скачать книгу бесплатно
Белый Клык. Рассказы
Джек Лондон
Книги, любимые с детства
Американский писатель Джек Лондон (наст. имя Джон Гриффит; 1876–1815) прошел противоречивый и сложный творческий путь. В детстве он рано вынужден был искать заработок. Некоторое время бродяжничал, плавал матросом на промысловой шхуне, переменил множество профессий и, наконец, зараженный «золотой лихорадкой», отправился на Аляску. Золотоискательство стало темой первых его рассказов, довольно скоро принесших ему широкую известность. Романтика борьбы человека с природой вносит в произведения Лондона элементы, характерные для приключенческого жанра. Большой свежестью и своеобразием отличается цикл его повестей о животных.
В данном томе публикуется повесть «Белый клык» рассказывающая о похождениях полуволка-полусобаки. Пройдя через множество опасных испытаний, он наконец обрел покой и радость в подчинении доброму хозяину. В книге также представлены рассказы, созданные писателем в разные годы.
Джек Лондон
Белый клык
© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2009
© ООО «РИЦ Литература», 2009
* * *
Белый клык
Часть I
Глава 1
Погоня за пищей
Мрачный еловый лес темнел по берегам замерзшей реки. Недавно бушевавший ветер стряхнул с деревьев белый покров инея, и, черные, зловещие, они жались друг к другу в умирающем свете дня. Глубокое безмолвие царило вокруг. Весь этот край, лишенный всяких признаков жизни и малейшего движения, был так пустынен и холоден, что нельзя даже было сказать, что над ним витает дух скорби. В нем угадывался намек на смех, более ужасный, чем скорбь, безрадостный, точно улыбка сфинкса, леденящий, как стужа, соединенный с безграничным ужасом. Здесь господствовала мудрость вечности, смеющаяся над ничтожностью и тщетой борьбы. Это была пустыня, дикая, оледеневшая до самого сердца Северная пустыня.
Однако тут двигалось нечто живое, отважное. По замерзшей реке спускалась упряжка ездовых собак. Косматая их шерсть заиндевела на морозе, а дыхание тотчас же застывало в воздухе и оседало кристаллами на шкурах. На собаках была кожаная упряжь, и кожаные постромки тянулись к саням, которые тащились за ними. Сани, сделанные без полозьев из крепкой березовой коры, всею поверхностью опирались на снег. Их передняя часть загибалась, как свиток, чтобы не зарываться в мягкий снег, волнообразно расстилавшийся перед ними. Прочно привязанный ремнями, лежал на санях продолговатый, узкий ящик. Были там и другие вещи – шерстяные одеяла, топор, кофейник и сковороды, но все же большую часть саней занимал продолговатый, узкий ящик.
Впереди собак на широких лыжах с усилием шел человек. Позади саней с трудом тащился другой, а третий, для кого всякий труд был окончен, лежал на санях в ящике, лежал побежденный, уничтоженный Северной пустыней и уже неспособный более ни двигаться, ни бороться с препятствиями.
Пустыня не терпит движения. Всякая жизнь оскорбляет ее, потому что жизнь – движение, а пустыня стремится остановить все, что движется. Она замораживает воду и не дает ей течь к морю; она вытягивает соки из деревьев, пока они не промерзнут до сердцевины; но с особенной яростью и жестокостью обрушивается она на человека, потому что человек самый беспокойный из всего созданного, вечный бунтовщик против закона, в силу которого всякое движение должно, наконец, прекратиться.
И все же впереди и сзади саней неустрашимо шли через пустыню два непокорных человека, которых еще не победила смерть. Они были одеты в меха и в мягкие дубленые кожи. Собственное дыхание, превращаясь в сосульки, до такой степени залепило их ресницы, щеки и губы, что нельзя было разглядеть лиц. Это придавало им вид привидений, могильщиков из загробного мира, совершающих погребение призрака. Но это были люди, бесстрашно проникшие в страну скорби, отчаяния и безмолвия, жалкие и дерзкие авантюристы, посягнувшие на могущество мира, столь же далекого, чуждого им и безлюдного, как пространство космоса.
Люди брели молча, сберегая силы. Вокруг царила гнетущая тишина. Она давила на их души, как вода на большой глубине давит на тело водолаза. Она томила их бесконечностью пространства и неумолимостью приговора. Она проникала в самые тайные уголки сознания, выжимая из него, как сок из винограда, все ложное, напускное, всю самоуверенность, свойственную человеческой душе, и люди сознавали себя ничтожными, жалкими существами, пылинками, бессильными и бессмысленными игрушками слепых сил природы.
Прошел час, прошел другой. Бледный свет короткого, без солнца, дня уже начал меркнуть, когда в тишине раздался слабый, отдаленный вой. Он стремительно взлетел кверху, достиг самой высокой ноты, дрожа и напрягаясь, остановился на ней, а затем медленно замер. Его можно было бы принять за стенание погибшей души, если бы в нем не было угрюмой ярости и ожесточения голода.
Шедший впереди обернулся и обменялся взглядом с тем, кто брел позади саней, и оба они покачали головами. И снова, пронзительно прорезав тишину, раздался где-то другой вой. Оба человека определили место, откуда он исходил: там, позади, в снежном пространстве, которое они только что прошли.
В ответ послышался третий вой, тоже позади, но левее второго.
– Они ведь гонятся за нами, Билл, – сказал шедший перед санями.
Его голос звучал хрипло, неестественно и натужно.
– С добычей у них плоховато, – ответил товарищ. – Уже несколько дней я не вижу ни одного заячьего следа.
Они больше не говорили, напряженно вслушиваясь в вой, который продолжал раздаваться позади них. При наступлении темноты они направили собак в еловую чащу на берегу и сделали привал. Поставленный близко к костру гроб служил столом и скамьей. Собаки, сбившись в кучу, рычали и грызлись, но не выказывали ни малейшего желания убежать в темноту.
– Сдается мне, Генри, что они чересчур уж близко жмутся к костру, – заметил Билл.
Генри, присевший на корточки у огня и устанавливавший кофейник с куском льда, кивнул. Он заговорил не раньше, чем уселся на гроб и принялся за еду.
– Они знают, где их шкуры в безопасности, – сказал он. – Для них лучше получать корм, чем самим стать кормом. Они достаточно умны, собаки-то.
Билл потряс головою:
– Ну, не знаю.
Его товарищ смотрел на него с любопытством.
– В первый раз слышу от тебя, что они глупы.
– Генри, – сказал Билл, пережевывая в раздумье бобы, – обратил ли ты внимание на то, как грызлись собаки, когда я раздавал им корм?
– Да, возни было побольше, чем обычно, – подтвердил Генри.
– Сколько мы достали собак?
– Шесть.
– Ладно, Генри… – Билл с минуту помолчал, чтобы придать своим словам больше веса. – И я говорю, Генри, у нас шесть собак. Я взял из мешка шесть рыб. Дал по рыбине каждой собаке, Генри, а вот одной из них рыбы не досталось.
– Неверно сосчитал.
– У нас шесть собак, – повторил тот бесстрастно. – Я вынул шесть рыб. Одноухому рыбы не хватило. Я вернулся к мешку и достал ему его рыбу.
– У нас шесть собак.
– Генри, – продолжал Билл, – я не говорю, что они все собаки, но рыбу получили семеро.
Генри перестал жевать, взглянул через огонь и сосчитал собак.
– Там их только шесть, – сказал он.
– Я видел, как одна убежала, – с холодной настойчивостью проговорил Билл. – Их было семь.
Генри поглядел на него с состраданием и сказал:
– Я буду чертовски рад, когда это путешествие кончится.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Билл.
– Мне кажется, что наша поклажа начинает действовать на твои нервы и тебе мерещится невесть что.
– Я думал об этом, – ответил Билл серьезно, – и, когда я заметил, как она убегала, я посмотрел на снег и увидел следы. Тогда я сосчитал собак: их было шесть. Следы видны на снегу и теперь. Хочешь взглянуть? Я покажу их тебе.
Генри не отвечал, молча продолжая жевать, пока не насытился и не завершил ужин чашкой кофе.
– Так ты думаешь, это был…
Его прервал долгий, тоскливый вой, донесшийся откуда-то из мрака. Он прислушался, затем докончил фразу, махнув рукою по направлению воя:
– …один из них?
Билл утвердительно кивнул:
– Пусть я ослепну, если не так! Ты сам заметил, какую возню подняли собаки.
Протяжный вой слышался все чаще, издали доносились ответные завывания, превращая пустыню в ад.
Собаки в страхе кучей жались так близко к огню, что подпаливали себе шерсть.
– Мне сдается, что у тебя пропала охота к разговору, – заметил Генри.
– Генри… – Билл в размышлении пососал свою трубку, прежде чем продолжать. – Генри, на мой взгляд, ему гораздо лучше нашего. – И он слегка постучал большим пальцем по ящику, на котором сидел. – Когда мы умрем, Генри, будет счастьем заполучить несколько камней над нашими телами, чтобы их не сожрали собаки.
– Но у нас нет, как у него, ни родни для этого, ни друзей, ни денег, ни всего прочего, – добавил Генри. – Похороны в таких дальних местах нам с тобою не по карману.
– Непостижимо для меня, Генри, зачем такой парень, как он, который в своей стране был не то лордом, не то чем-то в этом роде и которому никогда не нужно было заботиться ни о еде, ни о теплых одеялах, зачем пустился он бродяжить по этой забытой Богом земле, на краю света? Вот чего не могу я уразуметь.
– А мог бы дожить до преклонных лет, оставшись дома, – подтвердил Генри.
Билл открыл было рот, чтобы ответить, но передумал. Вместо этого он указал во мрак, со всех сторон стеною надвинувшийся на них. Ничего нельзя было различить в черной мгле, никаких определенных очертаний, только пара глаз, горящих, как уголья. Генри кивком головы указал на вторую пару глаз, на третью. Круг из горящих глаз стягивался вокруг их стоянки. То здесь, то там какая-нибудь пара двигалась, исчезала, чтобы секундою позже вспыхнуть в другом месте.
Усилилось беспокойство собак. Охваченные внезапным страхом, они почти вплотную приблизились к огню, прижимаясь к ногам людей.
В свалке одна из собак попала в огонь; она завизжала от боли и страха, в воздухе запахло опаленной шерстью. Кольцо горящих глаз на миг разомкнулось, даже несколько отступило, но как только успокоились собаки, вновь оказалось на прежнем месте.
– Генри, что за проклятая судьба остаться почти без зарядов!
Билл докурил трубку и помог товарищу разложить меховую постель и одеяло на сосновых сучьях, которые он набросал на снегу перед ужином. Генри, ворча, развязывал свои мокасины.
– Сколько же у тебя осталось патронов? – спросил он.
– Три, – был ответ, – а нужно бы триста. Тогда я показал бы им, черт бы их побрал!
Он сердито погрозил кулаком по направлению сверкающих глаз и стал заботливо развешивать у огня мокасины.
– Хоть бы холода прошли! – продолжал он. – Две недели пятьдесят градусов ниже нуля. Нет, не следовало мне пускаться в это путешествие, Генри! Не по себе мне что-то… Не по вкусу мне оно! Если бы поскорее окончить его! И сидеть бы нам с тобою у камина в форте Мак-Горри да играть в криббедж, славное было бы дело!
Генри, ворча, сполз на постель. Он уже задремал, когда его разбудил голос товарища:
– Скажи, Генри, в то время, когда та, чужая, приходила за рыбой, почему собаки не набросились на нее? Вот что сбивает меня с толку.
– Ты слишком часто сбиваешься с толку, Билл, – был сонный ответ. – Раньше ты не был таким. Помолчи лучше, засни, а утром встанешь опять молодцом… Изжога у тебя, оттого ты и беспокоишься.
Они спали под одним одеялом, тяжело дыша во сне. Костер потух, и круг горящих глаз стягивался все теснее. Собаки в страхе жались друг к другу и угрожающе рычали, как только какая-нибудь пара подбиралась слишком близко. Раз они зарычали так громко, что Билл проснулся. Он осторожно, чтобы не разбудить товарища, вылез из-под одеяла и подбросил сучьев в огонь. Пламя вспыхнуло, и круг глаз подался назад. Билл посмотрел на сбившихся в кучу собак. Он потер глаза и вгляделся пристальнее. Затем снова заполз под одеяло.
– Генри, – позвал он. – Генри!
Генри, проснувшись, что-то пробормотал, а потом спросил:
– Что еще стряслось?
– Ничего, – был ответ, – только их опять семь. Я сейчас пересчитал.
Генри принял это известие с ворчанием, перешедшим тотчас же в храп.
Утром он проснулся первым и поднял товарища с постели. Хотя было уже шесть часов, но до рассвета оставалось еще часа три. В темноте Генри начал готовить завтрак, а Билл, свернув одеяло, стал укладывать вещи.
– Послушай, Генри, – сказал он вдруг, – сколько, ты говорил, у нас собак?
– Шесть.
– А вот и неверно, – торжествуя, объявил Билл.
– Опять семь? – усмехнулся Генри.
– Нет, пять. Одна исчезла.
– Проклятье! – вскричал взбешенный Генри, бросил стряпню и пересчитал собак. – Правда, Билл! Убежал Толстяк!
– Исчез, как будто его чем-то сманили. Интересно, вернется ли он?
– Едва ли, – заключил Генри. – Они сожрут его живьем. Бьюсь об заклад, что он сейчас же, как выскочил, завизжал у них в клыках, будь они прокляты!
– Толстяк всегда был глупым псом.
– Но ни одна глупая собака не бывает глупа настолько, чтобы убегать на верную смерть.
Он окинул оставшуюся свору опытным глазом, мгновенно определяя достоинства каждого животного.
– Поручусь, что другие собаки так не сделают.
– Да, их палкой не отгонишь от костра, – согласился Билл. – Но я всегда думал, что с Толстяком что-то неладно.
И эти слова были надгробным словом для погибшей на Северном пути собаки – ничуть не короче многих других эпитафий для собак и людей.
Глава 2
Волчица
Позавтракав и увязав в санях свои скудные пожитки, путники оставили приветливый костер и пустились в путь, во мрак. И тотчас же послышался прежний заунывный вой, которым их преследователи перекликались в темноте и холоде. Шли молча. В девять часов рассвело.
В полдень небо на юге слегка зарумянилось и обозначило место, где выпуклость земли оказалась преградой между полуденным солнцем и полуночным миром. Но розовое сияние скоро померкло. Серый свет держался до трех часов, затем угас и он, и покров арктической ночи опустился на пустынную, безмолвную страну.
