скачать книгу бесплатно
– Да? – явно озадачилась Анна Семеновна. – Таки вот и нет?
– Таки вот и нет.
Они обе рассмеялись.
– Он верит всему, – неожиданно разоткровенничалась Катя; она хотела, было, оборвать себя, но почему-то не смогла, в самой накипело. – Казалось бы, после войны, весь израненный, места живого на нем нет, семья вся погибла… Я тогда медсестрой в госпитале была.
«Вон оно что! Все понятно теперь, все понятно».
– «Дон Кихота» прочитал в двадцать пять лет, как третий раз на свет родился после второго ранения, и верит всему! Даже не «верит», он знает, что это так и было.
– Интересно, – покачала головой Анна Семеновна, – интересно…
– И знаете, что он сказал по поводу прочитанного?
– Любопытно, любопытно, что же?
– Что он – «видел» его! Видел и хорошо знает. Я ради интереса попросила описать облик Дон Кихота, не просто, что как жердь и общеизвестное, а поподробнее, любимые его словечки. Федор без труда сделал это. Я потом все это, (все!) нашла у Сервантеса. Но у Феди были еще какие-то мелочи, какие видит только очевидец. Люди театра грешат этим – «дописывают образ».
Анна Семеновна покусывала в раздумье губы.
– И я думаю сейчас, – продолжила Екатерина Александровна, – что он имел в виду себя.
– То есть как это? – вздрогнула Анна Семеновна.
– То, что он видел Дон Кихота своими глазами, а не просто прочитал о нем. Как человек театра, вы знаете, как это может быть.
– Я так и знала, я так и знала.
– Я поверила Феде после того, как он вдруг сказал: «Зря Сервантес подтрунивает над Дон-Кихотом. Дон-Кихот, на самом деле, как видит, так и поступает».
– Но при всем при том у капитана удивительное чувство юмора, – сказала Анна Семеновна.
– Я бы сказала: сарказма, – не согласилась Катя. – Юмор он допускает только к тем, кого любит, а к остальным у него сарказм. В войну он много передумал. Это даже странно было для его возраста. Я многих нагляделась в госпитале. Большинство там не то что «думали» о чем-то, большинство просто биологически существовали. Некоторые даже госпиталь воспринимали как вторую линию фронта, на которой надо элементарно, без всяких мыслей в башке и уж, конечно же, без высоких материй, выжить.
– Да, он сущий ребенок. Ваши дети с вами живут?
– Нет, – быстро ответила Катя. – А ваши?
– Мои – кто где. Все в меня, и все от разных отцов. Оно так даже спокойнее – никакой гемофилии. Денис, это сын, тоже в городе на Неве. И про пиратов он тоже рассказывал?
– Про пиратов? – не поняла Катя. – Вы имеете в виду…
– Пиратов, я имею в виду – пиратов, корсаров, буканьеров, как там их еще…
– Кажется, ничего. Про войну-то и то скупо рассказывал. Он тогда долго сжат был, как пружина. Я иногда боялась его, – вдруг призналась Катя и подумала: «А может, оттого я так легко и ушла от него?»
Глава 6. Медсестра Катя
Федор спал плохо. Было душно, были мысли, и ночь тянулась, как доклад. Да и Лида, похоже, маялась без сна, но с закрытыми глазами. Она ворочалась с боку на бок, а Федор отодвинулся на самый край кровати, чтобы не прикасаться к ней. И причиной его бессонницы была вовсе не психика, взбудораженная многодневным спектаклем. Когда проходит столько лет, начинаешь сомневаться в своих чувствах, что были тридцать три года назад – мало ли куда их за это время унесло! А когда начинаешь сомневаться в своих чувствах, начинаешь сомневаться в себе. Тридцать лет и три года, думал Федор, тридцать лет и три года прошло, а как и не было их. Может, и впрямь их нет? Как у Ильи Муромца, их никто не учитывает. Под деревом промяукала кошка: «Не-ет! Не-ет!», и тут же кто-то шуганул ее из окна. Кошка бросилась в кусты, вот и ее не стало, как тех лет…
Медсестру звали Катя. Она обслуживала две палаты: тяжелораненых и «средненьких». В первой палате был тяжелый запах, тяжелые вздохи, тяжелые взгляды и мысли, а во второй было немного светлее, но оттого и больнее сердцу. Катя не воспринимала тяжелораненых как конкретных людей, с конкретными именами и судьбами. Они были для нее все на одно лицо, и было это лицо нескончаемой боли. «Средненькие» хоть изредка улыбались, вставали, выходили покурить тайком в коридор, даже заигрывали с ней, к чему она, правда, относилась крайне отрицательно.
– Не теряйте попусту свои силы, селезни! – командовала она. – А то опять на утку посажу!
– Кря-кря! – крякали те. – Га-га-га! Га-га-га!
– Сестра! – позвал ее Федор. – А, сестра!
– Чего тебе, Дерейкин?
– Муха, птица проклятая!..
– Не придуривайся.
– Май-то погляди какой!
– Что? – не поняла Катя. – Какой май? Июнь уже вовсю.
– Май жестокий с белыми ночами! – Федор вскинул руку вверх. – Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, вечно смятой розой на груди! Пробудись! Пронзи меня мечами, от страстей моих освободи!
– Я и пришла освобождать тебя от страстей, – сказала сестра. – Готовь жопку, пронзать буду мечами!
– Всегда так, – вздохнул Федор. – Только душу распахнешь, как тебя мордой об стол.
– Мне морда твоя обгорелая с твоими стихотворными речами ни к чему, ты давай другую часть речи подставляй. Давай-давай, меня «доходяги» заждались. Вот это тебе май! Жестокий, с белыми ночами…
– Ой!
– А это… голубая дымка!
– О-ой!
– Может, еще чего почитаешь? Ты меня вдохновляешь.
Федор, почесываясь, махнул рукой – иди, мол, иди к своим «доходягам»!
– Сестра! – крикнул он ей вслед. – Выйти-то можно? На ступенечки?
– Выходи, черт с тобой! – помявшись, разрешила сестра. – Только ни-ни!
– Сестра-а!
– Унюхаю – смотри!
Федор вышел на крыльцо. От свежего воздуха, высокого неба и высокого крыльца у него закружилась голова. Он сел на ступени, обхватил голову руками. Шумели листочки, похожие на зеленые крошки, прожужжал шмель. Он словно прилетел из тех еще, довоенных лет.
На фронте ему попал в руки рассказ Алексея Толстого о танкисте, который, как и он, сжег лицо, и его не узнала даже родная мать. На Федора рассказ произвел гнетущее впечатление, и хотя лицо его было вполне нормальное, он решил в Воронеж не возвращаться. Да и к кому возвращаться? Никого из родных не осталось, а из друзей? Их много, а Челышевых – ни одного. Все неровности выжгла война. От воспоминаний уже не было больно. Стало все безразлично, что еще хуже боли.
О Фелицате последний год он даже не вспоминал, а сейчас вспомнил и почувствовал лишь дрожание сердечной мышцы. Он погладил грудь кулаком, с тоской глянув вокруг.
– Что с тобой, Дерейкин? – услышал он и вздрогнул. Сестра наклонилась над ним и ласково погладила по голове. – Ну-ну, все образуется. Тебя дома ждут. Ведь ждут?
Федор посмотрел на нее и, сжав со страшной силой зубы, помахал отрицательно головой.
– Прости, милый, прости, – Катя еще раз погладила Дерейкина по голове. – Ты сиди-сиди. Сегодня тепло.
Сестра ушла, а Федор вдруг понял, что без нее у него внутри образовалась пустота. Он посидел немного, встал, постоял, крепко схватившись за перила, и вернулся в палату.
Прошел мимо зеркала. Ему показалось, что в зеркале скользнула красная маска. «От дней войны, от «дней свободы» – Кровавый отсвет в лицах есть».
– На перевязку! – заглянула сестра в дверь. – Дерейкин! Ты сегодня первый!
– Ну что, на поправку пошли, Федя? – она в первый раз обратилась к нему по имени. – Вот и молодцом! Через месяц-другой как огурчик будешь!
– Зеленый.
– А хоть и зеленый. Живой, дурень! Жи-вой! Все! Зови следующего. Не давит?
– Терпимо, – хмуро ответил Дерейкин.
– И как это тебя, Федя, угораздило в конце войны такие раны получить? Чуть-чуть и остался бы без ног.
– Чуть-чуть не считается. Вот так и угораздило. И не в конце войны, а в начале мира. Я уж почти домой добрался от самого Будапешта. Всего-то за пару недель. Шарахнуло, можно сказать, на пороге родного дома… которого нет…
– Федя! – строго сказала сестра. – Петрова зови. Потом Шапиро.
Перед ужином сестра опять разрешила Федору выйти на крылечко.
– Ты меня там обожди. Я с тобой в парк спущусь. Один не ходи!
У Федора гулко, под горло забило сердце. Как в конце пятого раунда.
Словно на шесте, появилась нанизанная на тонкий тополек луна, бледная и широкая, как лицо одноногого пирата Джона Сильвера. Вспомнились вдруг давние, совсем не реальные времена воронежской юности, когда от жизни брал, брал, брал… Но такими же нереальными казались и дни, отданные войне. Странно, когда отдаешь, вроде должно запоминаться дольше, а все одно.
– Думаешь?
Федор вздрогнул. Сестра с улыбкой глядела ему в глаза.
– Ты глянь, у тебя глаза зеленые! А я думала, карие. Пошли, что ли? Осторожней! Держись, – она подставила ему согнутую руку.
– Прямо как до войны! – сказал Федор.
– Что? – не поняла сестра.
– Да с девушкой гуляю.
– Нашел девушку! – хмыкнула сестра. – Юноша! Соскучился, небось, по «девушкам»?
Федор молчал.
– Неулыбчивый ты, Федя! Тяжело идти? Сядем вот тут. Во-от, тут нас никто не увидит. Да и кому мы нужны! Дай причешу. Давно в зеркало смотрелся-то?
– Давно, – хмурясь, ответил Федор.
– Ну-ну, не ежься, не съем. Клади голову-то на колени. Какие они у тебя густые и почти все седые. А вот клочок не седой, и вот. Обычно седые волосы тонкие и мягкие, а у тебя толстые и сколько их! Ба, да у тебя две макушки! Вот и вот! Две жены будет. Сочувствую.
– Ага, – ответил Федор.
Сестра засмеялась неожиданно легким свободным смехом:
– Что «ага»? Что «ага»? Женат?
Федор не ответил, обнял ее руками и прижался лицом к ее ногам. Катя гладила ему волосы и ласково, как ветерок, что-то шептала ему на ухо. Так они просидели до темна.
– Ну, пойдем, молчун ты мой зеленоглазый! Я рада, что ты такой.
Она довела его до палаты и строго сказала:
– Один по лестнице не спускайся, рано еще!
– Рано еще? – подмигнули ему Шапиро с Петровым и засмеялись.
– А идите вы! – незлобиво бросил Федор и отвернулся к стене.
– Откуда Блока знаешь? – спросила она на другой день, на том же самом месте и в то же самое время.
– Еще из Воронежа. Я учился там. Нравится он мне. Я много его стихов наизусть знаю. Почитать?
– Лучше ты послушай меня, – Катя прочитала ему «Сольвейг», потом «Незнакомку», потом неизвестные Федору строки – он заворожено слушал. В ее исполнении стихи стали зримыми, плотными, не просто холодноватым синим ритмом, иногда пронизывающим до костей ледяными своими иглами, а готическими замками с башенками и подъемными мостами, наполнились совершенно другим, почти невероятным смыслом, о котором он даже не догадывался.
– Слушай, – сказал Федор, – я вот так же себя чувствовал, когда в Чехии оказался в одном замке. Замок стоял на горе, из него открывался чудный вид! Место изумительное для обороны. И такой простор, что, казалось, виден мыс Горн. А ведь я тогда чудом остался жив. Казалось бы, какой замок? Какой простор?
Катя поцеловала Федора в щеку. Федор обнял ее.
– Пойдем. Спать пора. Завтра дел много, – вздохнула она. – А ты слаб еще. Тебе надо сил набраться. Тебе что Шапиро с Петровым сказали: рано еще!
– Катя, – Федор в первый раз назвал ее по имени и почувствовал, как в нем все задрожало от возбуждения. – Катя, а ты откуда знаешь столько его стихов? И они у тебя какие-то объемные, как дома с людьми.
– Ничего особенного. Ты прав: стихи – как дома с людьми. В таком доме всегда уютно, но там нельзя становиться на постой.
– И лечиться… Нет, ты классно читаешь Блока!
– Классно! – засмеялась Катя. – Я так классно читаю потому, что я актриса, в театре работала.
– А как же…
– Как оказалась в госпитале? Так и оказалась. С труппой ездила, читала-читала стихи по госпиталям да на передовой, пока всех моих бомбой не накрыло. Тогда голос сразу и пропал. Сейчас вот с тобой прорезался вдруг, – она вытерла глаза. – Вот так вот: пела, пела, теперь пляшу. Такая моя жизнь. Наполненная страданиями. Чужие страдания, они все равно чужие. Жизнь лучше всего видна сквозь увеличительное стекло собственных страданий, пусть даже надуманных.
