Сивилла – волшебница Кумского грота

В одну минуту, как всегда, улица наполнилась народом, выскочившим из домов и прибежавшим со всех концов города на пожар.

Исполняя служебную обязанность, показались верховные жрецы некоторых храмов со свитами из младших членов персонала, а затем и курульная колесница с сидящим стариком, имеющем знаки царского сана. Но это был не Тарквиний, находившийся теперь далеко и громивший рутулов, а его заместитель, гех sacrorum, на которого в последние годы одряхлевший, обленившийся и почти постоянно пьяный узурпатор свалил не только религиозные, но и светские обязанности римского властелина, куда тогда включалось и посещение каждого пожара.

Толпа все увеличивалась. В ее дальних от места катастрофы рядах шла болтовня о происходящем, искаженная после передачи слухов в десятые уши от очевидцев. Там говорили, будто жилище Евлалия уж горит, а жена его не вернулась от храма Аполлона, куда пошла к Фульгине, жене Евлогия.

Евлалия видели, как он швырял в окна свои жреческие инсигнии и служебные книги на руки других жрецов, чтобы спасти их от огня, а потом выпрыгнул сам.

– А ребенок?.. Ребенок Рулианы? – спросила женщина, подбежавшая с горы.

Она была ужасна, с глазами, выкатившимися из орбит, в разорванном платье, испачканном грязью на дожде, так как несколько раз упала по пути. Фульвия и Брут узнали в ней несчастную Альбину.

– Ребенок?.. Ребенок?.. – лепетала она вопросы, задыхаясь. – Рулиана унесла его с собой?

– Почем мы знаем? – ответили ей в толпе.

– Ребенок… ребенок сгорит! – взвизгнула Альбина и опрометью кинулась, но пробраться сквозь толпу к пожару оказалось нелегко.

Несчастная внучка великого понтифика в ужасе за участь чужого ребенка металась по просторному пустырю, теперь занятому толпой, кишевшей там, как муравейник, пока узнавший ее отец ее Фигул не окликнул:

– Зачем ты здесь, Альбина?! Что тебе тут надо? Ступай домой!..

– Сын… сын Рулианы! – отозвалась она с безумным взором. – Сын… там… в огне…

– Его давно унесли из дома, я его видел на руках няньки. Да полно тебе метаться при народе-то!.. Иди домой!..

– Он… ах… сын… спасен!..

Альбина, как сноп, упала на землю. Ее крик был последним, вылетевшим из разорвавшегося сердца.

Жрецы склонились к ней.

И они, и Брут с Фульвией, и многие в толпе поняли, что это вскрикнула и умерла настоящая мать спасенного ребенка.

Знавшие семейные дела жрецов поняли причину, почему Фигул так упрямо противился желанию своего отца посвятить Альбину в весталки, даже рассорился с ним.

Маститый великий понтифик подошел к нему и промолвил в слезах:

– Ты прав передо мной, помиримся!.. Но отчего ты мне не сказал всего?

Фигул не обнялся с отцом, угрюмо ответил:

– Теперь не время разбирать, великий понтифик, кто из нас прав и почему я тебе не доложил о том или другом, на все такое есть у нас иное место.

Отвернувшись, он стал распоряжаться переноской тела скоропостижно умершей дочери.

Глава XIV. Собака говорит с людьми

Пожар потушен. «Царь священных дел» уехал тем же порядком на курульной колеснице. Одни из жрецов примкнули к огорченному Фигулу, неизвестно о чем сильнее плакавшему – о смерти ли дочери или, скорее, о разрушенной мечте породниться с Тарквинием, заставить его сына взять супругой Альбину, на что Фигул, став фламином Януса, имел шансы на успех.

Он размышлял: «Надо было случиться этому пожару, как нарочно, в то самое время, когда она пошла к нему за окончательным ответом!.. Свидетели согласия Арунса были готовы выскочить из засады, и я с ними… Все было налажено… надо было этой молнии ударить в сеновал… эх!..»

Затея рухнула, мечта разлетелась… Фигулу стало теперь все безразлично: и Арунс, и вражда с отцом.

Другие жрецы утешали Евлалия, обещая возместить все его убытки.

Около этого кружка на траве валялось и плакало крошечное существо, годовалый мальчик, ставший никому не нужным, брошенный и нянькой, и назваными родителями, которым был подкинут, – существо, обреченное гибели, так как ни Арунс, ни Фигул не возьмут его к себе, отвергнет и Евлалий, потому что перестанут платить за него.

Мальчик обречен на голодную смерть, если его не подберут бродяги, скупщики рабов, нищие.

А на пустыре, исполняя слово оракула, «собака» стала говорить с людьми – Пес тиранки Туллии, Брут, выступил на середину равнины и произнес громоносную речь, какой римляне от него не слыхали.

– Вот она, власть Тарквиния Гордого, власть узурпатора, поправшего все законы богов, людей и природы!..

Брут говорил все, что знал о грязных похождениях Тарквиния, его жены, двух старших сыновей, уверяя, что Альбина – не первая жертва их легкомыслия.

Он доказывал, что настала пора радикально обновить все, что обветшало, – одно отменить, другое укрепить.

Собравшийся плебс слушал оратора с глубоким вниманием. Все сознавали, что он прав: Риму нужно одно римское, все иноземное губит его.

Прав ли был Брут в действительности? Историки спорят, рассматривая его деяния каждый со своей точки зрения, но тогдашним римлянам его проект переворота пришелся по душе.

Уже заря занялась, когда Брут ушел к Евлогию, куда перебралась и семья Евлалия из сгоревшего дома.

Настал вечер перед годовщиной того дня, когда Брут казнил Эмилия.

Год у римлян тогда делился на двенадцать месяцев, а из них каждый на четыре периода с неодинаковым числом дней, от пяти до девяти, согласно лунным фазам. Это был сбивчивый счет, однако продержавшийся даже после введения греческой системы седмиц – до самого падения империи.

Брут намеревался открыть план, доверенный ему пьяным Секстом, Спурию и условиться, как сообща противодействовать этому, но гордый полководец презрительно отказал Фульвии, когда она пришла звать его к Бруту.

Спурий не поверил в опасность для своей дочери, не пошел к Бруту, не принял его у себя. Трезвый не понимал пьяного, не допускал возможности похищения чужой жены Секстом в самый день его свадьбы. Спурий даже подозревал, будто старый друг устраивает ему ловушку, чтобы получить предлог притянуть его к суду или вымогать деньги.

Фульвии после долгих усилий удалось уговорить старого полководца повидаться с Брутом на нейтральной почве – прийти вечером в сад при чертоге Тарквиния.

Брут сознавал, что он должен действовать решительно, чтобы не погубить себя и друзей. Иного выбора не оставалось, так как произнесенная им к плебсу речь стала известна Туллии через Арунса и других угодливых особ. Правда, все они, как и Спурий, не поверили в искренность ее произнесения Говорящим Псом.

Забылось ими и изречение оракула о разговоре собаки с людьми. Никто не придавал всему этому надлежащего значения.

Тиранка давно искала предлога для казни Спурия или его тайного устранения. В заманивании его Брутом в сад она тоже видела что-то устраиваемое в ее пользу.

День гибели Фульвии наступал, на завтра была назначена ее свадьба. Она не вынула из сундука давно приготовленную со всем приданым желтую вуаль, а упросила брата наточить поострее меч для пресечения ее молодой жизни, что послужило бы поводом и к его гибели.

Пропасть разверзалась…

Вечером Фульвия провела Спурия в глухую часть сада, где их ждал Брут, сидя в беседке под священной лирой Арны.

Старый воин продолжал опровергать все доводы девушки в защиту Пса. Препираясь, они прошли под лиру.

– Зачем ты звал меня, Говорящий Пес? – спросил Спурий грубо, не здороваясь.

– Я звал тебя, – ответил Брут с величавой серьезностью, – чтобы сказать о замысле Секста, посягающем на честь твоей дочери. Поезжай сейчас же в военный стан, возьми преданных тебе воинов, подстереги злодея, уличи и спаси свою дочь от него.

– Мне все это Фульвия передавала, но я ни одному слову не верю. Ты слишком увертлив, Юний Брут!.. Ты преданный пес Туллии…

– Называй и считай меня кем хочешь, только исполни мой совет.

– Я боюсь тут ловушки и никакого дела с тобой начинать не стану. Оставим все это! Нам с тобою больше друзьями не быть, а пора откровенно объясниться: ты клялся нам не отдавать Эмилия на казнь, если бы даже пришлось положить за него свою жизнь. Сегодняшний день – годовщина этой казни.

– Я сдержал все мои клятвы…

Брут говорил со спокойствием железного духа философа, стоя со скрещенными на груди руками перед разъяренным другом, который жестикулировал, размахивал руками, сверкал глазами, топал ногами и поминутно хватался за меч. Человек просто кипел от негодования.

– О Луций Юний! – перебила их разговор Фульвия, положив руку на плечо Брута. – Я верю в твою правоту, меня не заставят отречься от тебя никакие доказательства измены, а сердце говорит, что Эмилий…

– Я его столкнул со скалы, – перебил Брут с невозмутимым хладнокровием.

– Зачем ты это сделал?

– Сделал потому, что стал изменником! – вскричал полководец.

– О Спурий Лукреций!.. Брут – честный человек…

– Ты слишком молода, чтоб учить меня житейской опытности!.. Ступай к твоей Арне, не мешай мне говорить откровенно с этим Псом нашей тиранки.

– Да, дитя мое, – подтвердил и Брут, – уйди отсюда.

Фульвия ушла. Спурий и Брут продолжали перебранку – один яростно, другой хладнокровно.

– Спурий, выслушай…

Полководец выхватил меч.

– Ничему я не поверю в устах льстивого пса!.. Вся кровь моя кипит от гнева. Мой меч не притупился для наказания изменника. Не быть нам друзьями, Юний, не быть и врагами… умри!..

Глава XV. Призрак юноши

Брут ловко парировал удар меча своей толстой тростью, говоря:

– Напрасно стараешься схватить меня за руку! Твой меч мне не страшен, потому что совесть моя чиста. Лучше прими мой совет: спасай свою дочь!

– Зачем я стану спасать ее от опасности, которой нет?..

Но в эту минуту Спурия схватили за руки и за плечи двое мужчин, подбежавшие сзади.

– Батюшка-тесть! – кричал Луций Колатин. – Я искал тебя по всему городу! Лукреция… ах!.. несчастье!..

Другим из пришедших был Валерий.

– Секст… злодей… – перебил он возгласы друга.

– Он ее ужасно оскорбил…

– Лукреция закололась.

Слушая торопливые сообщения зятя и его друга, Спурий стоял, понурив голову, ошеломленный, огорченный, испуганный.

– Римляне-квириты! – строго произнес Брут. – Не тратьте время на пустые речи, поезжайте скорее! Я понял, что злодей обманул меня, исполнил свой гнусный замысел сутками раньше. Я в этом не виноват перед вами.

– И в этом и во всем другом виноват ты, презренный пес! – вскричал Спурий. – Где наш Эмилий, говори!..

– Казнен, – ответил Брут, не лишаясь и в эту минуту твердости.

– При блеске утренней зари в нынешний день умер Эмилий – и ты в годовщину умри!..

– Ты раскаешься, Спурий, что убил меня. Я один, а вас трое… Погоди, выслушай!..

– Не хочу слушать твоих льстивых речей, изменник! – произнес полководец, снова замахнувшись мечом.

– Смерть Говорящему Псу! Смерть ему за Эмилия! – подтвердили Колатин и Валерий.

Бродивший по саду закутанный незнакомец быстро подбежал и, схватив Спурия за руку, помешал ударить.

– Кто держит мою руку? – спросил вождь и, оглянувшись, отшатнулся в ужасе.

Перед ним стоял Эмилий, отбросивший тогу с головы.

– Его призрак! – тихо, но без страха, сказал Валерий, обнажив свой меч. – Он хочет, чтобы не ты, а я отомстил за него.

– Я не призрак, – возразил молодой римлянин, – я стою живой перед вами.

– Ты жив! Ты спасен! – вскричал Валерий, бросаясь к другу.

Эмилий уклонился от его объятий.

– Зачем пришел ты сюда прежде времени? – обратился к нему Брут. – Поведай мне и этим людям, кто ты теперь!..

– Я здесь в надлежащее время, – ответил казненный, – я вестник Прозерпины. Евлогий Прим и сивилла Ютурна, служащие Аполлону Дельфийскому, послали меня возвестить тебе, отец всех добрых римлян, что серебряный лук Аполлона натянут и врата в царство смерти отворены для семьи узурпатора и клевретов его. Боги повелевают тебе предать их всех смерти, а самому занять курульное кресло Ромула, ибо ты достоин того.

– Идем! – воскликнули друзья, очутившись в неловком положении перед Брутом, которого только что намеревались заколоть, не сообразив, что Дельфийский оракул, повелений которого они отнюдь не дерзнули бы ослушаться, дает его им в цари как родственника свергнутого Тарквинием царя Сервия.

– Я не царь, – возразил Брут, – я не сяду на курульное кресло после Сервия, этого я недостоин, а после Тарквиния сесть считаю себе за позор. Я не царь, а советник, консул римлян.

– Рекс или консул, все равно, – сказал Спурий, – лишь бы ты избавил Рим от тирании узурпатора, приняв какой тебе угодно титул, и… и прости мне, Брут, мое недоразумение!..

Друзья обнялись, примиряясь, и уехали в Коллацию.

Оставшись одиноко в саду, Эмилий постоял в раздумье среди беседки, потом побрел вдоль аллеи к роскошному дому. Там он стал мечтать о любимой женщине, глядя на окно ее прежней, знакомой ему с детства комнаты, освещенной лампой, и безразлично относясь к тому, она ли там живет теперь или другой занял это помещение.

– Напрасно старался я позабыть тебя с другими женщинами, моя несчастная страдалица!.. Никакие диковины Греции меня не тешили, никакие чудеса сивиллы Кумской не исцеляли моей тоски о тебе, ни одна красавица не привлекла моей любви…

Услышав шаги нескольких особ, идущих с террасы в сад, юноша скрылся, наблюдая. Он узнал Арну, как бы вызванную сюда внушением его мечты о ней.

Здоровье дочери Тарквиния постепенно слабело в течение этой зимы, ее жизнь угасала. Она уже не могла правильно спать, тревожимая жестоким кашлем.

Накануне годовщины казни своего друга Арна сильно волновалась, плакала в постели, с которой уже не вставала на долгое время.

Так застала ее Фульвия, проводив Спурия к Бруту.

– Пойдем в сад, Фульвия, – сказала больная, – я не могу здесь оставаться. Мне кажется, будто эти стены, мрачные, неприветливые, напоминающие ужасные дни моей свадьбы, расшатанные недавним землетрясением, готовы упасть и задавить нас обеих. Пойдем, Фульвия, к нашей священной лире! Мне кажется, будто я слышу ее звуки. Эмилий явился из царства теней, я слышу душой его зов.

Они вышли в сопровождении рабынь и сели в беседке.

– Ах, Фульвия, как мне душно, жарко! – жаловалась Арна. – На груди точно камень лежит. Мне целый день хотелось пить, но никакое питье не могло утолить этой жгучей жажды. Я едва дышу, моя грудь не повинуется мне. Помнишь, как, бывало, я пела? А теперь едва говорю. У меня смерть в груди… Милая, добрая Фульвия, прощай!.. Чу!.. лира звучит! Дух Эмилия прилетел, это не ветер – струны правильно наигрывают мотив песни пропавшей Ютурны:

Играйте, летайтеНад нами орлы!Вы неба владыкеПриятны, милы…

Глава XVI. Увядшая роза

Пропев вполголоса первые строфы, Арна закашлялась и склонила голову на плечо Фульвии.

– Мне холодно, – сказала она, – я озябла.

– Это добрый знак, милая, – ответила Фульвия, – завернись в мой плащ, он теплее твоего. Ты согреешься и уснешь.

– Нет, Фульвия, если и захочется, я не стану спать… Близится час… помнишь, это случилось на рассвете?..

– Мне ли это забыть?!

– Фульвия, ты одна понимаешь мои страдания, потому что и ты ведь любила того же, кого и я. Дух Эмилия теперь с нами! Разве ты не слышишь, как правильно играет лира? Разве ты не слышишь, что поет его голос, тихо поет, почти шепотом, песню сестры, Он продолжает то, чего я не допела.

Арна и Фульвия взглянули вверх на потолок беседки, где висела лира, но решетка обросла зеленью до того густо, что взобравшийся юноша был невидим за нею. Он выпустил инструмент из рук, и лира сильно закачалась на белой широкой ленте.

Подруги глядели на это явление с утешением, считая чудом.

Фульвия укутала Арну в свой теплый плащ, поцеловала ее горячий лоб, растерла холодные руки.

– Мечты мои!.. мечты заветные!.. – говорила умирающая дочь Тарквиния. – Рассеялись, распались они, как лепестки завядшей розы от гневного дыхания сурового Борея. Не я ли та роза, о которой твой брат говорил, будто сивилла предрекла Эмилию перед казнью?

Печалься, несчастный, о розе своей!..Сразит твою розу холодный Борей…

Как с деревьев осенней порой валится лист, обнажая их печальные стволы, так отпали от моего сердца все надежды. Обнажилось, открылось мне вполне ясно сиротство мое – печальный удел нелюбимой жены, дочери пьяного отца, жертвы прихотей мачехи, печальный удел сироты, не получающей ни родительской, ни супружеской ласки. К чему мне дольше жить? Чтобы видеть, как Туллия и вас всех перегубит? Лукрецию, тебя… Вели рабыням спеть ту песню, которую сложила я прошлым летом, в те дни, когда я была крепче и еще могла сама играть на лире и воспевать страдания мои.

Фульвия позвала рабынь, стоявших поодаль. Они отвязали священную лиру Арны и под ее аккомпанемент стали напевать куплеты разговора солистки с хором.

Я люблю его, как весенний день;Я люблю его, как луч солнечный.Но твою весну хмурой осеньюЗаменил злой рок;Твое солнышко черной тучеюЗаслонил от глаз.Не слыхать тебе пенья пташечек;Не свивать венков из весенних роз;Не видать тебе друга милого.Дорог милый мне, как царю венец,Как невольнице воля сладкая,Невозвратная.Слит венец тебе не из золота —Думой горестной твою головуУвенчал злой рок.Уж не знать тебе вольной волюшки;Не порвать тебе цепь тяжелуюГоря лютого.Что бы ни было в жизни горестной,Поклялась я быть другу верною.Сгинул милый твой; больше нет его;Без вины казнен смертью лютою.Но ничто навек не разлучит нас;Даже смерть сама не властна любовьОхладить к нему; будет все любитьДруга милого сердце верноеЗа могилою.

Под эту песню Арна задремала, прислонившись головой к плечу обнимавшей ее Фульвии. Рабыни ушли. Через некоторое время Арна очнулась, огляделась в предрассветный сумрак, потом вдруг вскочила с лавочки и заговорила, указывая в одну из дверей беседки:

– Видение… вон там, гляди! Я вижу Эмилия, он с нами…

Фульвия тоже увидела высокую белую фигуру. Знакомый им обеим голос, полный тоски и любви, позвал:

– Арета!..

Дочь Тарквиния порывисто бросилась с тихим криком, не разбирая, живой это Эмилий или его тень.

Глава XVII. Вернувшийся из Аида

Юноша прижал к сердцу подругу детства, усадил на скамью и сел рядом.

Арна ничего не могла говорить. Она ласкала его темно-русые кудри, с невыразимой любовью глядела в его добрые глаза, пожимала могучие руки. Они оба плакали в порыве восторга, забыв Фульвию.

Отойдя от счастливой четы, молодая римлянка также плакала, одинокая, забытая, но счастливая счастьем любимых людей.

– Я жив, я жив, Арета, успокойся! – говорил юноша, лаская любимую женщину. – Я все твои оковы разорву. Моя… моя навеки ты отныне.

– Ах, друг мой! – ответила она. – В сто раз приятнее мне было бы жить в хижине с тобой, чем изнывать в этрусском чертоге сурового Мамилия, немилого мне и не любящего меня, Эмилий…

– Эмилий казнен, – возразил он, – не называй меня так. Фамильное имя моего отца Турна было Гердоний, но он уже имел двух сыновей, когда родился я. Римский патрициат считает многочадие неприличным, и больше двух сыновей или дочерей знатные не оставляют. Поэтому меня усыновил дед, отец матери, и по нем я был Эмилием. Когда я умер, но подземные боги возвратили мою душу на землю…

Возвращенный к жизни юноша вкратце рассказал любимой женщине о своих приключениях. Арна слушала с глубоким вниманием, радуясь, что его сестра Ютурна, спасенная сивиллой, стала служить ей заместительницей, «тенью», в тех случаях, когда старухе не под силу идти далеко или выполнять какое-нибудь сложное гадание вроде показывания загробного мира.

Ютурна и теперь в Риме, привезла Эмилия из Греции вместе с Виргинием Руфом и его другом Арпином, за которого давно вышла замуж.

– Арета, – заключил он свое повествование, – мы больше не расстанемся. Бросим все, бежим в Афины, в Египет, куда тебе угодно… Или укроемся до лучших времен в Италии, у самнитов, где живут родные мужа моей сестры, где дожил свой век спокойно и мой дед-изгнанник Эмилий Скавр.

– Друг мой, – возразила Арна с грустью, – зачем и куда бежать мне теперь, когда моя душа скоро покинет тело? Смерть в груди моей.

– Ты не умрешь, Арета! – вскричал он в отчаянии. – Ты не умрешь! Мы отвезем тебя в Кумский грот – сивилла все недуги исцеляет.

– Слишком поздно!.. Ничто не спасет от смерти, когда уж нет могучей силы жизни. Как зовут тебя теперь?

– Брут усыновил меня, и теперь я Юний Гердоний Сильвий в память казни в лесу.

– Пусть другие люди так тебя называют, но ты зовешь меня по-прежнему Аретой… Так и ты для меня останешься Эмилием, как прежде. Если по-прежнему мои желания – закон для тебя.

– И ты можешь сомневаться!.. Умрем вместе… Ты это хочешь?..

– Нет, Эмилий. Фульвия, где же ты?

– Я здесь, моя дорогая, – отозвалась римлянка, – я отошла, чтоб не мешать вашему счастью.

– Поди сюда! – И она обратилась к другу. – Вот девушка, достойная, Эмилий, быть твоей женой. Она со мной оплакала час гибели твоей. Возьми ее! Прими из рук моих, как мой последний дар. Она любит тебя, таит любовь в своем чистом, скромном сердце. Возьми Фульвию, Эмилий, и с нею вместе посещай мой мавзолей.

Арна взяла правые руки Эмилия и Фульвии, соединила их и продолжила:

– Вот наконец я счастье узнала! Изведала его, хоть в час моей кончины! Со мной здесь мой друг и верная, любимая подруга. Я счастлива, и вы будьте счастливы, друзья мои, невеста и жених. Просьбы умирающих священны, вы не откажетесь исполнить их. Ты, Фульвия, слова обрядов брачных скажи сейчас…

– Где ты, мой Кай, там и я, твоя Кая, – произнесла Фульвия, зардевшись ярким румянцем счастья.

– Но что это за звуки? – воскликнула Арна, встрепенувшись, как вспыхивает в последний раз, перед тем как угаснуть, догоревший светоч. – Слушайте!.. слушайте!..

Эмилий и Фульвия увидели, что вдали, за невысокой оградой сада, по Тибру несется богато убранная лодка, в которой сидит сивилла Ютурна, заместительница, «тень» знаменитой волшебницы Кумского грота, окруженная вооруженными людьми – пособниками ее дела мести за отца и братьев. Среди них были жрецы Евлогий Прим и брат его Евлалий и вернувшиеся проскрипты Тарквиния, – Виргиний Руф и друг его, муж Ютурны, Эмилий Арпин, их жены и взрослые старшие дети.

Они пели заунывно, протяжно, и каждое их слово доходило в сад:

Полночные звезды горят в вышине,Огнем отражаясь в игривой волне,Но взглянет Аврора – настанет рассвет,Они исчезают… погасли… их нет.Так память о милом в полночной тишиВстает перед взором несчастной души.Нам снится, что милый пришел к нам… он здесь…Но утро настанет – и призрак исчез.Нас горе разлуки терзает сильней;Разбитому сердцу еще тяжелей.О люди!.. блаженство любви есть цветок,Прелестный и нежный, растущий открыто,Без всякой защиты… сорвали – поблек!..Сорвали, – поблек!..

Эхо повторило припев, донесшийся с уплывающей лодки:

– Сорвали – поблек!..

Глава XVIII. Звук похоронной трубы

Вставала заря. При ее блеске Ютурна вышла из лодки на берег и вошла беспрепятственно в город, продолжая напевать слышанное в саду. Хор друзей и прислужников вторил ей. Ее напев сделался мрачным, грозным, его слова стали призывом к изгнанию тиранки Туллии.

Дочь невинно замученного Турна Гердония, ставшая сивиллой, явилась на форум. Римляне чествовали ее как богиню. Она пела, а ее муж Арпин, Виргиний Руф и другие, чудом избежавшие гибели проскрипты тирании говорили речи.

Песнь волшебницы сменилась гулом как будто от приближения бесчисленных роев пчел.

Эмилий скрылся в кустах, заметив, что из дома идут враги его.

Жестокая Туллия пришла со старшим сыном, ничего не зная о его поступке с Лукрецией.

– Фульвия! – гневно кричала она. – Зачем ты болтаешься целую ночь в саду? Зачем ты до сих пор не оделась в брачное платье? Тебе пора идти со мной в храмы приносить последние девичьи жертвы.

– Я принесу, но не брачные, – ответила римлянка, показывая на Арну, лежащую уже без дознания. – Не к свадьбе следует готовиться сегодня – вели костер воздвигнуть погребальный. В живых уж нет Ареты, Арны милой.

– Как? Умерла? Вот уж совсем некстати!.. – вскричала тиранка с полным равнодушием. – Но все равно… Мы смерть ее от всех до завтра скроем… Унесите ее, уложите в спальне!..

Тело унесли. Фульвия хотела тоже уйти, но осталась, потому что гнев переполнил ее сердце.

– О Туллия! – вскричала она. – О женщина-злодейка!.. Ведь это дочь Тарквиния скончалась, а ты ни единой слезы пролить о ней, я вижу, не желаешь! Ах нет! Ты не женщина, ты недостойна носить название доброй подруги, назначенной на радость человеку. Ты скала бесчувственная, огнедышащая Этна, губящая все близкое потоками лавы. Слышишь ли ты звук похоронной трубы, несущийся с главного форума? Там еще другая женщина, жертва твоего тиранства, покинула мир живых…