карасик нечаянно толкнул Галину в его сторону.
Потом он с удивлением подумал: «Фигня фигней, а действует!» – и почти расслабился.
Он пытался шутить. Вернее, не в силах преодолеть смущение, утрировал его, якобы юмористически смущение изображая:
– Да что ты, Галя! Гадюки – они, хотя и красивые, но маленькие. Я сравнил бы тебя с анакондой, которая душит жертву, обнимая.
Галя с наигранным испугом отодвинулась от него в угол дивана, черные, с антрацитовым блеском глаза ее с прыгающими в глубине веселыми бесенятами выразительно сощурились.
– Про «обнимая» не по сюжету. С вами все ясненько, Виктор Свидригайлович, – она обличительно погрозила пальчиком. – Потаскун! Кто про что, а вшивый все про баню!
– Неправда ваша, – Виктор «обиженно надул губы». – И не вшивый я вовсе.
– Ага! Значит, насчет потаскуна не против?
– А чё сразу потаскун? Вполне здоровая реакция, между прочим, юношеского организма на присутствие очаровательной девушки, – Виктор, чем дальше, тем больше обалдевал от того, что способен говорить с Галей в привычной ему насмешливой манере, которую давно уже выработал для общения с другими девчонками и которую озверело ненавидел, потому что не мог не презирать девчонок, позволявших разговаривать с ними в подобном тоне.
– Та-а-ак… Еще слово на эту тему, и мы услышим звук пощечин!
Виктор поднял руки:
– Сдаюсь, верю, молчу! – снял с гвоздя гитару, провел по струнам, проверяя настройку, и с чувством пропел:
Я играла в мяч ручной
За спортивные награды,
И была я центровой,
И ударчик был что надо!
Я авосечку свою
Из руки переложила,
Кавалеру моему
Меж букашек засветила![1 - Ю.Визбор, «Рассказ женщины»]
– Надо же, он еще и поет! – удивилась Галя.
– Ага, – скромно сказал Виктор, – пою я классно. А знала бы ты, как я танцую. Ой! Это нечаянно вырвалось, прошу прощения, больше не буду! – он испуганно закрыл обе щеки ладонями.
Галя рассмеялась.
– Ладно, – сказала, убирая поднос в сторону, – хватит пустяками заниматься. Поговорим о деле. Платье я для сценки придумаю, а вот твой наряд нужно обговорить.
– А чё там оговаривать? Сделаю цилиндр из бумаги…
– Цилиндра мало, – она скептически осмотрела его. – Свидригайлов погрузнее тебя будет. Ему ведь около пятидесяти? Оденешь под белую рубашку толстый свитер. Поверх рубашки какой-нибудь жилет, вместо галстука – черный бант из узкой ленты. Морщины я тебе подрисую, бакенбарды и усики тушью подведу. Здорово бы лысину сделать…
– То-то народ, меня с лысиной увидев, обхохочется.
– Слабо шевелюрой пожертвовать?
– Мне за ради искусства шевелюры не жалко! А знаешь, чего она мне стоила?
Галя оживилась.
– Ну-ка, ну-ка! Это не та история со справкой?
– Выходит, я уже знаменит?
– Рассказывай! Я хочу иметь информацию из первоисточника, а то говорят всякое!
– Только держи себя в руках. Есть один нюанс… Это я насчет пощечин.
– Да ладно!
– Короче, дело было так. Нарвался я однажды в коридоре на Великую Екатерину, – Виктор перевел дыхание, собираясь с духом в прямом и переносном смысле, и его вдруг не просто понесло, а так понесло, как никогда прежде: реальный эпизод из биографии зазвучал у него как отрывок из авантюрного романа:
– Горыныч-обэженщик накануне Екатерине наябедничал, что его увещеваниям по поводу приведения юношеских голов в порядок накануне допризывной комиссии я, единственный из класса, не только не внял, а вообще имел наглость вслух над его пламенной речью пострематься. Мол, с головой у меня порядок полный, и на окружающую действительность я, в отличие от некоторых, привыкших строем ходить, реагирую вполне адекватно. Ну а Екатерина Великая из учительской солидарности решила надавить на меня своим мощным авторитетом. Подманила она как-то раз на перемене меня небрежно пальчиком и объявила громким шепотом, чтобы, кто рядом стоял, услышали, типа я прической напоминаю ей евнуха. Понятно, тут даже не в Горыныче дело – вернее, не только в Горыныче. Есть у меня подозрение, что и она на свой манер так надо мной постремалась. Но по-любому плохо мне стало – не передать! Недели две на стену лез. А тут в натуре допризывная комиссия. Собрали нас штук семьдесят гавриков в конференц-зале поликлиники и заставили голыми по кругу от стола к столу между врачами-специалистами бегать. В конференц-зале и голыми – это чтобы побыстрее и без лишней волокиты…
– Представляю! – улыбнулась Галя.
– Вряд ли. Тут надо особо изощренное – или извращенное? – воображение иметь… Короче, когда перед хирургом стоял, меня и осенило: «Доктор, а не могли бы вы мне справку выписать, что с этим у меня все в порядке?» Доктор сперва чуть очки не уронил, но чуть погодя дико развеселился: они же, которые по гениталиям, все юмористы и циники, – и бумагу выписал. С печатью и все как положено: «Настоящая справка выдана Торопову Виктору Владимировичу для предъявления по месту требования в том, что…» Ну, что с этим самым у меня… это самое… все тип-топ, короче.
Галя еще сдерживалась, кусала губы, но сдерживалась из последних сил.
– Я потом полдня в школе по этажам бегал, Екатерину выискивая. Дождался. Подошел, поздоровался и вежливо объяснил, что она насчет евнуха не права и у меня по этой теме официальный документ имеется.
Галя, всхлипнув, закрыла лицо руками.
– Потом биология… После звонка входит классная, пополам от хохота согнувшись. На меня пальцем показывает: выйди вон отсюда, а то я урок вести не смогу. Мол, в учительской цирк: Екатерина капли глотает: «Наглец! Дурак! Шпана невоспитанная!» – а педагоги под столами от смеха ползают и Екатерину увещевают: не вздумайте Торопова дураком обозвать – бесполезно: он вам еще одну справку принесет!
Ему самому было неловко и странно выставляться перед девчонкой этаким курлыкающим павлином, распушившим хвост. Но когда, отсмеявшись, Галя как-то странно посмотрела на него, чувство неловкости пропало.
– Хорошо, береги свои локоны! Лысый Свидригайлов – пожалуй, действительно перебор.
Галя поднялась с дивана, укатила из комнаты столик, вернулась, взяла с полки книжку.
– Нуте-с, молодой человек, приступим. Текст придется сокращать. Лучше, я думаю, начать отсюда… Дуня входит первой. Ее реплика: – «Хоть я и знаю, что вы человек… без чести, но я вас нисколько не боюсь. Идите вперед…» – она перевернула несколько страниц. – Ага, вот твои слова, читай!
Показывая, откуда читать, Галя наклонила голову так, что Виктор легко мог коснуться губами ее волос и шеи. Страшась напугать ее неловким движением, он прочитал:
– «Если бы вы не верили, то могло ли сбыться, чтобы вы рискнули прийти одна ко мне? Зачем же вы пришли? Из одного любопытства?»
Галя подхватила:
– «Не мучьте меня, говорите, говорите…» Здесь не совсем понятно… Ага, нужно добавить: «Вот ваше письмо… Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещались доказать: говорите же! Но знайте заранее, что я вам не верю! Не верю!..»
Вернувшись домой, он снова ни секунды не мог оставаться неподвижным, суетился, бегал по квартире, отчего родные смотрели на него с удивлением, а ехидный братец Сашка выразительно крутил указательным пальцем у виска. Чтобы не шокировать домочадцев, Виктор заперся в ванной, потом ушел в их с братцем общую комнату, выгнав сожителя смотреть сериал по телевизору, и завалился на кровать. Блаженно улыбаясь, долго восстанавливал в памяти подробности случившегося, иногда морщился от стыда, понимая, каким он был жалким, нескладным; воображал, как можно было показаться Гале более умным, ненавязчиво ввернуть комплимент, спровоцировать на более откровенный и нужный ему разговор…
Проснулся Виктор среди ночи, оттого что плакал во сне.
Наяву он не плакал давно. Разучился после позапрошлогоднего случая, когда его в очередной раз (и, как оказалось, в последний) попыталась накрыть компания Гарела.
Драться до тринадцати лет он не умел, и его не били только ленивые. Внешность располагала – до седьмого класса Виктор был упитанным наивным ботаником с мечтательным кротким взором, предпочитавшим любую проблему разрешать словами. Это его и подводило: речевая ущербность оппонентов заставляла их очень скоро переходить на более понятный им язык жестов, а первый удар Виктор обязательно пропускал, ожидая более интеллектуальных доводов. Гарел в этом смысле от прочей гопоты ничем не отличался – разве что повышенным в среде ему подобных гуманоидов авторитетом: из своих семнадцати лет он два года отмотал на зоне для малолеток.
Испытанное тогда чувство жгучего стыда и унижения Виктор никогда не забудет, как бы ни старался забыть. Не забудет, как стоял в закутке между штабелями порожней тары за овощным павильоном – жалкий, всхлипывающий, недоумевающий: «За что?!» Как Гареловские шестерки, хекая от удовольствия, поочередно били его по лицу – не в полную силу, а так, чтобы продлить удовольствие, а сам Гарел согнутой в локте рукой удушающим захватом держал его из-за спины за шею и сквозь зубы комментировал происходящее: «Ах, Витеньке больно! Ах, Витеньке, пухленькому, обидно!» Такое не забывается – особенно ощущение липкой вонючей слюны, когда Гарел, зарвавшись, сделал то, чего ему ни в коем случае делать не стоило: плюнул Виктору в лицо…
Именно поэтому Виктор разучился плакать от боли наяву – вернее, думал, что разучился, пока еще не подозревая, что слезы не всегда бывают от боли и унижения. Но про страх перед кем бы то ни было он забыл окончательно и бесповоротно. Потому что после Гарелова плевка его вышибло в какое-то другое измерение, где замедлилось время, пропали все чувства и где он будто бы со стороны почти спокойно наблюдал, как его двойник, только что давившийся приглушенными всхлипами, вдруг взорвался, схватил обеими руками два овощных ящика и превратил их в щепки синхронным ударом с двух сторон по голове Гарела. Потом схватил еще два ящика. Потом еще…
Потом Гарел, рыдая навзрыд, ползал по земле, а лицо его напоминало раздавленный помидор; один из шестерок стоял на коленях и, прикрывая руками голову, пронзительно верещал: «Витька, не надо!!!» – третьего из Гареловой кодлы вообще в поле зрения не наблюдалось: смылся, как последняя дешевка. А Виктор в полном ступоре стоял в куче деревянных щепок, медленно приходя в себя – не того себя, каким был тринадцать с четырехмесячным хвостиком лет, а в себя другого, нового и почему-то ему самому пугающе неприятного.
С тех пор любой намек на уличную разборку с его участием – а в их захолустном городке, будучи подростком, нельзя прожить, чтобы не вляпаться в уличные разборки меньше двух-трех раз за год, – превращал Виктора в чудовище. Почти один в один с тем, как добропорядочный доктор Джекил из повести Стивенсона оборачивался мистером Хайдом. Единственное, чем Виктор оправдывал себя за последствия, – он безошибочно угадывал, будет именно разборка или мирный пацанский разговор, пусть бы даже и на повышенных тонах. По тому, как холодело у него в низу живота и возникало ощущение слюны на лице – фантомное, но явственно ощутимое. Так запоминается жирный плевок на перилах, когда нечаянно проведешь по нему рукой: десять, двадцать раз вымоешь руки с мылом, а ощущение остается.
И еще с тех пор он старался не откликался ни на «Витю», ни на «Витька», ни даже на «Витечку», и большинству его знакомых пришлось перейти на простое русское имя «Виктор», которое в переводе с латыни, как известно, означает «Победитель».
По ночам же его иногда прихватывало. Ночью не было необходимости быть Виктором, и он становился обыкновенным мальчишкой, ничем не отличавшимся от сверстников, и жалел себя, несчастного, по-детски без оглядки, без опасения показаться слабым, потому что его жизнь катастрофически – то есть всего лишь по касательной – пресеклась с жизнью Гали Калининой.
Его чувство к ней было большим, чем юношеское томление, спровоцированное романтическими фантазиями и тем самым гормональным взрывом, о котором, отшучиваясь, он говорил накануне Светке Беловой. Оно было настолько сильным, настолько неземным, что не могло реализоваться в обыденной жизни, не разрушившись при этом. Но и признать свою любовь одной из тех, что описываются в романах, вроде «Тристана и Изольды», или трагедиях Шекспира, и которая как величайшее счастье дается избранным раз в сто лет, Виктору мешало не слишком высокое самомнение и достаточно развитое чувство юмора. Лишь в герое рассказа Александра Куприна «Гранатовый браслет» он видел подобного себе, поэтому рассказ перечитывал постоянно и помнил почти наизусть.
Сон перебило окончательно. Виктор ворочался, следил за бегущими по стенам и потолку перечерченными крестом квадратами, когда свет от фар проезжающих внизу машин ударял в окна, думал о пережитом накануне, мечтал, вспоминал о первой и очень странной встрече с Галей на торжественной первосентябрьской линейке…
Десятые классы в Третьей школе традиционно сборные, и он сам перевелся сюда, закончив девятый в Четвертой. Не в погоне за качеством знаний, чего уж греха таить, а потому, что Третья находилась в сотне шагов от его дома и в ней учились многие его дворовые друзья-приятели, в том числе и Сашка Карпинский, с которым Виктор не разлей вода подружился, еще когда они были соседями по стандартному дому в Новом поселке.
Поэтому 1-го сентября на общешкольной линейке ему все было интересно: свежеокрашенные стены, высокие окна с темными тяжелыми портьерами в актовом зале, лица знакомых и незнакомых ребят.
Потом его словно ударили палкой по голове. Вроде бы только что спокойно пересчитывал ленивым взглядом лица стоявших напротив «ашников» – и вдруг перед глазами закачалась потолочная люстра.
Только с третьего захода, как сапер, осторожно подбираясь к опасной мине, он определил причину сверзившейся на него беды – черные с антрацитовым блеском глаза, в которых, как отражение в разбившемся зеркале, рассыпалась его прежняя жизнь.
И начались метания на переменах в поисках нечаянных встреч, обморочные столбняки, когда он нечаянно сталкивался с Галей в дверях на входе-выходе из кабинетов. Даже самое простое – узнать ее по имени, удалось Виктору лишь в результате многоходовой игры в вопросы-ответы, которая сделала бы честь изощренному в конспирации «партайгеноссе» Штирлицу, потому что без обиняков спросить: «А кто это у вас такая красивая с черными глазами?» – он никогда бы не решился даже у Кости Илонина.
Тогда же появилась у Виктора странная потребность выплескивать невысказанное и маниакально скрываемое от всех рифмованными строчками на бумагу – именно выплескивать: сразу готовыми строфами, чему он сам изумлялся до обалдения, природы этой неизвестно откуда в нем взявшейся способности не осознавая.
И еще была дикая и глупая на любой посторонний взгляд авантюра, которой он втайне безмерно гордился.
Когда осенью десятиклассники в плане занятий общественно-полезным трудом высаживали деревья на пустыре по улице Союзов ниже «Кировского» универсама, он ночью, вздрагивая, как диверсант-подпольщик, от каждого шороха, пересадил одно из посаженных им днем деревьев рядом с тем, которое посадила она.
Воспоминания о днях минувших плавно перетекли в мысли о Свидригайлове, с которым Виктор вдруг почувствовал ту самую «точку общую», отвергнутую Раскольниковым. И обнаружилась, таким образом, в сотканном фантазией Достоевского персонаже для Виктора мучительная и притягательная загадка, разгадать которую хоть отчасти он был обязан, поскольку их судьбы так причудливо переплелись.
3. «КАЖДЫЙ ЛЮБИТ, КАК УМЕЕТ»
Через два дня они репетировали в школе.
Галя дежурила по классу и назначила Виктору встречу в кабинете истории на четыре часа. Впрочем, полноценной репетиции не получилось. Во-первых, они были не одни, а Луна (прозвище, под которым за круглое лицо Виктор закодировал в мыслях Галину соседку по парте Ленку Волынцеву) подчеркнуто вела себя так, будто присутствовала на любовном свидании. Во-вторых, Галина сразу взяла на себя диктаторские полномочия, нисколько не считаясь с мнением партнера.
– Ты ничего не понимаешь! – возмущалась она. – Покажи сущность Свидригайлова, вот и все, что от тебя требуется. Это так просто, что я поражаюсь твоей тупости!
Услышать про себя, как про тупого – причем не в виде оскорбления, а в качестве якобы простой констатации факта, Виктору было в диковину. Поэтому и отреагировал он на услышанное довольно сдержанно:
– А в чем его сущность, по-твоему?
– Способен на любую мерзость – это раз! Мотивы его поведения по отношению к Дуне абсолютно прозрачны – это два! Ему ни за что не стыдно, – это три! Вот и играй похабника: нахмуренными бровями, сладострастным потиранием рук, интонацией…
Луна, намывая доску, язвительно заметила:
– Не придирайся, Галька! Он правильно все делает. Ты только приглядись, как у него нижняя губа оттопырилась – никакого сладострастного потирания ручонок не надо!
Виктор, для которого в эмоциональном плане намек Луны очень интересно наложился на недавнее высказывание Калининой про тупость некоторых присутствующих, внутренне вскипев, улыбнулся:
– Ой, беда, беда! Неужели заметно? Храни нас, Господь, от умных… – «умных» он выделил особо, – подруг наших возлюбленных, а от прочего мы как-нибудь и сами убережемся!
Галя поморщилась, среагировав на его слова как на очередную пошлость из разряда вполне от него ожидаемых, но Луна вдруг замерла, медленно повернулась…
– Да ну его! – Галя с досадой махнула рукой. – Тормозит на каждой реплике! Знала бы, век бы не связывалась!
Виктор оперся рукой на парту, ощутив чьи-то ледяные пальцы на своем сердце. Ее слова били насмерть еще и потому, что он не мог ей ответить, как ответил бы (а он знал, чем ответить) любой другой на ее месте.
– Что же ты тогда Лёшеньке своему не предложила сценку подготовить? – проговорилась Луна, то ли забыв о присутствии Виктора, то ли нисколько с его присутствием не считаясь, то ли в расчете, что он должен обязательно ее услышать.
– Значит, есть на то причина! – обрубила подругу Галя, взглядом намекая не распространяться на эту тему.
До Луны словно бы дошло не сразу.
– А-а… Ты все ему простить не можешь, как он на дне рождения Таньки Зиминой… – сказала она и, не договаривая, многозначительно посмотрела на Виктора.
Виктор все понял. Он предполагал нечто подобное и даже не удивился, загоняя на потом пронзившую его ревность. Ревность его еще достанет, но не сейчас. Не сейчас… Только бы не сейчас!
– Девушки, – проговорил он нараспев. – Вы о своем, о девичьем после пошепчетесь, лады? Или мне, как вызвавшему всеобщее разочарование, таки уйти?
– Да нет, Витька, репетиция – дело святое, – Луна с доской закончила и попрощалась: – Не буду вам мешать. А ты, Галька, к Торопову не придирайся: из него Свидригайлов классный выйдет. Пока!
Галя вздохнула…
– Давай ещё раз отсюда: «Оставьте меня! – проговорила она в отчаянии, – Клянусь, я опять выстрелю… Я… убью!»
– Так, значит, выстрелишь, зверок хорошенький?! – отозвался Виктор, не заглядывая в текст.
Галя в сердцах хлопнула раскрытой книгой о парту.
– Почему ты постоянно повторяешь эти слова? У Достоевского… – она процитировала: – «…Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну, и стреляй!»
Виктор пожал плечами:
– Сам не пойму… Привязалось. Хорошо, давай по тексту…
Не без накладок и споров, не удовлетворенные тем, что получалось – а вернее, тем, что не получалось, – дошли до финальной сцены.
