Единственный, кому ты веришь

Вот. Ну, теперь вы лучше понимаете? Дошло до вас, почему здоровая сорокавосьмилетняя тетка (я так часто повторяю свой возраст для статистики – вам же нужно заполнять какие-то таблички?), почему в финале трагедии она вдруг оказалась в смирительной рубашке? А потому, что не хотела умирать.

«Сдохни!» – это говорит женщинам весь мир, кому-то тише, кому-то громче. Эхо звучит и в литературе – почитайте хотя бы Уэльбека. Вы ведь читали Уэльбека?… Вы, должно быть, единственный… Ну, или Ришара Милле – у него есть роман, в котором героиня решила умереть в сорок четыре года. Сорок четыре для нее (или для Милле!) – это возраст, когда женщина теряет красоту, а следовательно, ей не остается ничего иного, как умереть. Она так и сделала! Весь ужас романа в том, что рассказчик, ее любовник, был рядом на протяжении всей агонии, в ожидании смерти как неизбежной, запрограммированной развязки, столь же неотвратимой, как исчезновение его влечения к ней. Что еще он мог сделать, кроме как с горечью наблюдать увядание и распад? А что до Уэльбека, он вечно дудит в одну дудку: преждевременное снижение эротического потенциала женщины происходит оттого, что этот потенциал зиждется исключительно на физических критериях, которые тысячелетиями устанавливались для них «неразвитыми» мужчинами, тогда как «развитых» женщин может привлечь в противоположном поле и нечто другое – богатство, власть или интеллект. И что же, спрашивается, помешало мужчинам «развиваться»? Почему мы обречены быть никем даже для тех, кто притворяется, что испытывает к нам жалость? «Сдохни!» – единственное мужское пожелание женщинам. И причину долго искать не надо: сдохни, исчезни, чтобы уступить место молодым, дорогу мужчинам. Женщины – всегда изгои, люди второго сорта.

Ого, ничего себе утешение! Другого у вас для меня не нашлось? Надо же, вы покраснели! Знаете, мне вот в детстве так говорили: «Ну-ка ешь суп! Ты тут нос от еды воротишь, а в Африке дети голодают!» Да, о да, разумеется, в других странах женщинам приходится еще хуже. Предложение «сдохнуть» порой оказывается отнюдь не метафорическим. Иногда «Сдохни!» – это конкретный приказ. Я в курсе. И вы думаете, что меня это может утешить? По-вашему, я должна радоваться французскому гражданству, потому что за границей женщины реально умирают? И как же мне, по-вашему, жить здесь, если там мне ломают кости? Вы слышали по телику, что сказал тот тип, Хамадаш? Никогда не забуду эту фамилию, в ней звучит свист топора[16]. Он сказал: «Надо запретить женщин». Слышали? «Я пришел к выводу, – сказал он, – что надо запретить женщин». И заметьте, у нас, во Франции, тоже был такой деятель, только жил он в конце XIX века, во времена Гюисманса, Гонкуров и великих женоненавистников всех мастей. Не помню, как его звали. Он работал врачом, и все его помыслы были направлены на то, чтобы, цитирую: «Истребить этих козявок с шиньонами». Формулировка, конечно, смешная, но у меня почему-то не возникает желания смеяться. С давних пор я просыпаюсь по ночам, даже тут, в холодном поту, с картинами чудовищных преступлений перед глазами: изуродованные лица пакистанских девушек, облитых серной кислотой, с дырами на месте глаз; покалеченные, растерзанные мужской ненавистью тела, повсюду изнасилованные женщины, повсюду, и повешенные за собственное «бесчестье»; подростки с перерезанным горлом, младенцы, умерщвленные за принадлежность к слабому полу… Меня ужасает статистика: население планеты составляют 52 % мужчин и всего 48 % женщин, чья численность постоянно уменьшается, потому что нас убивают, сто тридцать миллионов убитых женщин, одна женщина из трех становится жертвой насилия как минимум раз в жизни… Знаете, я страдаю от сострадания к себе подобным. Каждую ночь вою от тоски при мысли о том, что я – женщина. С возрастом половая принадлежность стала для меня причиной бессонницы. Услышав в новостях о девушке, изнасилованной и забитой насмерть в автобусе в Индии на глазах у своего парня, я много дней не могла выкинуть из головы – я бы даже сказала, из памяти, будто сама это видела, – железный прут, которым ее проткнули насквозь. Ночами я стискивала ноги, с ужасом думая об этом, представляла себе движение прута туда-обратно, которым палачи разрывали ей внутренности, буквально видела тот момент, когда они выбросили ее из автобуса, как мешок с мусором, – и без конца повторяю слова, произнесенные одним из мерзавцев уже под арестом: «Мы решили убить женщину». Не развлечься, не потрахаться, не приколоться. Нет, «убить женщину». Эти слова настолько не поддаются осмыслению, что я повторяю их снова и снова в темноте, в своей спальне, не в силах понять. Это так же непостижимо, как фотография проституток, зарезанных в предместье Багдада: двадцать девять окровавленных женщин в одном доме, все они вжимают голову в колени, чтобы хоть как-то защититься от оружия в руках мужчин. Глупая, смешная защита. Этот образ меня преследует, я задыхаюсь от рыданий, осознавая несчастье быть женщиной. Вы можете приводить мне примеры благополучной женской судьбы, как делал ваш предшественник, доктор… забыла имя. Он мне тут рассказывал сказки о Марии Кюри, Маргерит Юрсенар, Катрин Денёв. Бедняга так тужился припомнить еще кого-нибудь, все копался в памяти и чувствовал себя ужасно неловко, потому что против правды не попрешь: быть женщиной – великое несчастье. Где угодно. Везде. Всегда. Это битва, если хотите, но нет ничего страшнее поражения в ней. А поражение неминуемо, и это – несчастье. Вот потому-то я теперь почти не смотрю телевизор, по крайней мере новости никогда не включаю и не читаю информационные сводки ни в газетах, ни в иллюстрированных журналах – я не желаю, чтобы так поступали со мной, со мной в лице всех этих женщин, всех этих жертв. Женщины обречены на исчезновение, нас уничтожают – силой или пренебрежением, не важно. Мужчины всегда и везде несли женщинам смерть – это факт. На севере и на юге существует одна и та же диктатура – какая разница, фундаменталистская она или порнографическая. Мы существуем, только когда на нас смотрят мужчины, и умираем, когда они закрывают глаза. А они закрывают, и вы тоже, Марк. Вы закрываете глаза на женскую участь. Разумеется, у нас тут и речи не идет о насилии в таких масштабах, это очевидно. Мы тут не умираем или умираем не так часто. Это уже что-то, да? А я так и вовсе в шоколаде по сравнению с другими, даже как-то неприлично жаловаться. Но мне плевать, я жалуюсь. Я подаю жалобу, я извещаю о своем исчезновении. Примите к сведению факт моей смерти, даже если он идет под рубрикой «Всякая всячина». Ибо покинуть мир живых не так уж легко. Сначала надо слиться с фоном, стать тенью, силуэтом, а затем обратиться в ничто. Дайте мне хотя бы поговорить об этом, прошу вас, не перебивайте, выслушайте меня. Равнодушие – это разновидность паранджи. Я вас шокировала? Для мужчин это еще один способ узурпировать право на физическое желание. Еще один способ закрыть глаза. Обед подан, объедки выброшены. Вчера была фантазией, сегодня превратилась в фантом. По-вашему, эти сравнения неуместны? Но ведь и я здесь неуместна. Здесь и там. Нигде. Для меня нет места. Помните анекдот? «Какая сверхъестественная способность появляется у женщин в пятьдесят лет?» – «Они становятся невидимыми!»

О, да я и правда вас шокировала. Вижу-вижу. Вы не слишком убедительно смеетесь. Небось подумали, что я мещанка? Жалкая мещаночка, которая пытается отождествлять свою судьбу с судьбой проституток и невинных жертв. Истеричка. Такой диагноз вы мне поставили? «Думает маткой». Так написано в ваших бумажках? Или там что-нибудь похуже? Психоз? Нарциссизм? Паранойя? Но это вы мещанин, вы. И к тому же ученый. Самый отвратительный подвид мещанина – тот, который думает, будто все знает, и гордится своим просвещенным взглядом на норму, отклонение от нормы и гормоны. Да ничего вы не знаете, Марк, не льстите себе! Что вы вообще можете знать о женщинах?

Иногда мне отчаянно хочется быть мужчиной. Это принесло бы облегчение.

Здесь, в заведении? Вы правы, сменим тему и будем взаимно вежливы. Отвечаю: нет, здесь я не чувствую себя невидимой, здесь меня как раз видно. Меня здесь видят все. Поэтому я остаюсь. В Африке – забыла, в какой стране, кажется, в Руанде – в качестве приветствия говорят: «Я тебя вижу». И это чудесно! Нам ставят лайки в Фейсбуке, мы считаем количество кулачков с поднятым вверх большим пальцем под фотками в своем профиле – смысл почти тот же. Однако нам мало быть просто увиденными – нам надо, чтобы нас видели в лучшем свете. И мы изо всех сил молодимся, прихорашиваемся, важничаем. Сопротивляемся исчезновению. Не желаем раствориться в толпе, боимся затеряться. По-моему, в этом нет ничего удивительного. Легко понять.

Но я хотела совсем другого. Мне не нужно было, чтобы меня видели, и не важно, в каком свете. Я хотела, чтобы признавали мое существование. Чтобы кто-нибудь сказал: «Вот она!» Ну, как отец признает родившегося ребенка.

Ага, мозгоправ проснулся, я так и думала! Да, естественно, отец меня признал, а вы что ожидали услышать? Но он хотел мальчика, как и все в целом мире. Я была второй дочерью, то есть разочарованием. Слова «признание» и «признательность» – однокоренные; когда я сказала «признавали», я имела в виду еще и «относились с признательностью». «Вот она, вот я, и наша связь неопровержима, нерасторжима и неотъемлема. Я тебя признаю и признателен тебе за то, что ты есть».

При этом добивалась я прямо противоположного, верно. Как жестоко, Марк! Но вы правы. Я скинула Крису фотографию другой женщины и лишила себя шансов быть признанной – вы попали в точку. Ладно, то есть о'кей, я действительно стремилась к противоположному – возможно, в глубине души хотела умереть. Женщина живет под угрозой смерти, она не может чувствовать себя в безопасности, никогда. В ней таится чувство неуверенности, зависимости – женское начало. Вы представляете себе, что значит жить, осознавая необходимость умереть? Заранее превратиться в призрак. Скитаться по Сети, прятаться под ней, как под вуалью. То, о чем я говорю, вы, психологи, называете «неосознанным стремлением к смерти», так? Стремление к смерти – своей или чужой, уже перестаешь различать.

И в то же время я никогда не чувствовала себя настолько живой, как в те несколько месяцев виртуальной связи с Крисом. Я не притворялась, что мне двадцать четыре года, – мне на самом деле было двадцать четыре. Тут, конечно, пригодился театральный опыт. И память. И влечение. Я перевоплотилась в своего персонажа с ловкостью актрисы. А поскольку текста пьесы у меня не было, я импровизировала, исходя из реплик, которые подбрасывал партнер по сцене, отбивала его подачи. Каждый раз, вступая в диалог с Крисом в Фейсбуке, я ждала от него подсказок о том, как мне дальше играть свою роль, угадывала ее между строк роли Криса, пыталась различить в них его идеал, его альтер эго, мечту о женщине – о той, о ком мужчины грезят наяву. И все же для меня это была не просто роль – само мое естество мало-помалу менялось, трансформировалось под влиянием любви. Да, я думаю, это правильное слово, «любовь». Ведь полюбить – значит сойти с ума из-за кого-то, опрокинуться в него с головой, больше не принадлежать самой себе, верно?

Кроме того, мой персонаж был не так уж не похож на меня, знаете ли. К примеру, Клер Антунеш ничего не смыслила в компьютерах, так же как и я. Нас разделяли двадцать с лишним лет – целое поколение, я ей в матери годилась, ха-ха, – но у нас было много общего: застенчивость, мечтательность, желание любви и при этом отчаянное стремление к свободе, хотя бы к независимости (она сама зарабатывала на жизнь, не сидела на шее ни у родителей, ни у мужчин), а еще интерес к искусству (фотографии). И несмотря на юный возраст, Клер не была упертым гиком, поэтому мне не пришлось сильно напрягаться, разыгрывая идиотку, когда Крис вдруг предложил пообщаться в скайпе. «Скайп? А что это?» – удивилась я. К счастью, он не настаивал. Я нравилась ему такой, какой казалась, – немножко out, чуточку space[17]. Романтическая мечта. Прекрасное, чистое создание в ожидании любви. Да и в нем самом тоже было что-то не от мира сего. Я это предугадывала, но тогда еще не знала наверняка.

Да, наша переписка долгое время носила дружеский характер. В марте – кажется, в конце месяца – Крис уехал в Гоа и писал оттуда, что хочет получше меня узнать. Мы к тому моменту обменивались сообщениями месяца три, но теперь мне стало гораздо легче с ним общаться – зная, что он далеко, я чувствовала себя свободнее, потому что не боялась нарваться на свидание. Крис все же пригласил меня в гости – они с приятелем, с Жо, сняли квартиру неподалеку от пляжа. «А твой приятель не будет против, если я к вам нагряну?» – осторожно поинтересовалась я. «Нет, он клевый чувак, прям cool, да к тому же и сам зазывает сюда людей». Этот ответ ранил меня не так глубоко, как можно было ожидать. И боль мне причинило не столько поведение Жо, сколько это обобщение Криса – «людей», каких-то людей, к которым он причислил и меня. Возможно, приглашение приехать в Гоа получила и его девушка из Бордо, и другие подружки в Фейсбуке – я не знала, но, судя по тому, что мне говорил о Крисе Жо, это вполне можно было допустить. В том случае, если бы я поверила. Но я не поверила Жо. Напротив, я не сомневалась, что такие спокойные и в то же время страстные отношения у Криса могут быть только со мной. Мне казалось, он попался на крючок, угодил в капкан… нет, какие-то неудачные метафоры, они намекают на охотника и дичь…

я чувствовала, что он увлекся, влюбился, и то же самое происходило со мной. Я уже превратилась для него в одну-единственную, вышла из группы, отделилась от понятия «люди». Любовь – это выбор, а не отбор. Мы взаимно избрали друг друга и стали избранными.

Наши диалоги в Интернете сделались более интимными из-за разделившего нас расстояния. Крис рассказывал мне о своих планах на будущее и как будто приобщал меня к ним словами «вот посмотришь», «я тебе обязательно покажу». Я хвалила фотографии, которые он постил на своей странице. На фотографиях были индийские женщины – бедные, но улыбающиеся. Крис усердствовал еще больше, говорил, что в них столько достоинства, что он ими восхищается, что они «офигенные». Теперь наши послания заканчивались сердечками, звездочками, словами «думаю о тебе» и «чмоки-чмоки». В скобках замечу: я терпеть не могу это дурацкое выражение, «чмоки-чмоки», никогда его не употребляю и ненавижу, когда мне кто-то так пишет. В этом есть что-то детское, я «чмокала в щечки» своих сыновей, а от Криса мне нужны были поцелуи и объятия, намек на то, что он меня хочет. «Чмоки-чмоки» лишает мужчин мужественности, а женщин – женственности. Какой может быть секс после «чмоки-чмоки»? Но я не возражала в письмах к Крису, поскольку…

Что? Когда это я такое сказала? А, припоминаю. Не вижу тут никакого противоречия, и если что, я все-таки сумасшедшая. О'кей, я назвала себя ребенком. Но по сути, я искала мужчину, который увидит в ребенке женщину. Или ребенка в женщине?… Ой, вы меня совсем запутали. Короче, мы начали обмениваться нежными словечками в духе «чмоки-чмоки», и однажды я даже осмелилась на «скучаю» и «когда ты вернешься?». В ответ получила «тоже скучаю» и «очень скоро». Порой на новых снимках, появлявшихся на странице Криса, я замечала Жо где-нибудь на дальнем плане – он стоял, опираясь на доску для серфинга, или болтал с девицей, или голышом бежал к океану. Но его насмешливое лицо и загорелое красивое тело уже не вызывали во мне знакомой дрожи, я рассматривала снимки, стараясь хоть что-нибудь понять о том, как Жо и Крис там живут, и теперь причиной моих страданий был тот, кто держал в руках фотоаппарат, тот, кого не было в кадре. Крис стал для меня веселым и добрым альтер эго Жо, если хотите, той стороной личности Жо, которая любила и заслуживала любви, той, которой мне не хватало. Крис присылал в ЛС фотографии лотосов и ноготков, которые он собирал, думая обо мне. «Цветочек мой», – писал мне Крис. По-детски трогательные и милые сердечки в его посланиях, ласковые слова восполняли для меня то, чего у меня никогда не было или было, но самую чуточку и беспредельно давно – юность и нежность первой разделенной любви. Параллельно я продолжала читать лекции на факультете, растолковывала студентам Шекспира, Расина, Мадлен де Скюдери: «Любовь – это неизвестно что, которое возникает неизвестно откуда и неизвестно чем закончится». Ах, если б знать, чем все закончится! Ну вот теперь я знаю. А тогда, сидя перед экраном ноутбука, я переживала интригу – увлеченно и вовлеченно, без иронии и без малейшего понятия о том, что будет дальше. «Любила, боги, как же я любила и жаждала любимой быть»[18]. Я словно раздвоилась, да, были две разные «я»: полевой цветочек и цвет литературоведческой мысли.

О! Ваш предшественник тоже приводил мне этот аргумент. Даже не сомневаюсь, что у него все прекрасно складывалось со студентками, да и у меня самой полно коллег-мужчин, женившихся на своих аспирантках. Это стало нормой, вот только не для женщин-преподавателей. Профессиональная состоятельность, общественное признание, личностная харизма – все это здорово, но успех в университетском мире приносит женщинам уважение, а не любовь. Уважение, заслуженное лекциями или монографиями, – всего лишь жалкий суррогат страсти, которую они больше не могут ни в ком разжечь. Всеобщее восхищение нас убивает, разрубает пополам, как топор, отделяя душу от тела. Хочется заорать: «Вы разрываете меня на части!» – а голос куда-то подевался, нет голоса, пропал, ведь нас учили не кричать. Зато здесь мне покричать никто не запретит. А-а-а-а-а-а-а-а-а!

Да, полегчало. Впрочем, совсем чуть-чуть. Меня ведь никто не слышал.

Вы-то да, слышали. Но вам за это платят. Вам платят, чтобы все понимали: между вами и мной точно не любовь.

Откровенно говоря, не очень-то и хотелось.

До завтра.

Я? Да, я знала, как выглядит Крис. У него в профиле была фотография, он вообще не стеснялся выставлять себя на обозрение, даже гордился своей внешностью – и было чем. Хотя, конечно, глупо гордиться свойствами, которые не зависят от твоей воли. Я покажу вам его фотки, если хотите. В Фейсбуке вы их уже не найдете: наши с Крисом страницы давно не существуют, по понятной причине. Но я распечатала много его снимков и храню до сих пор. Еще я полюбовалась Крисом на видео, которое мне показывал Жо. Красивый парень, ничего не скажешь. Высокий, стройный, хорошо сложенный. Как Жо. Всегда ходил с трехдневной щетиной, придававшей ему немного бандитский вид – и очень сексуальный. Да, это банально, я знаю. Но мне нравятся внешние проявления мужского, брутального начала, я не тепличная барышня в кружевах, питаю симпатию к latin lovers[19]. Крис постоянно изображал из себя мачо, к месту и не к месту упоминал о своем росте – метр восемьдесят четыре. Однажды спросил, какой рост у меня. Я соврала, занизив планку, и тут же получила от него фотографию, на которой он стоит рядом с ростомером и рукой показывает, где окажется моя макушка – где-то на уровне его плеча. Эта дурацкая подростковая манера хвастаться своими физическими данными немного раздражала, но, возможно, в ней был смысл? Помните тот ужасный эпизод из «Любви властелина»? Вы читали эту книгу? Какой же вы необразованный, Марк! Как вообще можно работать психологом, не ознакомившись с достижениями величайших знатоков человеческих душ и сердец? Уму непостижимо. Ладно, короче, Альбер Коэн придумал персонажа по имени Солаль – образцового самца, который уподобляет соперничество мужчин из-за женщин драке павианов. Павианы сражаются за самку, и в их сражениях побеждает, разумеется, сильнейший, а сильнейший – это самый крупный и самый зубастый. Если павиану не хватает десяти сантиметров роста или переднего зуба – всё, прощай, самка, не сбыться прекрасной истории любви! Коэн держит нас, женщин, за идиоток. Но чем лучше мужчины, позвольте спросить? Их влечение еще больше зависит от нашей внешности, от красоты.

Грустно это, если так подумать.

В конце концов я поступила как все – повелась на красоту. Красота стала причиной желания. Воздействие красоты абсолютно и непреложно на представителей обоих полов. Лично я никогда не понимала, почему проводят различие между женской и мужской красотой. Часто говорят: «Женщины гораздо красивее мужчин!» – и оба пола с этим соглашаются, таково общепринятое мнение, докса. А вот я так не считаю. С эстетической точки зрения женская грудь не прекраснее мужского мускулистого торса. Я с одинаковым удовольствием любуюсь красивыми мужчинами в метро, длинноногими легкоатлетами на стадионе и топ-моделями на обложках журналов. То есть любовалась.

О нет, здесь тоже есть кем полюбоваться, даже искать не надо – красота сама приходит ко мне, и доказательство тому – ваше присутствие, Марк. Не надо протестовать, я не издеваюсь: вы красивый, очень красивый мужчина. Еще здесь во дворе часто играет в баскетбол молодежь – наркоманы и суицидники на реабилитации, вы их видели, наверное. Мне этого вполне достаточно, чтобы утолить боль. Красота причиняет страдания, если некому вам ее подарить.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Эмманюэль Maкρон (р. 1977) был министром экономики, финансов и цифровой экономики Франции в 2014–2016 гг. (Здесь и далее примеч. пер.).

2

Пьер Московиси (р. 1957) был министром экономики, финансов и внешней торговли Франции в 2012–2014 гг.

3

Реплика из трагедии «Полиевкт» в переводе Т. Гнедич.

4

Обо всем таком прочем (um.).

5

Депардон Раймон (р. 1946) – французский фотограф и фоторепортер.

6

Крутых, гламурных (англ.).

7

Влюбленных в жизнь (англ.).

8

Πантен – коммуна рядом с XIX округом Парижа.

9

Имя Клер (Claire) по-французски означает «ясная, прозрачная, светлая».

10

Здесь: предпочитаю не видеть (англ.).

11

В реальной жизни (англ.).

12

Неделю моды (англ.).

13

Мой новый друг (англ.).

14

Моки Жан-Пьер (р. 1933) – французский режиссер, сценарист и актер.

15

Художественный фильм корейского режиссера Хон Сан-су (2004).

16

По-французски «hache» («аш») – «топор».

17

Нездешней, космической (англ.).

18

Цитата из трагедии Ж. Расина «Береника».

19

Латиноамериканский любовник (англ.).