Девочка в разных ботинках

А еще бабушка «знала приличия». Я твердо усвоила, что с голыми ногами и руками «в город» выходить неприлично, надо «прикрываться» (надевать чулки и пыльник – легкое летнее пальто). Бабушкино веское слово, как правило, было последним в соседских спорах, хотя кухонные разборки она не жаловала – величественно уходила в свои шестиметровые покои.

Бабушка ни с кем «не выясняла отношений», не только на кухне. Уронит одну-две острые фразы и замолчит или вовсе удалится. И нежных чувств она словами особо не выражала – ни к маме, ни ко мне или позже – к моей младшей сестре. Но я точно знаю, что у бабушки была своя «формула любви» – она всегда и надежно была рядом8. В детстве я об этом, конечно, не думала, я просто жила в этой любви, как в прочном коконе, а сейчас вспоминаю события и вижу зримый образ бабушкиной «формулы».

Однажды, года в четыре, я упала с железной лестницы – летела несколько ступенек вниз и, конечно, испугалась и ушиблась, но, как оказалось, думала о другом. Потому что, когда появилась бабушка, я, всхлипывая, проговорила: «Я падаю, падаю, а тебя все нет». И непривычно притихшая бабушка, поднимая меня и окутывая полами своей кофты,9 повторяла: «Здесь я, здесь я». С этим ощущением я и жила.

Про маму Зиночку

и папу-«примака»

Я никогда не слышала, чтобы мою маму называли Зинкой, как было принято в нашей коммуналке, – только Зинаида или Зиночка. И не просто из уважения к бабушке – мама работала учительницей в школе, преподавала иностранные языки. Для коммуналки это был высокий статус, и мама его, конечно, заслуживала – была образованной, скромной, доброй и красивой.

Мама (слева) с подругой, 1951 г.

Когда мама вышла замуж за папу, в коммуналке ее сначала «не одобрили» – все ожидали для Зиночки «хорошей партии», а папа приехал из украинской деревни. Но он смог восстановить мамину репутацию в глазах соседок – сначала обаял их веселым характером и приятным обхождением (когда папа появлялся на кухне, соседки «водили вокруг него хороводы», как говорила бабушка), а потом и вовсе «стал начальником» – ходил с портфелем, в шляпе и кожаном пальто.

Только бабушка не поддалась папиному обаянию и начальственному виду – она так и не приняла его как достойного мужа для единственной дочери. Называла папу «хохляндией» (а меня, если ругала, – «хохляцкой породой» и «чумичкой деревенской») и отвергала все его попытки «породниться».

Папа (справа) с другом, 1948 г.

На самом деле, папа мог приехать откуда угодно и получить от бабушки такой же «от ворот поворот», потому что у нее был свой достойный кандидат в мамины мужья – «солидный такой мужчина с хорошей квартирой в центре Москвы и положением». Бабушка изо всех сил старалась «выбиться в люди», и мама училась в одном из лучших столичных вузов. А, получается, для кого были ее старания – «для телка деревенского (папа был на 4 года младше мамы), ни кола, ни двора, ни гроша в кармане».

Мама (крайняя справа во втором ряду) среди однокурсников и преподавателей факультета, 1947 г.

Заметки на полях

Мама в 1947 году блестяще окончила факультет иностранных языков Московского городского педагогического института им. В. П. Потемкина (который потом объединили с МГПИ им. Ленина, или Ленпедом). О том, что мама была лучшей студенткой факультета, я знала от ее подруги-однокурсницы Ираиды Эрастовны Воронцовой, а позже услышала от одного из маминых профессоров. Когда я пробовала сдавать экзамены в Ленпед (пошла туда за компанию с подругой и, конечно, не поступила), Владимир Дмитриевич Аракин, известный советский филолог, был председателем моей экзаменационной комиссии и вспомнил (через 25 лет!) мою маму: «Зиночка Моргунова! Это была наша самая яркая звездочка».

Мама всегда была тонким буфером между папой и бабушкой, двумя сильными, независимыми характерами, и один бог знает, чего ей стоило «уживать» мать и мужа под одной крышей и в конце концов съехаться всем вместе в нашу первую отдельную квартиру – малогабаритную хрущевку в Черемушках. Но даже тогда бабушка не утихла, а пока мы жили в ее шестиметровке, папа был безоговорочно записан в «примаки».

Я, конечно, слышала бабушкины высказывания в адрес папы, но в детстве никогда не чувствовала, что в семье был конфликт. Я поняла это намного позже. А маленькой я просто считала, что бабушка такой и должна быть – на всех ворчать смешными словами, все знать и всегда «дело говорить» – по-другому и быть не может.

Лингвистическое отступление про бабушкин острый язык, прибаутки и деревенские байки

Бабушкино ворчанье стоит отдельных воспоминаний. Она не ругалась «плохими словами» (в нашей семье вообще никто никогда не ругался матом, и я его физически не выношу). Но отсутствие «крепких» слов бабушка с избытком восполняла яркими образами. Видимо, поэтому в памяти и остались «картинки», нарисованные ее острым языком.

«Ты что – верблюд двугорбый, чтобы при детях плеваться? Так и верблюд за тобой не угонится – гляди, сколько налузгала» (это про тетку, которая грызла семечки около нашего подъезда). «Иди, друг ситный, откуда пришел. И не так себе иди, а быстро» (так бабушка выпроваживала с нашего двора случайно забредшего туда пьянчужку). «Ах ты, морда твоя усатая. Накрутят тебе когда-нибудь хвоста по самый копчик, будешь знать» (это бабушка приветствовала кота Ваську, который лез в форточку после очередного загула). «Я твое бескультурье с батареи убрала, в таз кинула. Витька заходил, а тут нате вам». Соседка, забирая из таза свое нижнее белье, отшучивалась: «Ой, да ладно, Прасковья Павловна, а то Витька исподнего не видел. Мое-то получше, чем у его Верки». Бабушка: «Мели, Емеля, твоя неделя. Я вот послушаю, что Верка на это скажет, если уши не отсохнут».

Насчет исподнего бабушка тоже высказывалась: «Ты еще сюда в исподнем заявись. Люди же вокруг» (это соседке, которая пришла на кухню в «полуголом халате»). Коммунальные жители очень охотно объединялись в таких случаях вокруг бабушки, и я тоже твердо знала, что «людей надо уважать». «И фамилия твоя Балаболкина» (бабушка нередко давала людям разные «фамилии» – соседкам особенно, но и мне доставалось; помню еще Бестолковкину и Пустомелину).

Я постоянно донимала бабушку вопросами по поводу ее высказываний. Как это «язык без костей»? Он же у всех без костей, почему она только про одну соседку так говорит?

Я рано начала говорить («с пеленок», как говорила бабушка)10, легко запоминала стихи и не только – повторяла за всеми услышанное, обычно слово в слово. И моя малообразованная бабушка почувствовала мои «лингвистические наклонности» и в какой-то момент, мне тогда было года три, стала заметно оберегать меня от словесного мусора. Выпроваживала с кухни, когда там начинались разборки, осаждала соседок: «Ну-ка, не болтай помелом, а то, видишь, мой „банный лист“ уши навострила, сейчас пристанет». И сама, отвечая на мое любопытство, поправляла себя и меня наставляла: «Плохое это слово, некультурное. Ты в другой раз так не говори». Но, несмотря на бабушкину цензуру, память все равно сохранила многое из ее словесного творчества.

Бабушка часто «поминала» черта и шута. Черт, как правило, был лысым («Черта лысого ты там купишь»), а шут, конечно, «гороховым». Под это определение попадали самые разные люди, независимо от гендерной принадлежности, и речь, как правило, шла о не соответствующем месту поведении или внешнем виде («вырядилась, как шут гороховый»). Но этот любимый бабушкин персонаж мог просто поминаться всуе, вполне себе незлобиво («шут его знает», «а на шута он тебе?», «шут с ним»).

Заметки на полях

Бабушка своими «образами» очень точно описывала атмосферу нашей коммунальной кухни: «Чего ты со своей кастрюлей как с писаной торбой туда-сюда носишься? Ставь на мой стол, вот место тебе подвинула».

«Туда-сюда носится», «вальсы крутит», «хороводы водит», «перед глазами мельтешит», «на одном месте топчется», «круги наматывает», «тараканьи бега устраивает», «блохой скачет», «как истукан, застыла», «лежмя лежит» и пр. – именно так выглядело наше никогда не прекращавшееся коммунально-броуновское движение.

В бабушкином лексиконе часто встречались цитаты из классики: «Ну, ты скажи, что за человек такой несуразный? Не мышонка, не лягушка, а неведома зверушка». «Сказка ложь, да в ней намек. Вот и раскинь своими мозгами». «Толоконный твой лоб».

Когда мы оставались вдвоем, бабушка читала мне по памяти стихи, которых знала много, особенно большими текстами – из Некрасова. Других поэтов – Пушкина, Лермонтова, Фета – она тоже помнила, но чаще отдельными «куплетами», и, когда я начала читать сама и позже, проходя школьную программу, я с удивлением обнаруживала в стихах классиков знакомые с детства строки («Эй, пошел, ямщик!..» – «Нет мочи. Коням, барин, тяжело. Вьюга мне слипает очи, все дороги занесло»). Бабушкины цитаты не всегда были точными («мутное стекло» вместо «бледного»), и я часто спотыкалась, вспоминая «правильный текст», потому что бабушкина версия намертво въедалась в память. И главное, я почти всегда была согласна с ее редактированием.

Помимо стихов, бабушка знала какие-то самодельные сказки – про леших, русалок, кикимор и прочую фантастическую живность. Несмотря на узнаваемость персонажей, больше я таких сказок никогда не слышала – видимо, так их сочиняли в деревне. Многие сказки мне казались нескладными – почти без сюжета, «что вижу, то пою», и они плохо запоминались. Когда я пересказывала их маме, мы с ней подолгу разбирались, кто же все-таки утонул в болоте и куда делась русалка, про которую была сказка. Мама читала мне хорошие книги, содержание которых я запоминала легко и сразу. Но бабушкины «нескладушки» я все равно любила слушать, а сказку про лешего, от которого прятались съедобные грибы, и ему доставались одни поганки, я несколько лет спустя даже рассказывала в школе на каком-то конкурсе сказок и получила награду.

Но больше всего в исполнении бабушки мне нравились деревенские байки – истории, которые случались в Александровке, откуда бабушка была родом. Как дом однажды строили, «а бревен нету; к приказчику идти просить – так он не даст, значит, одна дорога – в лес, воровать; а в лесу – мороз жгучий да бурелом колючий» … Или еще про слепую девушку Варю, которая «не пропала, потому что рукодельная была и плела занавески кружевные, чтобы сквозь дырочки солнышко в дом заглядывало; и люди ей копеечку давали или хлеба кусочек»…

А еще бабушка рассказывала театральные истории, услышанные от знаменитых артистов в ресторане ВТО. Всегда с уважением к их трудной работе и сочувствием к слабому здоровью (сюжеты многих историй были про потерянный голос или «прострел в спине», «а пьесу уже начинают, и в зале полным-полно народу, вот беда»).

Заметки на полях

Я помню бабушкины «философские» афоризмы уже более позднего времени. «Настя, ну что ты все ладишь свое.11 Не „фулюганка“, а „хулиганка“ надо говорить. Ведь сколько лет в Москве живешь. И девчонкам уши своим бескультурьем забиваешь». «Думаешь, теплые штаны не надела, так сразу красавицей стала?» (это мне, конечно). «Это материно диетическое. Нормальная еда вот стоит» (у мамы была больная печень, и бабушка ей готовила отдельно). «Это почему ты толстая? Сама бы до такого не додумалась – в доме зеркало есть. Не иначе кто по большой дружбе подсказал». «Темень уже, а ты сидишь на голодный желудок, глаза портишь» (я шью себе платье на день рождения подруги). «Она-то на твой день рождения бисером не рассыпалась, пришла в чем было». Я с возмущением заступаюсь за подругу. Бабушка неожиданно миролюбиво соглашается: «Не кипятись ты, это я так, в сердцах. Хорошая она девочка. И матерь у нее уважительная. Давай помогу, наметку повыдергиваю». «Нечего философию разводить, или подметай, или иди уже на свое комсомольское проседание».

«Хотеть надо меньше». «Раз приспичило, тогда упирайся до конца». Это мои любимые цитаты от бабушки. Очень помогают по жизни.

Немецкая кукла наизнанку

Я не помню свою любимую игрушку и не уверена, что она была. Может, числился какой-нибудь плюшевый мишка, как у многих моих сверстников. Знаю, что у меня не было кукол, и я не умела с ними играть, а единожды проявленный к кукле интерес стал семейной историей.

Куклу привез бабушкин брат дядя Илюша, в очередной раз вернувшись из командировки в Берлин. Она была как живая, с трогательными складочками на руках и ногах, улыбчивой фарфоровой мордашкой и струящимися локонами, моргала глазками и говорила «мама».

Я с немецкой куклой, 1958 г.

Смотреть куклу собралась вся наша коммунальная квартира, приходили и другие соседи по дому. Куклу выносили в коридор, в кухню и показывали в окно многочисленным желающим увидеть немецкое чудо. Потом папа привел соседа с фотоаппаратом, и меня сфотографировали с куклой в руках. Мои родители, глядя на эту фотографию, всегда смеялись – когда нам принесли отпечатанные снимки, дорогой немецкой игрушки уже не было. Кукла прожила ровно столько, сколько мои родственники пили с соседями чай на общей кухне, оставив меня в комнате получать удовольствие от подарка.

Когда они вернулись, кукла была разобрана на мельчайшие детали, вплоть до улыбающейся челюсти, которая тоже оказалась съемной. Я вытащила и разобрала пищащий механизм, который говорил «мама», все соединительные детали двигающихся рук и ног, одним словом, все, что можно было отсоединить. Куклина одежда была вывернута наизнанку – я проверяла, нет ли там внутренних пуговок или петелек, которые можно расстегнуть. Глядя на груду запчастей, разложенных по кровати, дядя Илюша неодобрительно отозвался о немцах – могли бы сделать куклу попрочнее, если четырехлетний ребенок разобрал ее за полчаса. Тему, уже на другой день, продолжила бабушка. Она показывала соседкам на кухне куклину одежку и возмущалась, что оборки на платье и чепчике не пристрочены, а пришиты тонкой нитью вручную, – «отпороть, как плюнуть». Соседки соглашались.

Я не знаю, почему я разобрала куклу. Сейчас я могу придумать разные объяснения и подвести под свой детский поступок кучу теорий. Но я помню эту историю именно такой, «беспричинной», потому что мне никто не задавал вопроса, почему я это сделала. Мама однажды сказала, что я была любознательная, поэтому и разобрала – хотела посмотреть, что внутри. Возможно, но я больше никогда ничего на запчасти не разбирала. История с куклой осталась семейной легендой.

Про игру в «школу», ученого кота Ваську и валенки «за партой»

У меня есть еще одно воспоминание про свои детские игрушки – когда я играла «в школу».

Заметки на полях

Я бы могла играть в школу, даже если бы моя мама не была школьной учительницей – в школу играют многие дети. Но моя жизнь действительно была наполнена маминой работой. Или, точнее, маминым отсутствием, потому что она была на работе.

Мама – классный руководитель 7 «А» класса 78 школы

Перовского района, 1976 г. Фото из архива

Татьяны Чернышевой

Мама никогда не работала рядом с домом – всегда ездила на другой конец Москвы, потому что она трудилась там, где была нужна, а не там, где ей было удобно. И почему-то школы, в которых она была нужна, находились от дома далеко (когда мы жили на Кутузовском проспекте, мама работала на улице Яблочкова в районе Тимирязевской академии; позже из Новых Черемушек на юго-западе Москвы мама ездила на 3-ю Владимирскую улицу, это район Перово на северо-востоке).

А по вечерам мама проверяла ученические тетрадки. Эти стопочки тетрадей присутствовали в нашей жизни ровно столько, сколько мама работала, до ее выхода на пенсию. Своего рабочего стола у мамы дома никогда не было, и она, стараясь быть незаметной, пристраивалась со своими тетрадками там, где затихала домашняя активность, и сосредоточенно писала в них что-то красным карандашом или ручкой.

Моим главным «учеником» был кот Васька, но он редко сидел там, куда я его сажала, а чаще убегал. Наверное, из-за Васькиной непоседливости я стала подбирать ему более усидчивых «одноклассников». Это были самые разные предметы, которые я могла найти на время игры, главное, чтобы они были «большими» – мне почему-то хотелось учить больших учеников, как у мамы. Поэтому в дело шли подушки (перепоясаешь подушку бабушкиным поясом, на «голову» – свою панамку или папину шляпу – вот тебе и «ученик»), ватник и прочие «крупные» вещи.

Однажды среди учеников оказались бабушкины валенки. Я их долго готовила к занятиям: поставила голенищами вниз, на «головы» завязала косынки, вырезала из бумаги глаза-кружочки, послюнявила и прикрепила к ворсистой поверхности. Какое-то время «глазки» держались, но потом подсыхали и падали, и их приходилось прилаживать на место. Но главное, что валенки как ученики вели себя дисциплинированно – стояли парой ровно и никуда не убегали, в отличие от Васьки.

Как-то у меня «в классе» оказались детские санки. Соседские деревянные санки с загнутыми вверх полозьями. Я поставила их вертикально и надела сверху бабушкину кофту, застегнув ее на все пуговицы и аккуратно сложив на «животе» рукава. На загнутую часть полозьев, как на голову, повязала большой платок и очень удачно приладила под ним бумажную маску лисички. Другой маски у меня не было, но и эта подошла как раз кстати – «ученица» получилась на славу. Когда мой шедевр увидела одна из соседок, она, вдохновившись, принесла лыжные штаны и обрезанные валенки (бурки). Мы натянули штаны на санки, разложили спереди «ноги» и заправили их в бурки. Получилась большая «сидячая ученица».

Однажды, когда я «набирала класс», еще одна соседка дала мне длинную дырявую корзину без ручки и летнюю шляпу с полями. Эта плетеная «ученица» тоже оказалась красавицей – в шляпе, мамином газовом шарфике, кисейной накидке с бабушкиной подушки и белыми ботиками вместо ног. Именно она вдохновила меня на будущие примерки ботиков, накидки и прочего найденного мной реквизита и проведение «дефиле» на нашей коммунальной кухне.

Когда соседка Танька давала мне поиграть свою резиновую куклу в самодельной одежке или плюшевого мишку, я невежливо отказывалась – мне было неинтересно с такими учениками, потому что я ничего не могла из них сделать. Танька предлагала завязать мишке бантик или платочек, но он все равно оставался мишкой. Корзина, превращенная в ученицу-красавицу, мне нравилась намного больше.

Я помню еще несколько своих «учеников», но весь перечень может затянуться. «Класс», как правило, состоял из трех-пяти персонажей. Я брала в руки книжку, карандаш вместо указки, что-то диктовала ученикам и водила перед ними карандашом, показывая, что надо записывать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Это сказал Андрей Кончаловский в одном из своих интервью, но, возможно, он кого-то цитировал.

2

Н.В.Гоголь назвал «историческим человеком» одного из героев своей поэмы «Мертвые души» – помещика Ноздрева. Именно потому, что тот постоянно попадал в какие-то истории.

3

В нашей коммуналке не было ванны, поэтому на помывку все ходили в Палашевские бани. И меня туда водили, когда я подросла и перестала умещаться в своей оцинкованной ванночке. А ванночка, как и красивая немецкая коляска бежевого цвета, дожила до рождения моей сестры.

4

А сейчас я уже и не вспомню, когда в последний раз 31 октября в Москве были сугробы. Изменение климата налицо, и у меня есть свой «градусник» для этого случая.

5

На самом деле, Шалтай-Болтай появляется во второй книге Льюиса Кэрролла – «Алиса в Зазеркалье». Но у меня обе книги были в одном издании, и поскольку любимой все-таки была первая – «Приключения Алисы в Стране Чудес», я привожу это название.

6

У моего «одеяния» был еще один вариант – я привязывала сорок как банты на ленту. Тоже было красиво, но уже без браслета, да и сороки стягивали ленту с головы, приходилось ее все время поправлять.

7

Мамино экзотическое отчество осталось только в документах – в жизни ее всегда звали Зинаидой Андреевной.

8

Бабушка, как это принято говорить, «вырастила» нас с сестрой – мы никогда не ходили ни в ясли, ни в сад.

9

Бабушка в трудной ситуации всегда укрывала или укутывала – платком, полами своей одежды, одеялом. И всегда помогало – уходил страх, боль, обида.

10

Бабушка рассказывала, как я, лежа в коляске, пугала прохожих, басовито и четко давая ей указания: «Не надо туда. Домой иди». Прохожие вздрагивали, оборачивались, и бабушка сокрушалась: «Вот напасть, ей богу, – в пеленках же еще, откуда что берется? Прямо перед людями неудобно».

11

Тетя Настя (Анастасия Павловна Моргунова) – бабушкина младшая сестра, тихая и незаметная, особенно рядом с бабушкой. У нее не было своей семьи, и она часто приезжала к нам в гости.