скачать книгу бесплатно
– Закрывай, холодно, – ежится Чимба. – Да и слезай уже, жирдяй толстозадый!
Вован, кулаком бьет по оконной раме, пытаясь вернуть ее на место, спрыгивает на землю и возмущается:
– Это я жирдяй?!
– Я пошутил, – широко улыбается Чимба. – Вон и Горел подтвердит.
Горел стучит молотком и не отвечает.
– Ну и что с окном? – спрашивает Чимба.
– Выбраться можно как нефиг делать. Только если ты на ящик встанешь, чтобы мне подтянуться ловчее было. А после я веревку найду и тебя вытащу.
– А на кой?
– Что значит «на кой»?
– Нафига вылезать-то? Все одно от Петровича ныкаться придется, а после он нас еще где-нибудь запрёт.
– Тогда до обеда туточки кантоваться будем…
– И чё?
– Тоже верно. С завтраком все одно пролетели… Может, в буру на чинарики? Чтобы стахановцу не мешать?
– Стахановец один не справится.
– И чё? Помочь хочешь? Чтобы Иваныч нас через час выпустил? – Вован взглядом обшаривает каморку и, заметив топчан, ложится на него. – Или ты фраер, чтобы уроки не прогуливать?
– А ведь точно, блин! Тогда сачканем по полной: нас Вася сам под арест посадил, какая нахрен учеба? – соглашается Чимба и вдруг замечает в руках у Горела гвоздь-сороковку, – Дай сюда! – выхватывает гвоздь, задумчиво вертит его в руках, подходит к верстаку, берет молоток, становится рядом с Горелом и бьет молотком по гвоздю.
– Это ты так сачкуешь? Сам же говорил!
– А это не считается. Подфарти любому пахану на крытой такую гвоздяру надыбать – и ему не впадлу забивахой помахать. Классная заточка получится. Не хуже твоей.
– Покажь!
– На, зырь. Завтра под товарняк леспромхозовский на рельсу подложу, после напильничком пошоркаю, ручку наборную сделаю и…
– Фуфло! Моя всяко круче будет! – Вован достает из-под рубахи заточку, вертит ее в руках и напевает: – «Разве тебе Мурка, было плохо с нами? Разве не хватало барахла? Ты зашухарила всю нашу малину, и перо за это получай!»
В репродукторе раздается знакомый и памятный по войне сигнал.
Вован подскакивает с топчана, подходит ближе к лестнице и, призывая к тишине, поднимает вверх руку.
– А ну ша!
Чимба становится рядом, а Горел просто замирает. По его сгорбленной фигуре, замотанному платком лицу не видно, понимает ли он, о чем говорит диктор Левитан по радиотрансляции:
– «От Советского информбюро. В течение 28 февраля юго-западнее Кенигсберга наши войска в результате наступательных боёв заняли населённые пункты Грюнлинде, Воверген, Лемкюнен, Оттен, Готтесгнаде, Фридрихсхоф.
Войска 2-го Белорусского фронта, продолжая наступление, 28 февраля овладели городами Гойштеттин и Прехлау – важными узлами коммуникаций и сильными опорными пунктами обороны немцев в Померании, а также с боями заняли более 39 других населенных пунктов и среди них Своррнигац, Гласхютте, Нойгут, Айзенхаммер, Грабау, Гросс-Карценбург, Вурхоф, Шпарзее, Штрайтцих.
В районе Бреслау наши войска вели бои по уничтожению окруженной в городе группировки противника, в ходе которых овладели пригородом Клейне-Чанш, металлургическим заводом «Шварц», газовым заводом и заняли 10 кварталов.
На других участках фронта – поиски разведчиков и в ряде пунктов бои местного значения.
За 27 февраля на всех фронтах подбито и уничтожено 29 немецких танков. В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии сбито 6 самолётов противника».
На какое-то время в кондейке воцаряется тишина.
Чимба на цыпочках отступает от двери, и когда Вован оборачивается, кидается к топчану и валится на него.
– Хорош борзеть, я первый место занял! – возмущается Вован.
– Нефиг хлебалом щелкать!
Вован присаживается на топчан рядом с Чимбой.
– Сочтемся!
– Подловишь – предъявы не будет… Сдавай уже!
– Чего?
– А кто в буру перекинуться предлагал? – Чимба, сладко потянувшись, смотрит в потолок и напевает:
Сердце, Сердце, тебе не хочется покоя!
Сердце, как хорошо на свете жить…
Вован достает из кармана засаленную колоду самодельных карт, тасует их и подхватывает:
Сердце, как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!
…Обшарпанный закопченный потолок кондейки перед глазами Чимбы вдруг голубеет и по нему плывут пушистые, как вата, облака, а знаменитая песня Леонида Утесова звучит ликующим дуэтом на два голоса – мужской и мальчишеский.
Петляя по грунтовой дороге посреди золотого пшеничного поля на велосипеде, распевая во все горло, несутся Сергуненков-отец и подпрыгивающий на раме между его рук перед рулем счастливый семилетний Сергуненков-сын.
Сердце, тебе не хочется покоя!
Сердце, как хорошо на свете жить!
Сердце, как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!
– Что с тобой? – трясет за плечо приятеля Вован.
– Да так, ничего, – говорит Чимба и касается век указательным и большим пальцами. – Соринка в глаз попала…
Он берет в руку веером карты и, криво ухмыльнувшись, запевает совсем другую песню, которую Вован так же легко и быстро подхватывает:
Вечер за решеткой догорает,
Солнце гаснет, словно уголек,
И тихонько песню напевает
На тюремной койке паренек…
Вован и Чимба азартно режутся в карты. Горел стучит молотком…
8
Сказать, что Тулайкин, как-то умудрившийся одной рукой нести перед собой свернутый рулоном полосатый матрац, идет по интернатовскому коридору, – не сказать ничего. Ибо он не идет, а шес-тву-ет. Именно так – важно и неторопливо, снисходительно, но блюдя авторитет, свысока, но с намеком на отеческую нежность взирая директорским оком на вверенный его чуткому наставничеству контингент в лице четвероклассников. Четвероклассники по ходу его движения испуганно лепечут: «Здравствуйте, Василий Петрович!» – прилипают спинами к стенам и почти готовы залезть с ногами на подоконник.
Следом за Тулайкиным, как грузовая баржа в кильватере мощного ледокола, с обычным шерстяным одеялом и стопкой постельного белья движется Алевтина, на которую контингент реагирует более лаконичным «Здрасьте!» – и провожает любопытными взглядами.
Свернув в узкий закуток в конце коридора, Василий открывает ногой обшарпанную дверь и, компенсируя возможное неудовольствие от ее обшарпанности, не выпуская матрац, вытанцовывает перед Алевтиной танец дворецкого перед госпожой под названием: «Милости просим, входите!»
Алевтина входит в комнату. Тулайкин шес-тву-ет следом.
Комната выглядит довольно удручающе, как любое нежилое помещение в учебном учреждении, которому до сих пор не находилось должного применения. Ободранная штукатурка на стенах, грубый деревянный стол. Рядом стул с обломанной спинкой. Старый бельевой шкаф – пустой, с распахнутыми настежь створками, одна из которых висит на одной петле. Куча бумажного мусора в углу – отходов от процесса изготовления стенгазеты. Относительно новым предметом смотрится солдатская кровать с пружинной сеткой.
– Если бы мои желания совпадали с моими возможностями, вместо этого убогого чулана я, Алечка, подарил бы тебе лучший номер в гостинице «Москва»! – говорит Тулайкин.
Алевтина уже начинает привыкать к его манере общения и отвечает соответственно – то есть с иронией и легким кокетством:
– Ты удивительно любезен, Василий! И проницателен: если бы твои возможности совпадали с моими желаниями, на меньшее я бы и не согласилась.
Тулайкин раскатывает матрац на кровати и скептически рассматривает входную дверь.
– Навести порядок, и выйдет очень даже ничего, – утешает его Алевтина. – После блиндажей и госпиталя сразу в гостиничный номер было бы слишком… контрастно, мягко говоря.
– Попрошу Иваныча вставить замок. Странно, есть чем закрываться изнутри. Коряво сделано, но пока с той стороны со всей дури плечом не вмазать, выдержит.
– А что, есть дурные?
– Да не, я тут один такой… – отвечает Тулайкин несколько отстраненно, трогая руками самодельный запор из оконного шпингалета. – Как мы с Иванычем эту чуланку недоглядели?
– Подумаешь, устроили девочки секретную комнату. Ничего страшного и наверняка совсем не то, о чем ты подумал.
– Ты уверена? Слава Богу, а то я уж было подумал…
Алевтина садится на кровать и, заметив что-то за шкафом, привстает и достает из-за его задней стенки тряпичную куклу.
– Видишь? Всего лишь девчоночьи секретики.
– Вообще-то детдомовские в куклы не играют.
– Стесняются. Поэтому кукла здесь, за шкафом, а не в спальне под подушкой.
Тулайкин берет куклу у Алевтины.
– Бензином пахнет. Запах слабый, но чувствуется.
– Вася, да тебе с таким чутьем в разведке цены бы не было!
– Какая разведка? Я и в пехоте-то на фронте меньше суток продержался…
За окном приглушенно и настойчиво сигналит машина.
Тулайкин подходит к окну и тихим блеющим голоском напевает:
– Козлятушки-ребятушки, отворитеся, отопритеся, машина пришла, молочка привезла.
– Молочка?
– И молочка тоже. Американского сгущенного, банок пять, на младшую детдомовскую группу в тридцать человек недельный запас. А кроме молочка, крупу, жмых и масло постное, как обычно… И еще одного паскудного козленочка довеском. Того самого, по фамилии Ахтаров, а по кличке Комар.
– Как ты зло и по-прокурорски.
– Слушай, Аля, не начинай, а? Я же тебе говорил…
– Что значит «не начинай»? И что ты про Ахтарова говорил, я помню. И готова еще раз повторить: так нельзя! Авансом приговорил мальчишку, словно он прожженный злодей. Непедагогично, Вася.
– Вот такой хреновый из меня педагог. Только жизненный опыт мне подсказывает: люди не становятся подлецами нечаянно. Подлость – она в любом возрасте себя покажет. Ахтаров – тот еще гаденыш. Трусливый на самом деле, но это в нем страшнее всего… Ты в своих турпоходах по фрицевским тылам полицаев видела?
– Причем здесь полицаи?
– А если видела, то можешь представить на примере какого-нибудь виденного тобой полицая, как он в детстве на сверстников ябедничал и над малышами издевался?
– Если бы не война, совсем не обязательно, чтобы такой мальчик стал полицаем. Перебесился бы, попал бы под влияние хороших товарищей и, глядишь, стал бы нормальным рабочим или даже инженером.
– Или счетоводом.
– Или счетоводом!
– А те мальчики, которые под хорошее влияние правильных товарищей попасть не успели, но на немцев с кулаками бросались? Они сейчас где?
– Вот я и говорю: война – дело страшное!
– Ты Комара-Ахтарова еще не видела. А когда увидишь, подумай: получился бы или нет из него полицай.
– И не подумаю думать! Все равно это непедагогично. И даже нечеловечно!
