Перо

– Подожди! А как же работа родителей?

– Они там новую найдут! Ну! Согласна? В крайнем случае, сбежим. А они за нами поедут, что бы вернуть. А там уж уговорим. Главное – из города уйти!

Хоть Мила и заговорила о том, чтобы покинуть город, но не сразу они решились хотя бы поговорить с родителями, не говоря уже о том, что бы на самом деле сбежать. Всё переменилось после 30 сентября. Это был действительно жуткий день. Был налёт и крейсер «Аврора», про который постоянно ходили разговоры и в школе, и вне её о том, как он важен, что именно оттуда был сделан выстрел, ознаменовавший взятие Зимнего дворца, этот легендарный крейсер получил пробоину.

Это так поразило девушек, что они более серьёзно задумались о том, что бы покинуть Ленинград.

Разумеется, никуда сбежать подругам не удалось. Родители свято верили – всё обойдётся и боялись потерять рабочее место. А Верин отец и вовсе занимал руководящую позицию на жизненно важном для обороны посту и отказался покидать город ещё и из ответственно-патриотичных побуждений. Вера не захотела бежать в Иркутск. Да и как бы они туда добирались? А Мила всё же не решилась бросить подругу детства, хоть и не раз подумывала над этим.

С описываемых здесь дней прошло всего два месяца. Два месяца, полных надеж, ожиданий и… страха. Наступил октябрь. Именно тогда впервые посетил Верочку сон, который её очень напугал. Вечный скептик, ни во что, кроме своих звёзд не верящая, она увидела нечто совершенно мистическое, хотя даже сны у неё всегда были сугубо материальные, если вообще снились. Не подвержена она была как-то к сновидениям.

И вот что видела она той октябрьской холодной ночью, свернувшись под толстым одеялом в клубочек. Словно она находится в неком светлом-светлом месте. Это очень тёплый, солнечный свет. И до такой степени яркий, что всё вокруг казалось почти белым. Но при этом свет не слепил. Вокруг ходили полупрозрачные тени. Словно ангелы. С крыльями. Ходили как-то странно. Словно против сильного ветра шли. Наклонив корпус вперёд и с трудом волоча ноги. И тишина. Абсолютная. Такая, о какой говорят, что она – оглушительная. И вдруг звук. Резкий, пронзающий, пугающий. Кто-то прокричал: «Беда!».

И вдруг, внезапно, все ангелы рухнули как один на пол и остались лежать, не шевелясь. Весь белый свет осыпался чёрными осколками. Зазвенел, словно разбитое зеркало, пошёл трещинами. И из белого мира Вера очутилась в чёрном. Раздавались уже знакомые звуки по реальной жизни – так свистели снаряды.

И тут девушка очнулась. С побелевшим от страха лицом на ней склонилась мать и судорожно трясла её, словно билась в эпилептическом припадке.

– Что? Что такое? Что случилось? – Едва-едва пролепетала Вера, ещё не проснувшаяся толком и не понимающая, что происходит.

– Беда, дочка! Обстрел. Вставай! Надо прятаться!

Вера прислушалась. И правда, звучала тревога.

Сон как рукой сняло. Она подхватилась и, как была, прямо в белой ночной рубашке до пят, побежала с матерью в бомбоубежище, лишь тулуп успела на плечи накинуть. Уже когда они стали подбегать к цели своего назначения, как Веру осенило.

– А как же папа?!

– Ты забыла. Он остался на заводе на ночное дежурство.

А на улице творилось страшное. Целых двенадцать боевых самолётов летели по небу. Они выли и трещали. Гремели взрывы бомб. Где-то вдалеке виднелось море огня благодаря ночи, которая делает близкими самые дальние огни. По небу гуляли прожекторы.

Утром стало известно, что завод «Красный выборжец» попал под бомбёжку. Его удалось отстоять. Но Никита Сергеевич, отец Верочки, погиб.

Они не могли знать, что в будущем, в 1965 году, будет поставлена памятная стела из гранита с надписью «Участникам героической защиты Родины, Ленинграда, родного завода в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. Установлен в день 20-летия Победы над фашистской Германией». Но даже если бы и знали… легче от этого им не стало бы.

Глава 4

Кража

Поминки. В доме никого. Кроме, конечно, самой Верочки и Елены Константиновны. Да и что есть? Еду ещё можно было добыть, но уже пришло понимание того, что это временное явление. Как быстро закончится всё это? Или будет длиться, пока не освободят родной Ленинград? Неизвестно. Поэтому не наведался никто. Правда, что бы проводить в последний путь, пришло несколько товарищей с завода. Пока везли на невесть каким чудом добытой телеге гроб на кладбище, Вера услышала разговор пришедших. Те обсуждали, что Никиту Сергеевича хоронят по божески – в гробу. Но, говорят, уже скоро и эта роскошь не будет доступна. Дров очень мало уже сейчас, а зима будет холодной.

Домой к вдове и оставшейся на половину сироте мужчины не пошли. После того, как с трудом удалось раскопать землю и совершить погребение, они как-то незаметно исчезли. И вот теперь Вера с мамой сидели за круглым столом и с каменными лицами смотрели куда-то в пространство невидящим взором.

Внезапно хлопнула дверь. Появилась Мила.

– Здравствуйте, Елена Константиновна. Соболезную. Подруга, ты как, держишься? – Смущённо выпалила она. Села. Вгляделась в лица хозяек квартиры, которые так и не удостоили её ответом, оглянулась по сторонам.

– Кхм-кхм, – откашлялась она.

Вера хотела было спросить, почему подруга не пришла на похороны, но покосилась на мать и решила лишний раз не напоминать ей о скорбном событии. А Мила, сама «тактичность», ляпнула:

– А что вы сидите как-то… не по русски? Не поминаете?

Горе на всех действует по разному. Кто-то без конца рыдает, другой прячется в апатии, третий убегает в сон и скрывается с помощью царства Морфея от отрицательных эмоций, а у кого-то горе проявляется в несказанном раздражении. В отношении Веры отчего-то сработал последний вариант. И это было удивительно. Обычно она была всегда спокойна и если и ждать от неё какой-то реакции, то апатии. Но она повела себя не в соответствии со своим обычным характером и теперь в бешенстве вскочила на ноги.

– А ты что, поесть сюда пришла? – Мигом взвилась она. – Это из-за понижения выдачи еды по карточкам, да? Решила за счёт нашей беды брюхо набить?

Елена Константиновна, с которой сработал как раз таки вариант с апатией, проявила спокойствие.

– Тихо-тихо, девочка моя, – грустно попыталась утихомирить дочь женщина. – Мила права. Не по христиански это.

– Мама, ты советская женщина, а такие глупости говоришь! Нет никакого бога! И тратить еду из-за обряда… это просто расточительство. Особенно на некоторых… которые только поесть и приходят, а в последний путь… А ведь он для тебя так много сделал, Мила. Ведь и в школу даже не хотели брать. Папа посодействовал…

Вера резко замолчала, словно захлебнувшись теми жестокими словами, которые вот-вот уже готовы были вырваться. Впрочем, и того, что она уже сказала, вполне хватило.

– Ах вот как! – Резко поднялась Мила, – хорошего же ты обо мне мнения. Но ничего… я понимаю… такая утрата… Я буду ждать твоих извинений.

И, не прощаясь, ушла.

Но Вера и не собиралась извиняться. Она была шокирована поведением подруги, которую теперь считала бывшей. Не прийти проводить в последний путь, при этом чуть ли не начала требовать еду, якобы, что бы помянуть, да ещё и строить из себя несправедливо обиженную в столь тяжёлый для неё, для Веры, день! Уму непостижимо! Она тоже встала, вышла и разрыдалась от обиды в туалете.

Не смотря на ситуацию, все продолжали ходить в школу. Хотя таких учеников становилось всё меньше и меньше. Не прошло и недели, как произошло снижение норм продовольствия и поэтому многие махнули на обычную, привычную жизнь. Пошли работать, что бы можно было получить больше пищи. Но девочки теперь не разговаривали, хотя общеобразовательное учреждение продолжали посещать обе. Каждая считала себя в праве. Незаслуженно обиженной и оскорблённой. Но ни одна из них не желала идти на встречу другой. Норма хлеба, выдаваемая на сутки, становилась всё меньше; вечера всё более холодными; сердца всё более опечаленными.

Кто-то свято верил в победу, которую рано или поздно одержит советский народ. Другие отчаялись и жили просто по инерции. Совсем уж малодушные даже с нетерпением ждали смерть. Называли долгожданной гостьей. А были и такие, которые считали, что нужно сдать врагу город. И аргументы, что, скорее всего, тогда Гитлер и его приспешники попросту уничтожат и Ленинград, и всех его жителей, вызывали бурную реакцию. А сторонники сдачи города отвечали, что тогда хотя бы смерть не будет мучительной. К таким людям относились с пренебрежением и называли моральными дистрофиками. Впрочем, таких было мало.

Впрочем, Вере это не помешало и самой столкнуться с людьми, моральный компас которых не указывал строго на север. Когда в сентябре объявили блокаду, она хитростью выманила деньги на сухарики, которые припасла. Сухарики эти растягивались как можно дольше. Съедались только, когда очень уж есть хотелось. Всё-таки на двоих получалось 300 гр. в сутки хлеба по карточкам. Хлеб был совершенно несъедобный. Сожми его в кулаке и половина воды вытечет. Тем более, по сравнению с сухариками, которые были сделаны из хорошей муки.

Но было понимание – уничтожь запасы и тогда неизвестно, получится ли дотянуть до конца этой муки голодом. Вера всё ещё верила, что к январю 1942 года закончится этот ад. Но с каждым убывающим сухариком этой веры оставалось всё меньше и меньше. В конце концов, Вера и вовсе отказалась от сухарей, оставив на самый тяжёлый день, который, как надеялась, никогда-никогда не наступит. А пока ела, что придётся. Обычный хлеб, который, пусть небольшими дозами, но выдавали. Лекарства, специи, вазелин, глицерин. Даже землю. Но не простую. С Бадаевского склада. Тогда сгорел сахар. Он был растоплен огнём, залит водой пожарных брандспойтов. Да, он смешался с землёй, песком. Но его промывали водой и перерабатывали на кондитерской фабрике. И поначалу его можно было купить. Потом, правда, исчез и этот чёрный сахар, который по вкусу напоминал леденцы. Некоторые если оставшуюся землю на складе, но сама Вера нет – уж больно далеко было добираться.

А в середине октября произошло ужасное. Однажды Вера, придя в школу, увидела, что бывшая подруга впервые не явилась. В этом не было ничего особо удивительного. Кто-то переставал ходить из утраченной воли. Что им школа? Даже просто вставать по утрам с кровати было тяжело. А другие вставали, но были заняты. Кто-то работал, кто-то помогал ухаживать за домашними или соседями. А кто-то… умер.

Вера в первую секунду испугалась, когда увидела, что урок начался, а вечной соседки по парте нет, но потом утешила себя, что, скорее всего, та просто махнула рукой на эту будничную и никому не нужную рутину и перестала ходить, что бы не тратить своё время. Поэтому домой после уроков возвращалась уже без особых тревог по этому поводу. К несчастью, хватало и других причин для бесконечных беспокойств.

К ужасу своему, зайдя домой, она увидела, что и без того ослабевшая мать валяется прямо на полу и рыдает. Причём, более всего напугало то, что слёзы градом катились по беспомощным щекам. Ни звука при этом не издавалось. Лишь глаза блестели.

– Господи, мамочка, что случилось? – Воскликнула Вера и подскочила к бедной женщине, что бы помочь встать.

– Беда, Вера, беда! – наконец начала всхлипывать та. – Это всё Мила! Она пришла с какой-то девочкой. Люда, кажется… Я её несколько раз видела в школе у тебя. Ты мне её показывала. Они забрали все сухари.

Вера онемела. Одно дело некрасиво вести себя, но поступить так с ними! Ведь они дружили с самого детства! Это хуже самого мерзкого предательства на свете! Этому даже определения никакого нет.

Она сорвалась с места и понеслась к дому ненавистной теперь этой наглой девицы. Бежать надо было два квартала и Вера была обессиленная от голода. Но сильнейшие негативные эмоции придали ей таких сил, что она не только эти два квартала, а до самого Берлина, до самого фюрера могла добежать в мгновение ока.

Ворвавшись в квартиру, она начала хлестать по щекам эту тварь, даже толком не отдавая отчёта в своих действиях! Хлестала и не замечала, что по её собственным щекам текут слезы, а сама она бесконечно произносит:

– Как ты могла?! Как ты могла?! Как ты могла?!

В конце концов устали обе. Вера бить, а Мила терпеть побои. Тем более, что в последние месяцы ели мало и обе ослабели. Когда отдышались, Вера снова спросила. Уже спокойно.

– Как ты могла?

Сначала было молчание. А потом Мила заговорила:

– Ты просто не знаешь. Я потеряла карточки. Все.

Вера вытаращила шокировано глаза. Потерять в это сложное время карточки, только по которым и можно было получить предназначавшуюся еду, значило убить всю свою семью. И только она хотела произнести сочувствующие слова, как Мила не дала ей пожалеть себя жестокими словами:

– И я не жалею о совершённом поступке! Это закон выживаемости. Главное – выжить. Думаешь, родителям с братом я дала хоть один? Все съела! Все! Ты слышишь? Все! Родных не пожалела! И ты надеялась, что я тебя пожалею? Да ты мне никто! И поверь мне, не одна я так думаю. Не единственная в этом жестоком, голодающем мире. Все остальные лишь притворяются чистенькими.

Вера поверить не могла, что только что, не смотря на недостойный поступок подруги, хотела выразить соболезнования. Теперь она представила, как посмеялась бы над ней Мила, успей она произнести слова сожаления и вышла из себя.

– Ты – тварь, – только и ответила на это Вера.

Слова эти вырвались непроизвольно и тогда она ещё не знала, что в последствии эти два слова вольются в одно и она так и будет называть про себя (ибо в слух и вовсе откажется поминать эту моральную дистрофичку) – Татварь. Сейчас же она просто сказала:

– Я никогда не знала тебя по настоящему. Ты самое мерзкое, что я только видела. Ты хуже таракана. Ты хуже людоеда. Умри твои родители, ты не будешь сомневаться даже. Будешь есть их трупы. И тебя не трогает, если умру я по твоей вине. Ты и меня съешь. Мама даже не сможет меня защитить. Просто не хватит сил. Тоже по твоей милости. И вот, что я тебе скажу – ещё Чехов сказал как-то – «Лучше быть жертвой, чем палачом»! Но такой тупой красотке, как ты, откуда это знать?

Мила, которая и до этого проявляла себя не самым достойным образом, вовсе осатанела.

– А ты жирная, завистливая корова! – взвилась Мила. – Ничего с тобой не случится. У тебя запасы не в виде сухарей в шкафу, а в твоих жирных складках. И да – я съем тебя. Ибо ты – просто ходячее мясо. Я и сейчас бы съела тебя. Сырой. Ты даже не представляешь, как я голодна!

Вера спокойно встала, сохраняя невесть откуда взявшееся достоинство.

– Полагаю, в таком случае, следуя закону выживаемости, мне следует уйти. Но знай – тебе ещё аукнется.

Однако, всё-таки, последнее слово осталось за Милой, которая крикнула беспощадно в спину своей былой подруги:

– Только в твоих идиотских мечтах! Я единственная из всех выживу!

Вера не решилась идти домой сразу. Вот так. С пустыми руками. Она не стала опускаться до того, что бы спросить, не остались ли ещё сухари. Вера была голодна, но это чувство ещё не довело до этого.

Шла девушка очень медленно. И чем ближе был дом, тем более медленными были шаги, пока, наконец, Вера не остановилась совсем. Ей пришла одна мысль в голову. Оно прекрасно знала, кто именно из знакомых был эвакуирован. И знала, конечно, адреса. И она пошла по этим адресам.

Перед тем, как проникнуть внутрь, проверяла, не поселили ли кого. А то иногда случалось, что выживших во время бомбёжек селили в дома эвакуированных. Надо же было куда-то людей девать. Ведь их собственные дома были разрушены.

Вера тщательно обыскивала каждый уголок. Отодвигала ту мебель, что было возможно отодвинуть. Заглядывала под кровати и диваны. Отодвигала книги, если таковые имелись в домашних библиотеках. И, разумеется, в первую очередь заглядывала в кухонные шкафчики и холодильники. К счастью, препятствий к этому не было. Даже если кто-то и закрыл за собой дверь, то такие были взломаны ещё до прихода Веры. Другими мародёрами. Самой же Вере почти ничего не удалось найти. Лишь только несколько картофельных очистков были ей наградой (настоящее сокровище! она даже рецепт с ними знала – нужно бросить в кипящее масло, минут через пять достать, обсушить, посолить и можно есть, да только где ж теперь столько масла взять), да обёртка от маргарина. Конечно, от самого продукта на ней не осталось ни грамма. Но зато бумага пахла.

По варварски (раньше бы она никогда не позволила себе такого), вырвала она из книги с описанием очередного съезда КПСС (специально выбрала самую безынтересную книгу) несколько листов и, завернув найденное, спрятала за пазухой, у груди. И осторожно, украдкой оглядываясь, словно корону в алмазах, потащила скорей-скорей всё это домой, по дороге в уме перебирая разные варианты, что бы запрятать сокровище понадёжнее. Что бы всякие Людки и Татвари не смогли больше отнять.

Всё это время она думала о собственной деградации. Голод и не на такое толкает, как она имела несчастие убедиться. Даже вспомнила об одном довоенном случае забавном, о котором ей рассказали.

Сестре её однокласснице, по имени Танюшка, привёз с востока друг отца невиданную птицу. Попугая. Та мгновенно привязалась к питомцу. Назвала его Гошей и всё пыталась научить говорить «Гоша – хороший». Уже самой девчушке во сне снилась без конца эта фраза, так часто произносила её, что бы обучить попугая, но тот хранил молчание. Однажды он вылетел из клетки и залетел в шкаф. Таня не стала его уговаривать обратно влететь в домик. Тем более, приехала тётя и предложила поехать всей семьёй на дачу на два дня. Танечка очень любила тётину дачу и, забыв про закрытого в шкафу попугая, уехала с родными. Уже там, почти ночью, девочка вспомнила о птице и очень рыдала, боясь, что Гоша умрёт от голода и жажды. Бедняжка так убивалась, что семья на ночь глядя вернулась в Ленинград. Попугай был, к счастью, жив, но стоило Тане открыть дверцу шкафа, как птиц сразу выдал:

– Гоша – хоррроший!

Вот что голод делает. Даже попугая молчаливого заставил говорить.

Правду молвить, пример влияния голода не сильно подходящий к данному случаю. Всё-таки Гоша, можно сказать, эволюционировал из-за голода, а с Верой произошло обратный процесс.

Впрочем, когда она ворвалась, запыхавшись, домой, у неё было такое торжествующее лицо, так сияли глаза, что мать сначала даже решила – та ограбила целый грузовик с булочками. Но когда увидела, с чем пришла дочь, не расстроилась. Только разумно заметила:

– Картофельные очистки припрячем. А бумагу давай сейчас съедим. Пока пахнет. Выветрится ведь.

– Да, ты права, – кивнула та и разорвала пополам добычу.

Как съедалась эта обёртка, надо было видеть. Отрывалась по невероятно маленькому кусочку, что бы процесс можно было растянуть на подольше. Ведь, как известно, чем дольше жуёшь, тем реальнее становится ложное ощущение сытоты. Поэтому каждый кусочек прожёвывался по тридцать три раза. Обе они сидели и сосредоточенно жевали, считая про себя. Безусловно, хотелось эту бумагу полностью запихать в рот и проглотить в мгновение ока. Но если хочешь жить, как бы не было трудно, надо держать себя в руках и держаться. В конце концов, что бы в конце этого ада на земле не было стыдно за себя. Что бы не стыдно было потомкам.

Глава 5

Бомбоубежище

Бомбардировки. Чем их больше было, тем стали привычнее. Вера с мамой даже не всегда бежали в бомбоубежище – появлялась периодически такая апатия, что было всё-равно.

А однажды Елена Константиновна совершила вовсе что-то непонятное. Прозвучала по громкоговорителям, коих в городе было установлено, пожалуй, полторы тысячи, не меньше, сирена, обозначающая, что надо бежать скорее прятаться. В тумбочке, что была рядом с кроватью, где Елена Константиновна постоянно сидела, хранился запас пищи, который удавалось добыть по карточке. Лежал не делённый на Верин и её мамы. Делёж происходил непосредственно перед приёмом пищи. Но тот случай изменил эту привычку.

Как только Елена Константиновна услышала звук сирены, она тут же схватила весь хлеб, лежавший до поры до времени, одним движением. Таким быстрым, что Вера даже не успела ойкнуть. А женщина закинула его в рот и стала быстро-быстро жевать.

– Мама, что ты творишь?! – побелела ещё больше и так бледная от недоедания Вера.

Елена Константиновна, поняв, что своим поступком, а, вернее, проступком, лишила собственную дочь еды, залилась слезами.

– Ах, прости меня, деточка! – проговорила она, – сама не знаю, что на меня нашло. Вдруг подумалось – вот сейчас погибнем мы с тобой, а хлеб-то несъеденным остался.

В этот момент Вера почувствовала, что, если тщательно взвесить каждое мгновение, каждую секунду, каждую минуту, каждый час её жизни, то не найдётся момента, когда она была более несчастна, чем прямо сейчас. Но расстраиваться было некогда и некогда было выслушивать оправдания. Она схватила мать за руку и потащила её на улицу, в бомбоубежище. И, словно мало было того, что она лишилась своей пайки хлеба, в этом бомбоубежище пришлось жить целую неделю.

Уже потом, много позже, Вера услышала стихотворение Ольги Берргольц

В бомбоубежище, в подвале,нагие лампочки горят…Быть может, нас сейчас завалит,Кругом о бомбах говорят……Я никогда с такою силой,как в эту осень, не жила.Я никогда такой красивой,такой влюблённой не была.

И хотя уже не была влюблена в Славу, которого когда-то прозвала Истым Славянином, вспомнила о тех днях и каждым биением сердца прочувствовала вновь те ощущения и подумала – я никогда их не забуду.

А неделя, которую она с мамой прожила в убежище, была сложная. Подвал был заполнен целой толпой народа и все чуть было не свихнулись от такого плотного скопления. Тем более, что набитые битком люди сидели на полу и там же спали. Конечно, были койки, стулья и даже стол, что бы дети могли делать уроки. Но людей было очень много, особенно поначалу, когда населением ещё не овладела апатия и им было не всё-равно, умрут они или нет. Игнорировать бомбоубежища стали уже после. А пока тесность была большая и всегда были те, кто оказывались на полу. Особенно если пришли в укрытие из числа последних. И это очень давило на психику. Шум был невероятный. Так, что даже грохочущее и гремящее нечто, раздевающееся снаружи (Вера даже думать не хотела, что именно), порой не было слышно, хотя, конечно, полностью не перекрывало.

Сложно было даже хоть чуть-чуть прогуляться, что бы развеяться. Поэтому неудивительно, что разговоры тоже стали странными. Дошло даже до того, что стали обсуждать то, о чём не смели раньше говорить. О партийном деятеле Андрее Жданове. Говаривали, что у него есть личный, оснащённый по последнему слову бункер где-то под Смольным. Чего там только не было. И отопление, и канализация, и генераторы. Якобы, этот тайник величиной в семиэтажное здание. Говорили даже, что если бы сбросили бомбу аж в одну тонну, то ничего не случилось бы ни с бункером, ни с теми, кто там находится. А ещё рассказывали, что Жданов и клубнику со взбитыми сливками в этом бункере ест, и бутерброд с чёрной икрой.

Во время таких разговоров обязательно с кем-то случалась истерика, все начинали успокаивать голодающего и каждый при этом давал самому себе клятву, что не будет вслух больше в этих стеснённых обстоятельствах говорить о еде и другим рот заткнёт, если понадобиться. Но проходило время и кто-то вновь заговаривал о том, как, вероятно, ест правительство.

Порой ещё обсуждали, что кого раздражает. Просто хотелось по человечески выплеснуть куда-то накопившиеся мысли, что бы полегчало на душе. В один из таких разговоров Веру удивил в качестве раздражающего фактора метроном. Это что-то вроде тиканья, которое раздавалось перед налётом фашистов и по его завершению. Быстрый ритм означал воздушную тревогу. Медленный – её прекращение.

Самой Вере метроном, транслируемый через громкоговорители, нравился. Даже как-то успокаивал. Порой доходило до того, что она мечтала, что бы по окончанию войны стали продавать пластинки с метрономом. Тогда бы она их ставила в те минуты, когда надо успокоиться и прийти в себя. Но, оказывается, кого-то он раздражал.

Она вообще в те дни думала очень много. Посещала мысль – в чём-то даже хорошо, что мама уничтожила весь запас. Тот случай многому научил их обеих. Теперь добытая пища полностью перешла под контроль Веры и та каждое утро выдавала порцию в 125 грамм матери и столько же оставляла себе. У каждой из них были свои предпочтения поедания еды и другую не неволил.

Вера делила причитающееся ей на 3 приёма пищи и, обманывая организм, очень медленно, крошка за крошкой, тщательно пережёвывая, растягивая порой это на целый час, в то время, как раньше умяла бы за тридцать секунд подобный объём и, тем самым обманывала организм.

Елена Константиновна пыталась следовать примеру дочери. Но сила воли у неё была слабее. В этой ситуации казалось, что их социальные роли поменялась и взрослая вела себя, как маленькая, а школьница, как зрелый, умудрённый опытом человек. Поэтому женщина порой умудрялась взять себя в руки и следовать намеченного режима, но чаще поддавалась сиюминутным слабостям и проглатывала пайку в один присест сразу после утренней делёжки.