Ночлег

Высокая, мускулистая мужская фигура, сухощавая, несколько сутуловатая, появилась перед Вильоном. Крупная по величине голова ее обладала изящной формой. Красивые линии носа, туповатого на конце, соединялись с парой выразительных прямых бровей; рот и глаза были окружены мелкими морщинками, и все лицо обрамлялось седой, густой бородой, аккуратно расчесанной. При свете мерцавшей лампы весь вид этой фигуры казался, может быть, более благородным, чем обыкновенно, но во всяком случае, это было лицо изящное, скорее благородное, чем умное, сильное, ясное и правдивое.

– Вы поздно стучите, сударь, – сказал старик любезно, звучным голосом.

Вильон униженно пробормотал несколько подобострастных слов извинения. Прибегая к такому тону, он дал восторжествовать в себе нищему, а талантливому человеку велел робко склонить голову.

– Вы озябли и голодны? – продолжал старик. – Войдите, – пригласил он с приветливым жестом.

«Должно быть, какой-нибудь важный сеньор», – подумал Вильон, пока тот, поставив лампу на каменный пол, задвигал болты.

– Извините, я пойду вперед, – сказал старик, покончив с этим. Он повел поэта наверх, в большую комнату, которая согревалась печкою с древесным углем и освещалась висячей на потолке лампой. Украшений было мало; на буфете, впрочем, находилась золотая посуда. Вильон заметил еще несколько фолиантов и полку с оружием между окон. По стенам висели красивые ковры с рисунками, изображавшими в одном месте распятие Христа, а в другом пастухов и пастушек у бегущего ручейка. Над камином помещался фамильный герб.

– Садитесь, пожалуйста, и извините, что я вас оставлю ненадолго. Сегодня я один дома, и если вы хотите есть, мне надо самому раздобыть что-нибудь для вас.

Как только хозяин вышел, Вильон вскочил с кресла, на которое он, войдя, опустился и принялся осматривать комнату с вороватой кошачьей страстностью. Он взвешивал на руке золотые кубки, перелистывал фолианты, ощупывал щит фамильного герба и материю на мебели. Он поднял занавески у окон и увидел, что в окна вставлены дорогие цветные стекла с рисунками, насколько он мог рассмотреть, воинственных сюжетов. Затем он встал посреди комнаты, сделал глубокий вздох и, задерживая его, с раздутыми щеками, оглядывался кругом, поворачиваясь на пятках и как бы запоминая каждую особенность этой комнаты.

– Семь золотых блюд, – сказал он, – если бы их было десять, я бы рискнул… Прекрасный дом и прекрасный старик-хозяин. Да помогут мне все святые!

Услыхав шаги возвращавшегося по коридору старика, он снова бросился в кресло и со скромным видом стал греть ноги перед печкой.

В одной руке хозяин держал блюдо с кушаньем, в другой – кувшин вина. Он поставил блюдо на стол и знаком предложил Вильону придвинуться к столу; подойдя к буфету, он взял с него два кубка и наполнил их вином.

– За ваше благополучие! – сказал он, степенно чокаясь с Вильоном.

– За наше знакомство, – отвечал поэт, становясь смелее. Простой человек из народа с большим уважением отнесся бы к любезному старому сеньору, но Вильон слишком зачерствел; он слишком высмеивал всегда важных бар и считал их такими же негодяями как самого себя. С прожорливостью набросился он на мясо, а старик, откинувшись назад, смотрел на него со спокойным любопытством.

– У вас на плече кровь, сударь, – сказал он.

Монтиньи должно быть, тронул его окровавленной рукой, когда Вильон выходил. Он выругал про себя товарища.

– У меня нет никакой раны, – пробормотал он.

– Я и не думаю этого, – спокойно возразил хозяин. – Участвовали в какой-нибудь драке?

– Да, нечто в этом роде, – с содроганием подтвердил он.

– Быть может, кто-нибудь убит?

– О, нет, никто не убит, – сказал поэт, все более и более смущаясь, – просто играли в карты… Убит по несчастной случайности. Я не принимал в этом участия, да сразит меня Господь, если лгу, – добавил он возбужденно.

– Одним негодяем стало меньше, надеюсь? – заметил хозяин дома.

– Да, вы правы, – согласился Вильон, окончательно успокоенный. – Негодяй, каких мало можно найти между Парижем и Иерусалимом. Было противно смотреть на него. Полагаю, вы видели мертвых в своей жизни? – добавил он, взглянув на развешанное оружие.

– Многих, – сказал старик, – я бывал на войне, как видите.

Вильон опустил нож и вилку, которые он только что поднял.

– Были ли среди них плешивые? – спросил он.

– О, конечно, были и с седыми волосами как у меня.

– Я не о седых думал; волосы у того были рыжие.

У Вильона опять появился приступ дрожи и смеха, но он победил его, выпив большой глоток вина.

– Мне не по себе, когда я думаю об этом, – продолжал он, – я знаком был с ним, будь он проклят! Не понимаю, дрожу ли я оттого, что вспоминаю о нем, или вспоминаю о нем, потому что задрожал?

– Есть у вас деньги? – спросил старик.

– У меня только маленькая монетка, один грош, – ответил поэт, смеясь. – И ее-то я достал в чулке умершей потаскушки. Она была, бедняжка, так же мертва, как Цезарь, холодна как камень, и с обрывком ленты в волосах. Тяжелое время года зима – для волков, волчиц и таких бродяг, как я.

– Однако кто вы такой? – перебил старик. – Я Ангеран де ла Фелье, владетель Бриэту. Кто же вы, кем можете вы быть?

Вильон встал и сделал почтительный поклон.

– Я зовусь Франсуа Вильон, бедный магистр здешнего университета. Я немного понимаю толк в латыни, но еще больше в разных пороках. Могу сочинять стихи, баллады, хороводные песни и всякие другие такие вещи, и очень люблю вино. Рожден, говорят, на чердаке и умру, по всей вероятности, на виселице. Могу прибавить, сеньор, что с этой ночи я ваш покорнейший слуга!

– Ни в коем случае не слуга, а гость мой на сегодняшнюю ночь, но и только.

– Гость очень признательный, – вежливо сказал Вильон и выпил вино с молчаливым поклоном в сторону хозяина.

– У вас, очевидно, есть хорошие способности, – начал старик, постучав пальцем по лбу, – большие способности; вы учились, имеете ученую степень, и, однако, берете деньги с умершей на улице женщины. Разве это не воровство своего рода?

– Это тот род воровства, какой постоянно практикуется на войне, – возразил Вильон.

– Война – поле чести! – сказал хозяин гордо. – Человек рискует своей жизнью во имя короля, Бога и его святых ангелов.

– Оставьте, пожалуйста! – сказал Вильон. – Если я действительно вор, то разве я также не рискую своей жизнью и притом при более тяжелых условиях?

– Вы это делаете для выгоды, а не для чести.

– Выгода? – повторил Вильон, пожав плечами. – Бедняку нужен ужин, и он достает его. Так поступает и солдат во время похода. Чем иным являются все эти реквизиции, о которых мы столько слышим? Если они и не доставляют выгоды тем, кто занимается этим делом, все же это убыток для того, у кого все отнято. Военные попивают вино, сидя у огня, в то время как какой-нибудь мещанин кусает свои ногти, доставляя им вино и топливо. Я видел многих пахарей, раскачивающихся на деревьях по всей стране; да, я видел однажды тридцать трупов на одном вязе – все они имели чрезвычайно жалкий вид – и когда я спросил кого-то, за что они были повешены, мне объяснили, что они не могли наскрести достаточное количество денег для нужд войска.

– Такие вещи, к сожалению, неизбежны на войне, и люди низкого происхождения должны все исполнять с преданностью. Правда, некоторые начальники действуют очень жестоко. Действительно, есть военные, которые не лучше разбойников…

– Вы видите, что сами не можете провести разницы между воином и разбойником, а что такое вор, как не отдельный разбойник с осмотрительностью в действиях? Я краду кусок баранины, пусть хоть целую ножку, не обеспокоив никого. Фермер поворчит немного, но от этого не съест меньше за своим ужином, и так же будет доволен тем, что осталось. Вы же ездите с торжеством, с трубачами впереди, и отбираете целое стадо овец, да еще безжалостно бьете фермера при такой сделке. У меня нет трубача. Я бродяга и пес, и смерть на виселице еще слишком хороша для меня, – что же делать! – Но если вы спросите фермера, кого он предпочитает, вы увидите, кем из нас он больше тяготится и кого больше проклинает.

– Сравните же нас обоих, – сказал хозяин, – я стар, крепок и пользуюсь уважением. Если бы мне завтра пришлось покинуть свой дом, сотни людей были бы горды принять меня, а бедняки провели бы ночь на улице с детьми, если бы я только намекнул, что хочу остаться один. А вы бродите по улицам, без крова и приюта, и крадете гроши у умершей на улице женщины. Я не боюсь ничего; не боюсь людей, а вас я видел дрожащим и утратившим способность речи. Я в собственном доме ожидаю, когда Бог призовет меня к себе, или, если угодно будет королю, умру на поле брани. Вы же все думаете о виселице, как бродяга, готовый к смерти, без надежды на славу. Разве между нами нет разницы?

– Такое же далекое расстояние между нами, как от Земли до Луны, – согласился Вильон. – Но если бы я родился господином Бриэту, а вы были бы бедным Франсуа Вильоном, разве разница была бы меньше? Я бы грел свои ноги у этой печки, а вы должны были бы искать украденные гроши в снегу. Разве тогда не я был бы воином, а вы вором?

– Вор! – вскричал старик. – Я вор! Если бы вы понимали свои слова, вы бы раскаялись в них.

Поэт простер руки с неподражаемо наглым жестом.

– Если бы вы предоставили мне честь развить мои аргументы…

– Довольно с вас и того, что я терплю ваше присутствие, – перебил старик, – научитесь сдерживать свой язык, когда вы разговариваете со старыми, уважаемыми людьми, а то кто-нибудь менее терпеливый, чем я, может с вами обойтись весьма чувствительным для вас образом.

Он встал и начал ходить из одного конца комнаты в другой, борясь с гневом и отвращением.

Вильон украдкой снова наполнил кубок и еще более удобно уселся в кресле, скрестив ноги и облокотясь рукой на спинку кресла. Он был сыт, отогрелся и нисколько не боялся своего хозяина после того, как заклеймил его так метко, как только позволяла разница их положения. Ночь уже кончалась и даже неожиданно хорошо после всего пережитого; Вильон чувствовал себя увереннее в безопасном выходе отсюда утром.

– Скажите мне только одно, – спросил старик, останавливаясь, – вы действительно вор?

– Я уважаю священные права гостеприимства, – ответил Вильон, – но вообще я, в самом деле, вор.

– Вы еще так молоды, – продолжал хозяин.

– Я бы никогда не был таким старым, как теперь, – перебил поэт, показывая свои пальцы, – если бы не эти десять моих талантов. Они были моими крестными матерями и отцами.

– Вы можете еще раскаяться и исправиться.

– Я ежедневно раскаиваюсь, – сказал Вильон, – мало есть людей, которые столько бы каялись, как бедняга Франсуа. Что касается исправления, я и на это согласен, если кто-нибудь изменит мои обстоятельства. Одним раскаянием не насытишься.

– Исправление должно совершиться в душе, – сказал старик торжественно.

– Дорогой сеньор, – ответил быстро Вильон, – неужто вы серьезно думаете, что я ворую ради удовольствия? Я ненавижу воровство, как всякую другую работу или опасность. Зубы мои стучат, когда я вижу виселицу. Но я ведь должен есть, пить и некоторым образом вращаться в обществе. Что за черт! Человек не одинокое животное. Господь сотворил для него жену… Сделайте меня королевским ключником или настоятелем монастыря, или судьей, и тогда я действительно исправлюсь. Но раз вы предоставляете мне оставаться бедным бакалавром Франсуа Вильоном без гроша в кармане, то, конечно, я и останусь тем, что есть.

– Милосердие Божие неисчерпаемо!

– Я еретик в этих вопросах, – сказал Франсуа. – Бог сделал вас сеньором Бриэту, судьей округа, но мне он ничего не дал, кроме быстрого ума и десяти пальцев на руках. Могу ли я сам налить себе вина? Почтительно благодарю. У вас превосходное вино.

Старик все ходил взад и вперед по комнате, заложив за спину руки. Быть может, теперь и ему не казалась такою резкою параллель между ворами и воинами; быть может, Вильон заинтересовал его и вызвал в нем некоторую симпатию; быть может, в мозгу старика получилась путаница от такой массы необыкновенных рассуждений, но какова бы ни была причина, он настолько желал направить молодого человека на лучший образ мыслей, что не мог решиться вышвырнуть его на улицу.

– Во всем этом есть что-то такое, что я не могу понять, – сказал он наконец. – Ваш язык полон хитрости; заблуждения ваши – дело рук дьявола, но дьявол дух очень слабый по сравнению с праведным Богом, и все его хитрости напрасны перед словом истинной чести, как тьма перед светом. Послушайте меня еще немного. Много лет тому назад я научился тому, что джентльмен должен жить по-рыцарски и любя Бога, короля и королеву; хотя я и видел, что творится много странных вещей на свете, я лично старался всегда направлять свой путь согласно с этими правилами. Эти правила не только запечатлеваются в деяниях великих людей, но они записаны в сердце благородного человека. Только не всем дано читать это. Вы говорите о пище, вине, и я отлично знаю, что голод является большим испытанием, но вы забываете о других нуждах; вы ничего не знаете о чести, о вере в Бога, о других людях, об их милостях и безупречной любви. Может быть, я и не очень мудр – хотя и считаю себя умным, – но вы мне представляетесь человеком заблудившимся и наделавшим много ошибок в своей жизни. Вы привязаны к низменным потребностям и совершенно забыли все высокое и единственно истинное, как человек, который думал бы о лечении зубной боли в день страшного суда. Честь, любовь и вера не только благородней, чем пища и питье, но и желаем мы их больше и страдаем более от их отсутствия. Я говорю вам как думаю, чтоб вам легче было понять меня. Раз вы заботитесь только о том, чтобы наполнить брюхо, вы не становитесь менее внимательным к другим потребностям души, а от этого портятся радости вашей жизни, и вы становитесь низким.

Вильон был чувствительно уязвлен этой проповедью.

– Вы думаете, во мне нет чувства чести! – вскричал он. – Я действительно беден, как известно Богу. Тяжело видеть богатых людей в перчатках, а самому согревать свои руки дыханием изо рта. Пустое брюхо – ужасная вещь, а вы говорите об этом так легко. Если бы у вас было так мало всего, как у меня, вы иначе бы запели. Во всяком случае, я вор – думайте об этом как вам угодно, – но ведь я не дьявол, явившийся из ада, да поразит меня Бог, если я лгу! Я бы хотел, чтобы вы знали, что и у меня есть своя честь, такая же хорошая как и ваша, хотя я и не болтаю об этом так, будто это какое-то чудо – иметь честь. Мне представляется совершенно естественным иметь ее; она всегда внутри меня, и я пользуюсь ею, когда требуется. Подумайте, сколько времени провел я с вами в этой комнате? Разве вы не говорили, что вы один в доме? Взгляните на свои золотые блюда. Вы, пожалуй, человек сильный, но вы стары и безоружны, а у меня есть нож. Мне бы достаточно было сделать один удар и вы лежали бы с холодной сталью в кишках, а я бы ушел на улицу с кучей золотых вещей. Не думаете ли вы, что у меня не хватает ума видеть это? А я пренебрег этим. Ваши проклятые кубки в такой же безопасности, как в церкви, и сердце ваше бьется так же ровно, как всегда. А я сейчас выйду отсюда таким же бедняком, каким пришел, с единственным грошом, которым вы мне колете глаза. А вы думаете, что у меня нет чувства чести, – да поразит меня Бог!

Старик протянул правую руку.

– Я скажу вам, кто вы такой, – произнес он, – вы негодяй, мой милый: безрассудный, жестокосердный негодяй и бродяга. Я провел с вами час. О, поверьте, я чувствую себя опозоренным. А вы ели и пили за моим столом. Я уже устал от вашего пребывания. День наступает, и ночные птицы должны садиться на свой насест. Хотите идти впереди или сзади?

– Как вам угодно, – отвечал поэт, вставая. – Я верю в вашу суровую честность. – Он с задумчивым видом осушил свой кубок. – Я хочу добавить, что вы были очень умны, – сказал он, постукивая пальцами по лбу, – но годы, годы! Ум одеревенел и ревматизмы…

Старик пошел впереди него с гордым видом. Вильон следовал за ним, насвистывая, засунув руки за пояс.

– Да помилует вас Бог, – сказал сеньор у двери.

– Прощайте, папаша, – отвечал поэт, зевая, – большое спасибо за холодную баранину и вино!

Дверь заперлась за ним. Брезжил рассвет над белыми крышами домов. Морозным, неприветливым утром начинался день. Вильон постоял и смело вышел на середину улицы.

– Старый дурак! – подумал он. – Да и кубки-то его вряд ли особенно дорогие.

Сноски

1

«То, что для людей невозможно»… – начало латинской цитаты о всемогуществе Божьем (прим. перевод.).