скачать книгу бесплатно
Драка честно началась, но нечестно кончилась. Нельзя сказать, какой она имела бы исход, если бы третий волк не присоединился к старику и если бы они вдвоем не напали на дерзкого трехлетка, которого им и удалось прикончить. Клыки его прежних товарищей рвали его с обеих сторон. Были забыты дни, когда они вместе охотились, гонялись за добычей и вместе страдали от голода. Все это было делом прошлого, теперь же о своих правах заявила любовь, всегда более жестокая и непреклонная, чем голод.
Между тем волчица, виновница драки, терпеливо сидела и наблюдала. Это был ее день. Нечасто случалось, когда шерсть у самцов поднималась щетиной, клыки ударялись о клыки, резали и рвали податливую кожу, и все из-за того, чтобы обладать ею. И трехлеток, который впервые испытал такое влечение, отдал жизнь за любовь.
Над его телом стояли соперники. Они не сводили жадных глаз с волчицы, улыбавшейся им, стоя на снегу. Но старый предводитель стаи был опытен, очень опытен как в делах любви, так и в делах битвы. Зализывая рану на плече, молодой вожак повернул голову загривком к сопернику. Своим единственным глазом старик увидел этот благоприятный случай. Стрелой он предательски кинулся на противника и полоснул клыками по горлу. Осталась длинная, глубокая рана, кровь хлынула из разорванной вены. Старик отскочил.
Молодой вожак страшно зарычал, но рычание постепенно перешло в судорожный кашель. Истекая кровью и кашляя, уже пораженный насмерть, он прыгнул на старика, но жизнь уже угасала в нем: ноги его подкосились, глаза затуманились, и последний прыжок был короток.
А волчица сидела и улыбалась. Она, по-видимому, была довольна зрелищем этой битвы, потому что это был тоже вид ухаживания в Северной пустыне, а трагедия была только для того, кто умер. Для того же, кто остался живым, это было торжеством, осуществлением желания.
Когда молодой вожак вытянулся на снегу, Одноглазый гордо направился к волчице. Его обхождение с нею было смесью торжества и осторожности. Он простодушно ждал сопротивления с ее стороны и так же откровенно удивился, когда она не оскалила на него зубы. Впервые волчица встретила его ласково. Она обнюхалась с ним и даже начала прыгать вокруг него, играя с ним, совсем как щенок.
А он, забыв свой почтенный возраст и мудрую опытность, вел себя так же игриво и даже еще более глупо. Побежденные соперники и кровью написанная на снегу повесть любви были забыты; раз только Одноглазый вспомнил о них, когда остановился на минуту, чтобы зализать свои раны. Тогда из его пасти вырвалось грозное рычание, шерсть на шее и на плечах поднялась дыбом, и лапы стали судорожно взрывать снежную поверхность, но в следующий момент все было забыто, и он уже бежал за волчицей, которая игриво манила его в лес.
А затем они бежали друг подле друга, как добрые друзья, пришедшие наконец к взаимному соглашению. Дни проходили, и они не расставались, вместе охотясь и деля добычу. Но некоторое время спустя волчица сделалась беспокойной. Она, казалось, искала что-то и не могла найти. Ее привлекали впадины под деревьями, и она проводила много времени, обнюхивая расселины в утесах, наполненные до краев снегом, и береговые пещеры.
Одноглазый не интересовался этими ее странностями, но послушно следовал за ней и, если ее поиски затягивались, ложился и терпеливо ждал ее возвращения.
Не оставаясь подолгу на одном месте, они блуждали, пока не вернулись к реке Маккензи; тогда они медленно направились вниз, следуя течению реки, забегая иногда для охоты на берега ее небольших притоков, но всегда неизменно возвращаясь к ней. Иногда они встречали других волков, обыкновенно парных; ни с той, ни с другой стороны не выказывалось ни дружелюбных отношений, ни радости встречи, ни желания снова собраться в стаю. Попадались им одинокие волки. Обычно это были самцы, настойчиво желавшие присоединиться к Одноглазому и его подруге. Одноглазый раздражался, и, стоя плечо к плечу с ним, волчица тоже щетинилась и скалила зубы; тогда навязчивый волк отступал, поджимал хвост и продолжал свой одинокий путь.
Раз лунной ночью, когда они пробегали по тихому лесу, одноглазый волк внезапно остановился. Его морда задралась, хвост замер в напряжении, ноздри расширились, нюхая воздух. Одну лапу он даже поднял на манер собаки. Он тревожно втягивал воздух, силясь определить опасность, которую сулил непонятный запах.
Потянув носом, волчица уверенно побежала дальше, подбадривая старика. И хотя он последовал за нею, но все еще нерешительно. Волчица осторожно вышла на край широкого открытого пространства между деревьями. Несколько времени она оставалась там одна. Потом Одноглазый, ползя на брюхе, весь насторожившись, присоединился к ней. Они стояли рядом, наблюдая, прислушиваясь и принюхиваясь.
До их слуха донеслись звуки собачьей драки, гортанные крики мужчин, пронзительные голоса ругающихся женщин и плач детей.
Среди очертаний больших вигвамов, сделанных из кож, трудно было рассмотреть что-нибудь, кроме пламени костров, поминутно заслоняемого двигавшимися фигурами, да еще и дыма, медленно поднимавшегося в спокойном воздухе. Однако ноздри волков ловили тысячи запахов индейского лагеря, которые ничего не говорили Одноглазому, но были хорошо знакомы волчице. Ею овладело странное возбуждение, и она втягивала и втягивала ноздрями воздух все с большим наслаждением. Одноглазый сомневался, обнаруживал признаки страха и сделал попытку уйти. Волчица обернулась, ткнулась мордой в его шею с целью ободрить его и снова стала смотреть на лагерь. Опять жадность засветилась в ее глазах, но это была не жадность голодного зверя. Она вся дрожала от желания пробраться в лагерь, поближе к огню, вмешаться в драку с собаками, побродить между людьми, увертываясь от их неосторожных ног.
Одноглазый нетерпеливо топтался около нее; но ее уже охватило прежнее беспокойство и настойчивое желание найти то, что она так упорно искала. Она повернулась и не спеша побежала в лес, к большому облегчению Одноглазого, который бежал впереди нее, пока они снова не очутились под защитой деревьев.
Скользя бесшумно, как тени в лунном свете, они напали на тропинку, протоптанную в снегу. Оба носа немедленно уткнулись в снег. Следы были свежие. Одноглазый осторожно побежал по ним вперед, его подруга не отставала, и вскоре оба неслись своей широкой, мягкой, как снег, побежкой. Одноглазый рассмотрел что-то, смутно белеющее среди белого пространства. Его скользящая побежка была всегда невероятно быстра, но ничто не сравнилось бы с той быстротой, с какою он летел теперь. Он различал какой-то белый комок, прыгающий впереди и притягивающий его с необъяснимой силой.
Они бежали по узкой полянке, окаймленной по сторонам зарослью молодых елей. Сквозь деревья виднелся проход на прогалину, залитую лунным светом. Одноглазый быстро настигал спасающийся от него белый предмет. Он приближался прыжок за прыжком. Вот он уже настиг. Еще прыжок, и его зубы схватят добычу. Но прыжка не последовало. Прямо перед его глазами белый предмет взлетел высоко в воздух. Он оказался зайцем, который и носился в какой-то фантастической пляске над его головою, не падая на землю.
Отскочив назад, Одноглазый зафыркал в испуге, припал на снег и притаился, рыча на страшный и непонятный предмет. Но волчица хладнокровно прошла мимо него, с минуту примеривалась, прыгнула, и ее зубы щелкнули с металлическим звуком. Она прыгнула еще и еще. Одноглазый медленно приподнялся и наблюдал за нею. Теперь он выказывал неудовольствие, видя ее неудачу, и сам сделал сильный прыжок вверх. Он схватил зубами кролика и притянул его за собою к земле. И в ту же минуту над ним раздался оглушительный треск, и он с изумлением увидел наклоняющуюся молодую елку, готовую его ударить. Его челюсти разжались; он отскочил, чтобы избежать непонятной опасности; обнажил клыки, в горле его заклокотало рычание, шерсть встала дыбом от ярости и страха. В этот миг молодое деревце выпрямило свой гибкий ствол, и заяц снова подскочил и заплясал в воздухе.
Волчица рассвирепела. В наказание она впилась клыками в плечо Одноглазого, а он, испуганный этим неожиданным нападением, яростно полоснул волчицу зубами по морде. Это стало неожиданностью для нее, и она в свою очередь, рыча от негодования, накинулась на Одноглазого. Он понял свою ошибку и старался умилостивить ее; но волчица продолжала кусать его; оставив попытки защититься, он только увертывался, пряча от нее голову и подставляя под укусы плечи.
Тем временем заяц все плясал в воздухе. Волчица села на снег, и Одноглазый, напуганный ею еще больше, чем таинственным деревцем, опять прыгнул за кроликом. И когда он опускался, держа кролика в зубах, он не сводил единственного глаза с елки. Как и прежде, деревце нагнулось вслед за ним до земли. Он съежился в ожидании неминуемого удара, ощетинился, но не выпускал из пасти зайца. Удара не последовало. Деревце оставалось согнутым над Одноглазым. Если двигался он, двигалось и оно, и тогда он ворчал на дерево сквозь сжатые зубы; если же он оставался неподвижным, оставалось спокойным и дерево, из чего он заключил, что безопаснее оставаться неподвижным. Однако теплая заячья кровь казалась ему очень вкусной.
Наконец волчица вывела его из затруднения. Она взяла у него зайца, и в то время, как деревце угрожающе качалось над нею, она спокойно отгрызла заячью голову. Деревце сразу выпрямилось и после этого более не пугало их, оставаясь в том положении, в котором природа указала ему расти. Тогда волчица и Одноглазый сожрали вместе добычу, которую таинственное деревце поймало для них.
Много было еще следов и прогалин, где зайцы висели в воздухе, и пара волков отыскала их все, причем волчица указывала дорогу, а старый одноглазый волк следовал за ней, наблюдая и учась у нее, как обкрадывать западни. Это знание должно было впоследствии сослужить ему хорошую службу.
Глава 2
Логовище
Двое суток волчица и Одноглазый бродили около стоянки индейцев. Он беспокоился и трусил, но лагерь привлекал его подругу, и она не хотела уходить. Но, когда однажды утром раздался выстрел и пуля ударилась о дерево в нескольких дюймах от Одноглазого, волки больше не колебались и большими прыжками быстро покинули опасное место. Все же за эти два дня путешествия далеко уйти им не удалось. Волчица все с большей настойчивостью продолжала свои поиски. Она очень отяжелела и не могла долго и быстро бежать. Однажды, преследуя зайца, которого раньше поймала бы очень легко, она упустила его и легла отдыхать.
Одноглазый подошел к ней; но, когда он слегка дотронулся мордой до ее шеи, она неожиданно набросилась на него с такой яростью, что он опрокинулся на спину и в этом смешном положении старался увернуться от ее зубов. Ее характер стал еще раздражительнее, волк же сделался еще терпеливее и заботливее.
Наконец волчица нашла то, что с таким упорством искала. Нашла в нескольких милях вверх по течению потока, который летом вливался в Маккензи, а теперь промерз до дна и представлял сплошной лед. Волчица тяжело тащилась позади Одноглазого, отстав на значительное расстояние, и здесь заметила обрывистый высокий глинистый берег. Она свернула в сторону. Весенние ливни и тающие снега подмыли берег, и в одном месте образовалась небольшая пещера.
Волчица остановилась у входа в пещеру и внимательно осмотрела склон. Затем она побежала то в одну, то в другую сторону вдоль берега, пока не нашла место, где обрыв значительно понижался. Вернувшись к пещере, она вползла в нее. Ей пришлось проползти около трех футов, затем стены пещеры расширились и стали выше, образуя небольшое закругленное пространство около шести футов в диаметре. Головой она почти касалась потолка, но в пещере было сухо и уютно. Она тщательно обследовала ее, в то время как вернувшийся Одноглазый стоял у входа и терпеливо наблюдал за нею. Опустив голову, она нюхала землю, затем повернулась на месте несколько раз и улеглась с усталым вздохом головой к входу. Заинтересованный Одноглазый посмеивался над ее проделками, и волчице было видно, как он, загораживая собою свет, добродушно помахивал у входа хвостом. Она прижала уши, раскрыла пасть и высунула язык, выражая всем своим видом спокойствие и удовлетворение.
Одноглазому сильно хотелось есть. Он заснул у входа в пещеру, но сон его был тревожен. Он часто просыпался и прислушивался к окружающему миру, где снег ярко сверкал под лучами апрельского солнца. Сквозь дремоту он различал слабое журчание скрытых ручейков. Солнце снова появилось на небе, и вся пробуждающаяся природа Севера слала волку свой призыв. Жизнь возрождалась. В воздухе чувствовалось дыхание весны, дыхание пробуждающейся природы, поднимающихся в деревьях соков, почек, сбрасывающих оковы льда.
Одноглазый бросал беспокойные взгляды на свою подругу, но та не выказывала ни малейшего желания покинуть свое логовище. В воздухе пронеслось несколько снегирей. Волк было поднялся, но оглянулся на волчицу, снова улегся и задремал.
Пронзительное жужжание потревожило Одноглазого. Он сонно обмахнул несколько раз лапою морду и проснулся. Комар, жужжа, опустился на кончик его носа. Это был вполне взрослый представитель своего рода, пролежавший, окоченев, в трещине сухого дерева всю зиму и теперь оживший на солнце. Одноглазый не мог, наконец, противиться зову мира. Кроме того, ему сильно хотелось есть.
Он подполз к волчице с целью убедить ее подняться, но она зарычала на него, и он отправился один. От ярких лучей снег сделался рыхлым, и бежать по нему стало трудно. Одноглазый пошел по замерзшему ложу потока, где в тени деревьев снег был еще тверд. Проблуждав часов восемь, он вернулся в сумерках к волчице еще более голодный, чем раньше. Он не раз видел дичь, но не мог поймать ее, проваливаясь в тающем снегу, в то время как зайцы легко скользили по нему.
У отверстия пещеры Одноглазый остановился в беспокойстве: оттуда доносились слабые странные звуки, как будто знакомые ему, но не похожие на голос волчицы. Он пополз осторожно внутрь, но был встречен угрожающим ворчанием. Он не особенно смутился, однако не решился ползти дальше, хотя новые звуки, слабые, похожие на заглушённое всхлипывание, все еще интересовали его.
Волчица опять сердито заворчала, и он, свернувшись, заснул у входа в пещеру. Когда настало утро и тусклый свет проник в логовище, он опять захотел узнать причину смутно знакомых звуков. Теперь в рычании волчицы была какая-то новая нота ревности, и ему пришлось держаться на почтительном расстоянии. Тем не менее ему удалось разглядеть под ее протянутыми лапами пять странных маленьких живых комков, слабых, беззащитных, слепых и издающих тихие жалобные звуки. Он был удивлен. Хотя не первый раз случалось это в его долгой, богатой событиями жизни, но всякий раз он удивлялся.
Его подруга смотрела на него с беспокойством, ворчала, а временами, когда ей казалось, что он приближался слишком близко, ее ворчание переходило в грозное рычание. Ей не приходилось убедиться на собственном опыте, что волки-самцы могут пожирать свое беззащитное потомство, но инстинкт, этот коллективный опыт всех матерей-волчиц, говорил ей, что такие вещи случаются. И страх заставлял ее не подпускать Одноглазого к волчатам.
Впрочем, опасности не было. Старый волк также чувствовал в себе волю инстинкта, перешедшего к нему от отцов. Он не мог объяснить его себе, но чувствовал каждой частицей своего тела и в силу этого внутреннего веления повернулся хвостом ко вновь рожденному потомству и отправился за пищей для него.
В пяти-шести милях от логовища поток разделялся на рукава, поворачивавшие под прямым углом к горам. Здесь, следуя по левому рукаву, Одноглазый напал на чей-то след, обнюхал его и нашел столь свежим, что он только посмотрел в ту сторону, где след исчезал, а сам благоразумно повернул обратно и пошел по правому рукаву. Следы были гораздо крупнее его собственных, и он знал, что там, куда они ведут, мало надежды на добычу.
Пройдя полмили, он чутко уловил, как чьи-то зубы грызут дерево. Он неслышно подкрался и увидел дикобраза, стоящего у дерева и грызущего кору. Одноглазый приближался осторожно, но без особой надежды. Он знал этих зверьков, хотя не встречал дикобразов так далеко на севере и никогда еще за всю свою долгую жизнь не пробовал их мяса. Но долголетний опыт научил его надеяться на благоприятный случай, а потому он продолжал двигаться к дикобразу. Ведь никогда нельзя сказать заранее, каков будет исход борьбы с живым существом.
Дикобраз свернулся в клубок, во все стороны растопырив длинные острые иглы, и нападение на него представлялось теперь делом немыслимым. В молодости Одноглазый однажды попробовал обнюхать такой же совершенно безобидный по виду клубок из игл и внезапно получил удар хвостом по носу. Одна игла застряла и оставалась торчать в его носу несколько недель, причиняя жгучую боль, пока не вышла из раны вместе с гноем. Поэтому Одноглазый лег, свернувшись в удобном положении и держа нос на приличном расстоянии от хвоста дикобраза, притаился и выжидал совершенно спокойно. Как знать? А вдруг дикобраз развернется, и тогда ловким ударом можно распороть нежное, не покрытое иглами тело. Но через полчаса Одноглазый поднялся, злобно зарычал на неподвижный клубок и потрусил дальше. Ему случалось и прежде ждать попусту при таких же обстоятельствах, а потому не хотелось зря тратить время. И он побежал дальше по правому рукаву потока. День приходил к концу, а охота не удавалась.
Проснувшийся инстинкт отцовства властно овладел им. Да, он должен найти пищу. К вечеру Одноглазый наткнулся на глухаря. Он вышел из чащи и очутился прямо перед глупой птицей. Она сидела на пне, не далее шага от его носа. Оба увидели друг друга. Птица хотела взлететь, но он ударом лапы сбил ее на снег, прыгнул к ней и поймал зубами, когда она бежала, пытаясь подняться в воздух. Как только его зубы вонзились в нежное мясо и хрупкие кости, он, естественно, начал есть птицу, но тут же вспомнил нечто и отправился к пещере, неся птицу в зубах.
Уже пробежав с милю своей бесшумной проворной побежкой, он снова наткнулся на отпечаток лап, большие следы которых видел ранним утром. И так как следы шли его дорогою, он решил, что лучше идти по этим следам, чем на каком-либо повороте потока встретить того, кто оставлял их. Он только что высунул голову за угол утеса, откуда начинался спуск к потоку, как его глаз заприметил нечто, заставившее его проворно отползти назад. Это был тот, кто оставлял большие следы: огромная рысь-самка.
Она лежала там же, где раньше лежал и он, – перед свернутым в плотный клубок дикобразом. И если Одноглазый раньше был крадущейся тенью, то теперь он сделался, можно сказать, призраком этой тени, до того он весь припал к земле, и пополз, описывая круг с подветренной стороны, к безмолвной и неподвижной паре этих зверей.
Он залег в снег, положив глухаря подле себя, и сквозь иглы низкорослой сосны внимательно наблюдал за игрой жизни, происходившей перед его глазами: за выжидающей рысью и за выжидающим дикобразом, за каждым из них, борющимся за жизнь; смысл этой игры заключался для одного из участников в том, чтобы съесть, а для другого – в том, чтобы не быть съеденным. Между тем Одноглазый, лежа в снегу, тоже принимал участие в этой игре, ожидая от капризного случая, что он поможет добыть мясо, нужное ему, чтобы жить.
Прошло полчаса, прошел час, и ничего не происходило. Клубок из игл как бы окаменел, рысь казалась мраморным изваянием. Одноглазого можно было бы принять за мертвого. Однако все трое жили напряженной жизнью, и вряд ли кто из них когда-либо чувствовал себя более живым, чем теперь, при этой кажущейся окаменелости.
Но вот Одноглазый слегка подался вперед и стал всматриваться с возрастающей зоркостью. Что-то случилось. Дикобраз, наконец, решил, что его враг ушел. Медленно, осторожно начал он развертывать свою непроницаемую броню. Медленно-медленно ощетинившийся иглами клубок расправлялся и растягивался. Одноглазому в роли наблюдателя приходилось только облизываться при виде того, как невдалеке раскрывается живое мясо, точно готовое угощение. Не успел еще дикобраз вполне развернуться, как заметил врага. В это мгновение рысь ударила его. Удар был быстр, как молния. Лапа с острыми когтями, искривленными, точно у птицы, скользнула под нежный живот и разодрала его. Если бы дикобраз развернулся больше или если бы он не заметил врага за секунду до удара, лапа выскользнула бы без повреждения, но боковым ударом хвоста он успел вонзить свои иглы в лапу в тот миг, как она отдергивалась.
Все произошло одновременно: удар, ответный удар, предсмертный визг дикобраза, крик внезапной боли большой изумленной кошки. Одноглазый в возбуждении даже высунулся наполовину, насторожив уши и вытянув хвост. Рысь обезумела. Она дико прыгнула на зверя, причинившего ей такую боль. Но дикобраз, визжа и хрюкая, с разодранными внутренностями, старался свернуться в свой защитный клубок и снова ударил ее хвостом, и снова большая кошка взвыла от боли и изумления. Она стала отступать, фыркая и чихая; ее нос был утыкан иглами, как подушка для булавок. Она терла нос лапой, пытаясь сбросить жгучие, как огонь, занозы, совала его в снег, терла о ветки и от безумной боли и страха непрерывно металась взад, вперед и в стороны.
Она не переставая чихала и судорожно дергала своим коротким хвостом. Но вот ее метания приостановились, и на минуту она утихла. Одноглазый следил за ней. И даже он вздрогнул от страха, и шерсть на его спине поднялась дыбом, когда рысь вдруг взвилась высоко в воздух и испустила долгий и мучительный вой. Затем она умчалась, завывая и подняв кверху хвост. И не раньше, чем вдали смолк ее визг, Одноглазый осмелился выйти из засады. Он шел так осторожно, как будто под ним был не снег, а ковер из игл дикобраза, готовых пронзить его мягкие лапы. Дикобраз встретил его, яростно визжа и оскаливая длинные зубы. И хотя ему опять удалось свернуться, это был уже не прежний плотный клубок, потому что его мускулы были порваны, он был почти наполовину разодран и истекал кровью.
Одноглазый хватал пастью пропитанный кровью снег, лизал, жевал, проглатывал его. Это было вкусно, но голод его усилился нестерпимо. Однако не напрасно он долго пожил на свете: он не забывал об осторожности. Вот почему он не торопился. Он улегся и ждал, а дикобраз скалил зубы и визжал, всхлипывая и хрюкая. Одноглазый заметил, что мало-помалу иглы дикобраза опускались ниже и ниже, а тело билось в мелкой дрожи. Затем дрожь внезапно прекратилась, и раздался последний скрежет длинных зубов. Иглы опустились, тело развернулось, обмякло и больше не двигалось.
Нервно и боязливо Одноглазый лапой растянул дикобраза во всю длину и перевернул на спину. Ничего не произошло: дикобраз был мертв. После внимательного осмотра Одноглазый взял его с большими предосторожностями в зубы и, отчасти неся, отчасти волоча по земле, побежал к потоку, отвернув в сторону голову, чтобы не уколоться об иглы. Вдруг, вспомнив что-то, он бросил ношу и помчался обратно к месту, где оставил глухаря. Теперь он ни минуты не колебался. Он знал, что надо сделать, и он это сделал – он быстро съел птицу. Затем вернулся и поднял свою ношу.
Когда он втащил свою добычу в пещеру, волчица осмотрела ее, повернула к нему морду и слегка лизнула его в шею. Но уже в следующий момент она зарычала, отгоняя его от волчат. На этот раз ее ворчание не было так сурово, как прежде, а выражало скорее извинение, чем угрозу. Инстинктивный страх перед отцом ее потомства прошел. Одноглазый вел себя, как подобает волку-отцу, и не выказывал преступного желания пожрать маленьких существ, произведенных ею на свет.
Глава 3
Серый волчонок
Он не походил на своих братьев и сестер. Шерсть тех уже принимала красноватый оттенок, унаследованный ими от матери-волчицы; он же был единственным, похожим мастью на отца. Во всем выводке только он был серым волчонком. Он родился настоящим, заправским волком, походя во всем на старого Одноглазого, с той лишь разницей, что у него было два глаза, а не один.
Глаза серого волчонка только недавно открылись, но он уже видел ими чрезвычайно зорко. А в то время, когда глаза были еще закрыты, он пользовался другими своими чувствами: осязанием, вкусом, обонянием. Он хорошо знал двух своих братьев и двух сестер. Он уже поднимал с ними слабую, неуклюжую возню, иногда кончавшуюся дракой, причем его маленькое горло издавало забавные хриплые звуки (предвестники рычания), когда он начинал злиться. Задолго до того, как открылись его глаза, он научился узнавать по прикосновениям, вкусу и запаху свою мать – источник тепла, пищи и нежности. Когда она мягким, ласкающим языком проводила по маленькому, нежному телу волчонка, это успокаивало его, заставляло тесно прижиматься к ней и усыпляло.
Первый месяц своей жизни он провел в таком сне, но теперь он хорошо видел, подолгу не спал и отлично изучил свой мир. Мир его был мрачен, но он не знал этого, так как не видел иного. Мир был полутемен, но глаза его не были приспособлены к другому свету; мир был тесен и ограничивался стенами логовища, но волчонок не имел никакого понятия о широком внешнем мире, и его не удручали тесные рамки.
Впрочем, он скоро обнаружил, что одна из стен его мира не походила на другие. Там был вход в пещеру, оттуда шел свет. Он сделал это открытие задолго до того, как у него явилась первая мысль, первое сознательное желание. Прежде чем у него прорезались глаза, стена уже неотразимо притягивала его. Свет оттуда бил в сомкнутые веки, и его зрительные нервы ощущали странно приятный трепет от искрящегося теплого сверкания. Как химический состав растений заставляет их тянуться к солнцу, так и тело волчонка, каждая его клеточка, вся та жизнь, что составляла главную сущность его организма, помимо его воли стремилось к этому свету.
Еще прежде чем в нем затеплилось сознание, он постоянно подползал к отверстию пещеры, так же, как его братья и сестры, и никто из них в этот период не приближался к темным углам задней стены. Свет, который был нужен для химического процесса их жизни, привлекал, как будто они были растениями, и их маленькие бессмысленные тела ползли к нему слепо и невольно, как побеги винограда. Впоследствии, когда в каждом из них развилась индивидуальность и их побуждения сделались сознательными, притягивающая сила света увеличилась. Волчата постоянно ползли по направлению к свету, и матери приходилось оттаскивать их назад. Таким образом, волчонок узнал и другие особенности своей матери, помимо нежного, лижущего языка. В своих настойчивых попытках уползать от нее по направлению к свету он узнал, что у матери есть нос, который резким толчком может придавливать к земле и перекатывать быстрыми и последовательными ударами в темный угол пещеры. Таким образом, он узнал боль, а в заключение научился избегать ее, во-первых, не рискуя навлекать на себя наказание, а во-вторых, увертываясь от ударов и отползая. Это были уже сознательные поступки, явившиеся результатом первых обобщенных сведений о мире. Раньше он отстранялся от боли невольно, как невольно, например, полз по направлению к свету, потом стал отстраняться сознательно, потому что уже познал боль.
Он был свирепым волчонком, такими же были его братья и сестры. Но этого и следовало ожидать, потому что он был хищником и происходил из рода хищников, питающихся мясом. Его отец и мать питались только мясом; молоко, которое он сосал с первого же дня жизни, перерабатывалось из мяса, и теперь, когда ему исполнился месяц и уже с неделю как открылись глаза, он сам стал есть мясо, наполовину переваренное его матерью и отрыгиваемое через глотку для пяти подрастающих волчат, так как молока у нее не хватало.
Из всего выводка он становился самым свирепым и мог рычать громче и злее прочих, а припадки его детской ярости казались страшнее, чем у других волчат. Он первый научился опрокидывать ударом лапы братьев и сестер и первый же схватил зубами за ухо другого волчонка и оттрепал его, рыча сквозь крепко стиснутые челюсти. И уж конечно он более всех причинял беспокойства матери, удерживавшей свой выводок, когда они ползли к выходу из пещеры.
Очарование светом у серого волчонка усиливалось с каждым днем. Он беспрестанно пускался в свои странствования к отверстию пещеры, и беспрестанно его оттаскивали назад. Он еще ничего не знал о входах и переходах, которыми можно перебираться из одного места в другое. Он вообще ничего не знал о существовании других мест и не подозревал о способе проникать в пещеру. Вход в темную пещеру пока еще был для него тоже стеной – стеной из света. Чем солнце было для живущих вне пещеры, тем для него была эта светлая стена; она привлекала к себе волчонка, как свеча привлекает бабочку. Он все время пытался добраться до нее. Жизнь, быстро развивавшаяся в нем, постоянно влекла его к стене света. Жизнь, которая была внутри него, знала, что это единственный выход, предназначенный ему. Но сам он ничего не знал об этом, как не знал и того, есть ли что-либо снаружи.
Было одно странное свойство у этой стены. Его отец (волчонок уже научился узнавать отца, как другого обитателя пещеры, похожего на его мать, спавшего вблизи светлой стены и приносившего пищу) входил прямо в белую далекую стену и исчезал. Серый волчонок не мог понять этого. Хотя мать никогда не позволяла ему приближаться к этой стене, он подползал к другим стенам и наталкивался на твердое препятствие кончиком нежного носа. Это причиняло боль. И после нескольких таких приключений он оставил стены в покое. Не думая об этом, он принял исчезновение в светлой стене за особенность отца, как молоко и наполовину пережеванная пища были особенностями его матери. В действительности волчонок не умел думать – по крайней мере способом, обычным для людей. Его мозг работал как бы во тьме. Однако заключения его были не менее ясны, чем заключения, выведенные людьми. Он принимал вещи как они есть, не спрашивая почему и для чего. В сущности, он применял приемы классификации. Его никогда не смущало, почему случается что-либо, было достаточно видеть, как оно случается. Когда он ударился несколько раз носом о стену, он принял это за невозможность для себя исчезать в ней. В то же время он допускал, что его отец обладает этой способностью, но у него не возникало желания найти причину такого различия между отцом и им самим. Логика и физика не принимали участия в формировании его мышления.
Как и большая часть обитателей пустыни, он рано испытал голод. Наступили дни, когда не только кончился запас мяса, но не стало и молока в сосцах матери. Сначала волчата стонали и скулили, потом большей частью спали, а затем впали в голодное оцепенение. Уже не было ни возни, ни рычания; прекратились и попытки добраться до белой стены. Волчата спали, жизнь в них угасала, они умирали.
Одноглазый был в отчаянии. Он рыскал всюду, мало спал, стал мрачен и беспокоен. Волчица также оставляла выводок и уходила на добычу. В первые дни после рождения волчат Одноглазый навещал лагерь индейцев и обкрадывал силки с кроликами, но едва снег стаял и потоки вскрылись, индейский лагерь снялся, и источник запасов иссяк.
Когда серый волчонок вернулся к жизни и опять проявил интерес к дальней белой стене, он нашел население своего мира сильно сократившимся. Осталась только сестра. Остальные пропали. Окрепнув, он вынужден был играть в одиночестве, так как сестра не поднимала более головы и не двигалась. Его маленькое тело округлялось от мяса, которое он ел, но для его сестры пища пришла слишком поздно. Она спала без просыпа, кожа на ее костях повисла складками, искра ее жизни мерцала слабее и слабее и наконец погасла.
Пришло время, когда серый волчонок уже не видел больше, как отец появляется и исчезает в стене из света, как лежит он спящий у входа. Случилось это в конце второй, менее жестокой голодовки. Волчица знала, почему Одноглазый никогда уже не вернется, но не могла рассказать серому волчонку о том, что она видела. Охотясь на левом притоке реки, где жила рысь, она пошла по старому следу Одноглазого и нашла его самого или, вернее, то, что осталось от него. Там виднелось много признаков происшедшей битвы и возвращения рыси в свое логовище после одержанной победы. Прежде чем уйти обратно, волчица нашла это логовище, но некоторые признаки указывали на то, что рысь была в нем, и волчица не рискнула туда сунуться.
После этого она избегала охотиться на левом притоке: она знала, что в логовище рыси был выводок и что сама рысь – свирепое создание и страшный противник. Легко, конечно, полудюжине волков загонять израненную, ощетинившуюся рысь на дерево, но совсем иное дело схватиться с нею один на один, особенно когда знаешь, что у рыси в логовище выводок голодных детенышей.
Но Северная пустыня есть Северная пустыня, и материнство есть материнство, всегда проявляющееся как в пустыне, так и вне ее; и должно было настать время, когда волчице ради своего серого волчонка пришлось решиться пойти по левому протоку, к логовищу рыси, несмотря на ее силу и ярость.
Глава 4
Стена мира
Когда мать начала покидать свою берлогу для охоты, волчонок уже хорошо усвоил закон, запрещающий приближаться к выходу из пещеры. Этот закон энергично и много раз внушала ему мать при помощи носа и лапы, к тому же и в нем самом уже развился инстинкт страха.
За время своей короткой жизни в пещере ему ни разу не представлялось случая чего-нибудь испугаться. И все же страх жил в нем, перейдя к нему от отдаленных предков через тысячу тысяч жизней. Волчонок получил его как прямое наследство от Одноглазого и от волчицы; им же в свою очередь страх достался от всего поколения волков, живших до них. Страх! Ни одно животное не может ни избежать этого наследства пустыни, ни отделаться от него.
Итак, серый волчонок знал страх, но не понимал его сущности. Возможно, что он воспринимал его как существование ограничения жизни, потому что уже узнал, что такие ограничения бывают. Он испытал голод, а когда он не мог утолять его, он чувствовал такое ограничение. Жестокая преграждающая стена, резкие толчки, получаемые от матери, отбрасывающие его удары ее лапы, многократно неутоленный голод уже внушили ему, что в жизни далеко не все позволено, что бывают ограничения и препятствия, которые и есть законы; а повинуясь этим законам, можно избежать боли и добиться чувства довольства.
Конечно, его способ размышления над этим был иной, чем у людей. Он лишь различал, что в этом мире причиняет ему боль и что не причиняет боли. И, руководствуясь таким различием, избегал предметов и действий, причиняющих боль, чтобы наслаждаться тем счастьем, которое дает жизнь.
Таким образом, повинуясь закону, внушенному матерью, и тому неведомому безымянному закону, который он воспринимал как страх, он не приближался к выходу из пещеры. Но белая, светлая стена привлекала его внимание. Когда мать уходила, он большую часть времени спал, а в промежутках, бодрствуя, оставался спокойным, подавляя в себе жалобное повизгивание, рвущееся из горла.
Однажды, проснувшись, он услышал странный шорох за белой стеной. Он не знал, что это была росомаха, которая стояла у входа, вся трепеща от собственной смелости и стараясь осторожно, чутьем, определить, кто прячется в пещере. Волчонок понял только по чужому запаху, что там находится нечто неопределенное, а следовательно, неизвестное и страшное, потому что неизвестность есть один из главных элементов страха.
Шерсть на спине волчонка стала дыбом, но он не издал ни звука. Почему он ощетинился? Это вышло непроизвольно и было видимым выражением страха, для выявления которого еще не было случая в его жизни. Но страх сопровождался еще одним инстинктивным поступком – самозащитой. Волчонок был охвачен безумием ужаса, но лежал без движения и без звука, застыв и окаменев, точно мертвый. Возвратившаяся мать зарычала, почуяв след росомахи, вскочила в пещеру и стала лизать и ласкать его с выражением горячей любви. И волчонок почувствовал, что он избежал большой опасности.
Но в волчонке действовали и другие силы, главнейшей из которых был рост. Инстинкт и закон требовали от него повиновения, но рост внушал непослушание. Мать и страх заставляли держаться вдали от белой стены. Но рост есть жизнь, а назначение жизни – стремиться к свету. И нельзя было задержать прилива жизни, поднимавшегося в нем с каждым проглоченным куском, с каждым вдохом и выдохом. Наконец, напор жизни восторжествовал над страхом и послушанием, и волчонок, распластавшись по земле, пополз к выходу.
Не похожая на другие стены, с которыми он уже ознакомился, эта стена, казалось, отступала от него по мере того, как он двигался вперед.
Он не ударился своим нежным носом, испытующе поднятым кверху, ни о какую твердую поверхность. То, из чего стена состояла, казалось, было проницаемым и не оказывало сопротивления так же, как свет. И так как состав предметов в его глазах сливался с их наружным видом, то он вошел, казалось ему, в то, что для него было стеною, погрузился в составлявшее ее вещество.
Это сбивало с толку. Он вполз в плотную массу, а свет становился все ярче. Страх побуждал отступить, а рост гнал вперед. Внезапно он очутился у края пещеры, и стена, внутри которой, как ему казалось, он находился, вдруг отпрыгнула от него на неизмеримое расстояние. Свет сделался мучительно ярким и ослепил его, а неожиданно раздвинувшееся огромное пространство просто ошеломило. Но глаза его постепенно приноровились и к яркому свету, и к увеличившемуся расстоянию, на котором находились предметы. Во-первых, он снова увидел отступившую стену, но уже вдалеке; во-вторых, вся ее наружность изменилась. Это была многоцветная и сложная стена, составленная из деревьев, окаймлявших ручей, из противоположной горы, возвышавшейся над деревьями, и из неба, которое было еще выше горы.
На волчонка напал страх, потому что все это было страшное и неизвестное. Он припал к земле на краю пещеры и пристально смотрел на открывшийся мир. Так как все было неизвестным, то казалось враждебным. Шерсть на его спине встала дыбом, и рычание пыталось вырваться из его горла. Бессильный и испуганный, он бросал вызов и грозил всему обширному миру.
Но все обошлось благополучно. Он продолжал смотреть и от любопытства забыл, что надо рычать. Забыл даже свой испуг. На время страх уступил место любопытству. Волчонок начал различать близкие предметы, открытую часть ручья, сверкавшего на солнце, засохшую сосну, которая стояла у основания откоса, поднимавшегося прямо к нему и оканчивавшегося в двух шагах ниже края пещеры, куда он приполз.
До сих пор серый волчонок жил на ровной поверхности. Он еще не испытывал боли от падения, да и не знал, что такое падение. Поэтому он смело шагнул в воздух. Его задние ноги оставались на краю пещеры, и он упал головою вниз. Земля встретила его жестоким ударом по носу, что заставило волчонка взвизгнуть. Затем он покатился по откосу все быстрее и быстрее. Панический ужас овладел им. Неизвестное наконец захватило его в свою власть и готовилось сделать с ним что-то страшное. Рост был побежден страхом, и волчонок заскулил, как перепуганный щенок.
Неизвестное и страшное окружило его, и он скулил не переставая. Это было куда хуже, чем когда он лежал в пещере, замирая от страха, а неизвестное собиралось напасть на него издали. Теперь оно завладело им, и молчать было бесполезно. Кроме того, теперь им владел уже не страх, а настоящий ужас. Но склон становился более отлогим, и у его подножия росла трава. Скорость падения уменьшилась, и наконец волчонок перестал катиться вниз. Он издал последний судорожный всхлип, перешедший в продолжительный жалобный плач. А затем, как будто это было делом привычным, как будто ему уже тысячу раз приходилось заботиться о своем туалете, принялся слизывать прилипшую к шерстке сухую глину.
Затем он сел и начал осматриваться, как сделал бы это человек, впервые очутившийся на Марсе.
Волчонок пробился сквозь стену, загораживавшую мир, неизвестное отпустило его, и он был невредим. Но первый человек на Марсе оказался бы больше подготовленным к неожиданностям, чем он. Без какого-либо предварительного знания, без малейшего предупреждения волчонок очутился в роли исследователя совершенно нового мира.
Теперь, когда ужасное неизвестное выпустило его, он позабыл о всех ужасах. Он чувствовал лишь крайнее любопытство ко всему, что его окружало. Он осмотрел траву под собою; бруснику, растущую немного дальше; омертвелый ствол засохшей сосны, стоявшей на краю открытого пространства между деревьями. Белка, шнырявшая вокруг ствола, подбежала к нему вплотную и страшно его напугала. Он припал к земле и зарычал. Но и сама белка перепугалась. Она быстро взобралась на вершину дерева и сердито запищала на него оттуда.
Это придало волчонку храбрости, и хотя зеленый дятел, следующий, кого он встретил, снова перепугал его, он тем не менее решительно отправился в путь.
Дерзость его настолько возросла, что, когда еще какая-то птица нагло подпрыгнула к нему, волчонок игриво протянул вперед лапу, результатом чего был сильный удар клювом по кончику носа, вызвавший визг. Этот визг заставил птицу упорхнуть прочь.
Волчонок учился. Его слабый ум уже сделал бессознательный вывод, что в мире есть предметы живые и неживые. К живым предметам надо относиться осторожно. Неживые всегда остаются на одном месте, но живые движутся, и нельзя знать заранее, на что они способны. От них надо ожидать всяких неожиданностей.
Он шел очень неуклюже, поминутно на что-нибудь натыкаясь. Ветка, которая казалась находящейся далеко, в следующий миг била его по носу или царапала бок. Земля была неровная, он часто спотыкался, тыкаясь носом; лапы его цеплялись за корни. Попадались камни, которые переворачивались, когда он наступал на них, и он узнал, что и неживые предметы не всегда находятся в состоянии равновесия, как в его пещере; кроме того, оказалось, что маленькие неживые предметы более способны падать и перевертываться, чем большие. Но каждая ошибка учила его. Чем дальше он шел, тем лучше у него получалось. Он приспосабливался, учился рассчитывать свои движения, определять предел своих физических сил и измерять расстояние между предметами, а также между ними и собою.
Новичкам всегда везет. Рожденный, чтобы стать охотником (хотя он об этом и не знал), он поступил опрометчиво, забыв о пище при первом своем вторжении в мир. Лишь по слепой случайности ему посчастливилось напасть на искусно скрытое гнездо глухаря. Он свалился в него. Он попробовал пройти по упавшей сосне; гнилая кора не выдержала его тяжести, и с отчаянным визгом он сорвался с круглого ствола, пролетел сквозь листву и ветки небольшого куста и очутился между семью птенцами глухаря.
Они запищали и сначала испугали его. Затем он увидел, что они очень малы, и стал смелее. Они двигались. Он наступил на одного лапой, и тот задвигался быстрее, чем доставил волчонку удовольствие. Волчонок обнюхал его и взял в рот. Птенец бился и щекотал ему язык; волчонок почувствовал голод. Его челюсти сомкнулись. Послышался треск хрупких костей, и теплая кровь закапала из пасти. Было вкусно. Он понял, что это такое же мясо, какое давала ему мать, но только живое и, следовательно, лучше. Таким образом он съел маленького глухаря, но не остановился на этом, а сожрал весь выводок. Потом облизнулся точно так же, как это делала его мать, и начал выбираться из куста.
Но тут на него налетел крылатый вихрь, и он был приведен в замешательство, ослепленный стремительным натиском и яростными ударами крыльев. Он спрятал голову между лапами и завизжал. Удары усилились. Самка глухаря была в ярости. Но разозлился и волчонок. Он поднялся, рыча и отбиваясь лапами, запустил свои крошечные зубы в крыло птицы и решительно тащил и дергал его. Глухарь отчаянно отбивался, нанося ему удары свободным крылом. Это была первая битва волчонка. Он ликовал. Забыв о неизвестном и уже не боясь ничего, он дрался и рвал живое существо, которое било его. Притом живое существо было мясом. Жажда убивать охватила волчонка, только что уничтожившего несколько маленьких дивных существ. Теперь он должен уничтожить и большое живое существо. Он был увлечен борьбой и счастлив, хотя и не знал о том, что счастлив. Он дрожал от возбуждения, которого до сих пор ему не приходилось испытывать.
С рычанием держал он птицу. Она вытащила его из куста. Когда же она повернулась и попыталась затащить его обратно, он выволок ее на открытое место. Она кричала и била его крылом, а ее перья разлетались по воздуху. Волчонок разъярился. Воинственная кровь предков поднялась и бурлила в нем. В нем кипела жизнь, хотя он этого не знал. Он выполнял свое назначение в мире, делая то, для чего был создан, то есть убийством добывал пищу и сражался из-за этого. Он оправдывал свое существование, осуществляя высшее назначение жизни, потому что жизнь достигает своих вершин, когда с наибольшей энергией выполняет то, что призвана выполнять.
Через некоторое время птица перестала бороться, но волчонок все еще держал ее за крыло, и они оба лежали на земле и смотрели друг на друга. Волчонок попробовал зарычать угрожающе и свирепо, птица клюнула его в нос, который сильно болел после предыдущих событий. Волчонок попятился, но не выпустил крыла. А она клюнула его еще и еще раз. Он завизжал от боли и попытался увернуться, забывая, что, держа ее, он тащит ее за собою. Дождь ударов посыпался на его ноющий от боли нос, и воинственный пыл угас в нем. Бросив добычу, с поджатым хвостом, он со всех ног пустился в бесславное бегство.
Он лег отдохнуть на другой стороне поляны, около кустов, с высунутым языком, с поднимающимися и опускающимися боками, с ноющим от боли носом, что заставляло его повизгивать. Но внезапно он почувствовал, что ему угрожает что-то страшное. Неизвестное со всеми своими ужасами устремилось на него, и он инстинктивно отпрянул под защиту куста. Едва он сделал это, как на него порывисто пахнуло ветром и большое крылатое тело зловеще мелькнуло и удалилось. Ястреб, ринувшийся на него сверху, промахнулся.
Пока волчонок лежал под кустом, приходя в себя от страха, и уже начал боязливо выглядывать, самка глухаря на другой стороне поляны суетилась у разоренного гнезда. Горечь утраты была причиной того, что она не заметила крылатого хищника. Но волчонок наблюдал – и это было предостережением и уроком для него – быстрое падение ястреба, взмах крыльями над самой землей, удар когтей, мучительный, смертельный крик глухаря и полет ястреба, уносившего свою добычу.
Долго оставался волчонок в своем убежище. Он научился многому. Живые существа – это мясо, которое так хорошо есть. Но живые существа, если они достаточно велики, сами могут причинить ему вред. Лучше есть маленьких, вроде цыплят глухаря, оставляя в покое больших, как глухарка. И все же он чувствовал, что самолюбие его пострадало. Ему хотелось еще раз сразиться с самкой глухаря (жаль, что ее унес ястреб). Но, может быть, найдутся другие? Надо пойти и поискать.
Волчонок спустился по отлогому берегу к ручью. Он еще не видел воды. Вот хорошее место для ходьбы! Поверхность совсем ровная. Он храбро ступил на нее и, визжа от страха, пошел вниз, прямо в объятия неизвестного. Было холодно, у него перехватило дыхание. Вода попала ему в легкие вместо воздуха, которым он привык дышать. Удушье, похожее на предсмертную тоску, стиснуло горло, и он принял это за самую смерть. У него не было никакого сознательного представления о смерти, но, подобно всякому животному Севера, он инстинктивно боялся ее. Она казалась ему самой большой болью, главной сущностью неизвестного, суммой всех ужасов, высшей и невообразимой катастрофой, какая когда-либо может случиться с ним, катастрофой, о которой он ничего не знал, но которой боялся.
