Мое взрослое лето

Лолита Моро

Мое взрослое лето

ПРОЛОГ

В салоне автомобиля ярко пахло порохом, свежей кровью, черносмородиновым алкоголем. И над всем царил аромат Кензо.

– Поставит братва тебя на перо, лепила, как пить дать, – прохрипел раненый.

По подбородку его текла кровавая слюна. Капала на малиновый пиджак. Толстенная золотая цепь опасно врезалась в шею.

– Ну, что поделаешь, – философски заметил врач, разрезая ткань на левом рукаве ножом-бабочкой, – двум смертям не бывать, а одной… ну ты сам знаешь, Арчеда.

– И все равно будешь лечить? – усмехнулся вор. Кровь быстро отливала от его грубого лица.

– Лечить – не моя работа, но до больнички доедешь, – лепила усмехнулся не хуже, – и давление заодно снимем. Кровопусканием.

– Что значит “на перо”? на нож, так ведь? – я не верила своим ушам, – дядя Миша, он ведь обязан тебя спасти, Кир – доктор, он клятву давал.

– Мало ли, кто чего кому давал, – хохотнул вор в законе Миша Арчеда. Закашлял, задохнулся и отключился.

– Ловко ты его в несознанку отправила, детка, – улыбнулся Кирсанов и подмигнул, – сейчас мы его оживим.

Он вытащил из своей сумки белый ящик с инструментами и перевязочный пакет. Я таких штук и не видывала никогда, хотя проработала целое лето в станичном фельдшерском пункте. Кир надел полупрозрачный зеленый халат и с ловкостью факира, разрезал шкуру человека и вытащил пулю из левого предплечья. Раненый застонал, кровь послушно прекращалась под руками чудо-доктора.

– Мерс жалко, весь в кровище уделали, – говорил он, делая перевязку, – а ты, я замечаю, крови не боишься, малышка?

– Нет, – ответила я.

Мужчина пришел в себя. Зашипел и заматерился.

– Легче на поворотах, больной, – ухмыльнулся Кир, – с нами дамы.

Вор рассказал вкратце, что он думает о дамах. Потом о лепилах-убийцах, которые режут наживую деловых людей.

– Ладно пылить, Арчеда, никто тебя убивать не собирается. Сейчас в Скорую доставим, и ты всех нас переживешь. Садись за руль, хорошая моя, – велел Кирсанов, – погнали к хирургам на стол.

– А водитель?

Я не то чтобы боялась, но вид мертвого человека, упавшего лицом в рулевое колесо, как-то не воодушевлял.

– Наповал? – не открывая глаз, проговорил вор.

– Да, – я ответила.

– Выкинь его на дорогу, девочка. Менты найдут, сразу поймут что-почем.

Я послушалась. Стараясь не смотреть убитому в лицо, я с неимоверным усилием вытащила мертвое тело и аккуратно положила на дорогу. Стекленеющие глаза смотрели в черное ночное небо.

За те двадцать минут, пока мы возились, ни одна машина не проехала мимо.

Кирсанов сел за руль своего «альфа ромео». Поехал по направлению к трассе. Я на мерседесе Арчеды старалась не отставать.

– Что вы здесь делали? – раздался с заднего сиденья голос вора, – и не вздумай мне врать, казачка.

– Мы были в гостях, – я не видела повода скрывать, – праздновали чей-то день рождения на чьей-то даче, потом домой поехали. Завернули за поворот, а тут вы стоите. Двери открыты. Ключ в замке зажигания.

– Кто первый в машину полез?

– Я, – не моргнув глазом, соврала я. Сама от себя не ожидала.

– Дипломат был?

– Я не видела. Не было, наверное.

Дядя Миша не стал ничего больше выяснять. Может быть, потерял сознание.

Идущее впереди «альфа ромео» моргнуло поворотником. Кирсанов мгновенно выскочил на трассу и сразу втопил за сто кэмэ. Черная машина исчезла в потоке на счет раз. Забыл про меня?

Я отстала безнадежно.

– А его правда могут убить, дядя Миша? За что?

– Будет, как я захочу. Или Бор решит, – очень тихо проговорил вор, – если я кони двину, моя братва лепилу приговорит. А выживу, тогда Бор парня твоего не помилует.

– А Кац? – я спросила просто так, на удачу.

Дорога занимала все мое внимание. Машины неслись, как угорелые. Свет фар лупил по глазам. Я никогда в жизни не передвигалась со скоростью выше пятидесяти километров в час. Да еще ночью.

– А ты и Каца знаешь? – удивился после длинной паузы раненый.

Я кивнула.

– Ну-ну.

Возникла пауза. Я начала переживать: не помер ли мой собеседник и земляк.

– Нравится тебе лепила? Давай признавайся, соседка? – вдруг произнес он.

– Нравится, – высказалась я, вздохнула, – я ему не нравлюсь.

– Ну это поправимо.

Я отважилась на мгновение оторвать взгляд от дороги, посмотрела в зеркало заднего вида. Очень бледное лицо качалось в такт движению автомобиля. В паре сантиметров от виска мужчины на подголовнике темнело крохотное отверстие.

– Ты везучий, дядя Миша. Стрелок промазал самую малость, – высказалась я, – не надо ничего поправлять, пожалуйста.

– Ты скорость держи, казачка, – хрипло заметил хозяин мерса.

– Так я вроде не нарушаю, – удивилась я.

– Ехать на мерине-шестьсот меньше ста на этой дороге? Не нарушает она! Все мусора твои будут, девочка. Решат, что мы бухие в дым. Дай газку.

Но трасса скоро перешла в проспект, и я вздохнула облегченно. Скорость вынужденно упала, пошли светофоры с желтым миганьем. Город вырос со всех сторон. Неизвестно откуда перед капотом возник Кир на своем выпендрежном каре. Никуда не торопясь, он отпилотировал нас к станции “Скорой помощи” без происшествий.

Не успели мы подойти к двери приемного покоя больницы, как позади раздался громкий хлопок. Мерседес вспыхнул, как факел, и сгорел за восемь минут…

ГЛАВА 1. От станицы до столицы

С погодой везло. Конец июня стоял теплый, щедрый на дожди. Степь цвела ярким разнотравьем. Ласковый восточный ветер тыкался щенком под коленки и шептал запахом тюльпанов:

– Беги, девочка…

Седьмой час утра. По дороге меня обогнал рейсовый икарус. Я помахала шоферу рукой. Он кивнул, узнавая. Я прибавила шагу. Хотя прекрасно знала, что времени хватает. А водитель еще заедет домой позавтракать. Но бежать хотелось. С горки вниз, мимо белой стены Храма Воскресения Христова, к площади и стоянке автобуса. Просто бежать вперед.

– ЗдорОво ночевала, красавица! Кудай-то ты с утра да пораньше?

– Слава богу! ЗдорОво ночевал, казак?

Со мной поравнялся Федька Табунщиков. Верхом на вороном своем жеребце. Босиком и в черных штанах с красными лампасами. Мой однофамилец и дальний родственник. Настолько дальний, что надумал свататься ко мне этой осенью. Я попробовала пропустить его вопрос мимо ушей.

– Слава богу, лапушка! Почему с рюкзаком?

Вот привязался! Всем должна я докладывать, куда еду, зачем.

– Еду в Ленинград.

– Зачем?

– Глаза на рынке продавать.

– Да знаю я! В университет надумала. Говорю тебе, замуж за меня выходи, Владка! Поженимся осенью, я тебе дом над Доном построю! Хошь, рядом с Обителью. Ты же туда со своей бабкой по воскресеньям ходишь, а еще комсомолка!

– Нет, Табунщиков. Не уговаривай и не надейся. И я не комсомолка, не выдумывай.

– А ты оставайся, Владочка. А то не вернешься назад, что я делать стану?

– А ты в Дон кидайся. Только смотри, с высокого берега прыгай, и головой вперед старайся.

– Не жалеешь ты меня, не любишь, а я только о тебе и думаю. Руку вон правую до мозолей об себя стер.

– Об Танюху Краснянскую ты себя стер.

– Врут бабы! Наговаривают на казака, ведьмы старые…

Мы привычно препирались. Вороной фыркал и мотал красивой тяжелой башкой. Я посмотрела на парня внимательно. Все же уезжаю за полторы тысячи верст. А вдруг и вправду не вернусь?

Солнце со спины подсвечивало плечистую сильную фигуру. Из-под фуражки выбивался черный чуб. У нас в семье все чернявые. Только я да бабушка блондинки. Пахло табаком, мужским потом, седельной кожей. И конем, понятное дело. Щетина на щеках мужчины грозила прерасти в бороду.

Федька поймал мой взгляд.

– Я побреюсь, лапушка. Обязательно. Не уезжай! Приходи лучше вечером целоваться, а?

Хороший он парень, но болваааан!

Икарус уже стоял на площади, первая дверь открыта. Я, не оборачиваясь, махнула рукой верховому. Сегодня утром из станицы уезжала только я одна.

Я давно никуда не ездила на поезде. Лет десять, если не больше.

К родне в Ростов и Ворошиловград мы с бабушкой добирались на автобусе. На день Победы нас от школы возили в Волгоград. Опять-таки на автобусе. Экскурсия почему-то всегда была одна и та же, к дому героя Павлова и в Панораму. Но учителя и школьники привыкли и радостно потом бегали в областном центре по магазинам. В них ничего не было, кроме консервов и конфет. Не шоколадных, разумеется, их, поди, и в самой Москве днем с огнем не найдешь. Мы с бабушкой любим карамель. Вот ее в большом гастрономе под братским названием “Минск” всегда хватало. Я покупала самую разную, давно распробованную и с незнакомыми названиями. Потом бабушка перемешивала конфеты в большой керамической вазе. Я всегда брала наугад, не глядя. Иногда тайком загадывала желания. Сбудется-не-сбудется. Вот такая моя личная примета.

Сегодня утром я по-привычке сунула руку в волшебную конфетницу. Три штучки на дне. И я точно знала, что это лимонные леденцы. Увы. Погадать не вышло. Я взяла две. Все же я в дорогу отправляюсь. Одну оставила бабушке.

У входа в плацкартный вагон стояла проводница в красном берете. Я протянула ей заветную картонку билета. Она оглядела меня с ног до головы тяжелым взглядом из-под набрякших невыспавшихся век. Потом посмотрела на билет, словно в первый раз увидела.

– Ты где его купила? – до меня долетел запах. Как выражается наша соседка Любаха “со вчерысь”.

– В Суровикино.

– Ты одна?

– Одна.

– Лет скока?

– Девятнадцать, – я не понимала, если честно, смысла допроса при посадке на поезд Волгоград-Ленинград.

– В сторонку пока отойди, – тетя в форме показала себе за спину.

Мимо нас проходили люди с вещами, коробками, котомками. Показался полный одышливый мужчина в железнодорожной форме.

– Начальник! Вот ты тока погляди! Что прикажешь делать? – проводница негромко, но язвительно обратилась в тостому дядьке, тыкая с мою сторону красным флажком.

– А чо? – тот сделал непонимающее лицо.

– Через плечо! Куда мне ее девать-то?

– У тебя ж напарника нет? Вот в своем купе и запри, – начальник поезда старательно делал вид, что торопится. Проводница зацепила его за рукав. – Катерина, отпусти меня на волю!

– А место ее как же? Пропадет?

– Бери, так и быть, продавай. Но чтоб тихо, поняла? Если что, я в отказ пойду полный.

Лично я ничего не поняла из их дилога. Электровоз тонко свистнул.

– За мной, – скомандовала бывалая тетя по имени Катерина.

И мы пошли в следующий вагон. Там повернули назад. и женщина завела меня в узкое служебное купе. Велела сидеть тихо и ушла. Лязгнула ключом в замке.

Целый час я просидела на теплом дерматине узкой полки в обнимку со своим рюкзаком, запертая наглухо. Состав тронулся. Город остался позади. Залитая щедрым солнцем степь развернула крылья в обе стороны от железной дороги. Обещала путешественнику разное впереди. Я не боялась. Наоборот!

Тут радиоточка прошлялась, попыхтела и звонкий мальчишеский голос запел:

– Я не знаю, что сказать тебе при встрече, Не могу найти хотя бы пары слов…

Наплевав на странные обстоятельства, настроение подпрыгивало до небес. Сердце радостно громыхало в лад с колесным перестуком. Я бросила рюкзак на полку, подскочила и завопила:

– И снова седая ночь, и только ей доверяю я, Знаешь, седая ночь, ты все мои тайны!

Никогда бы я вслух не призналась, что мне нравится Ласковый май, но прыгать и петь приятно было зверски.

– Ты чо орешь?

Дверь купе уехала в сторону. На пороге стояла Катерина. Запах непереваренной водки заполнил тесное помещение всклянь.

Я не успела ответить. Катя сделала шаг и упала в дерматиновый комфорт служебки.

– И что б ни шагу! – поделилась она последней волей и вырубилась.

Я повернула запор на двери вертикально и укрыла женщину пледом.

Ласковый май гнал свой репертуар дальше. Я скинула кеды и залезла на верхнюю полку. Спать. А что еще в поезде делать?

Я проснулась от страшного стука в дверь

– Катюха, чаю дай! Титан холодный! Вставай, запойная!

Катерина признаков жизни не подавала. Я спрыгнула с полки вниз. Дверь тряслась. Судя по звуку, лупили не только кулаками, но и сапожищами. Я напялила алую Катину беретку и форменную тужурку застегнула поверх платья. Повернула замок и отступила на шаг.

Дверь с грохотом уехала вбок.

– Катюха!

Громадный, голый по пояс и поросший диким черным волосом мужик оторопела уставился:

– Ты хто?

– Сменщица.

По грубому, со шрамом в углу рта, лицу поползли мысли. Пьяное раздражение менялось на радостную похоть. Не стесняясь ничуть, мужик сунул разрисованную лапищу в синие спортивные штаны с полосками по бокам и поправил там себя. Выдохнул и осклабился:

– Работаешь?

Короткий коридор накрыло водочным перегаром. Я взяла в руку сверток с сигнальным флажком. Просто было нечего взять. Инстинктивно чуяла в вопросе подвох.

– Чо молчишь, ластынька? Я спрашиваю: работаешь? – он щупал глазами меня от шеи до коленок. И обратно. Дернул горлом и громко сглотнул.

– Я чай сделаю, – проговорила я.

Мужик сантиметр за сантиметром втягивал себя внутрь купе.

– Чай подождет. Отведай-ка, ластынька, страсти моей нежной…

– Я те отведаю! Я те так отведаю! – Катерина поднялась вертикально с места, как зомби, – катись отсюдова, колобок…

Дальше шел непечатный поток, описывающий внешность, намерения и действия мужчины. Крик, мат и водочный дух. Проводница век не понимала.

– Чай будет сегодня или нет?

В переходе между титаном и служебным купе места не осталось вовсе. Невысокий дядя в темно-красном пиджаке на голое тело разделил собой меня и любителя страсти нежной. Низ его фигуры радовал все теми же спортивными штанами с тройными тонкими лампасами.

– Ты откуда? – малиновый пиджак забыл временно про чай.

Я почуяла, что врать не стоит.

– С Дона.

– Да ладно! – он заметно обрадовался. На кистях его рук и груди, видной между лацканами лапсердака, живого места не осталось от татуировок. – станица какая?

– Усть-Медведицкая.

– Землячка! А я Миша Арчеда. Слыхала?

Я кивнула. Кто ж не слышал про Мишу Арчеду? Воров в законе не часто родит Донская земля.

– Обнимешь?

Тут явно таился все тот же мотив. Я выставила ладонь вперед и отступила на шаг. Качнула отрицательно головой. Пауза повисла.

– Ну и ладно! – легко согласился вор, – эй! Братва! Кто зему мою обидит, тому вырежу грабли по самые яйца.

И все. Никто больше не интересовался мной. Я стала возиться с баком для воды. Мужики вернулись к картам. Катерина залегла обратно в щель между мирами. И храпела почти до самого Питера.

В Ельце я вышла купить какой-нибудь еды. Кругом торговали малосольными огурцами, вареной картошкой с укропом в кульках, свернутых из газеты, пирожками с повидлом и жереными семечками. Я, вытянув шею, пошла вдоль бабушек в белых платках. Женщины в ярких синтетических платьях громко зазывали любителей на свой товар. Я заметила в их корзинах поллитровые бутылки и четвертушки с самогонкой. Краснолицый милиционер прохаживался неподалеку, приглядывал за торговлей. Пахло железной дорогой, горячей пылью едой.

– Сестренка, на картофан полтинника не хватает. Одолжи, а?

Я посмотрела. Невысокий парень в изношенных джинсах и мятой рубахе. Смешные усики и бритый затылок. В каждом ухе по две отдельных серьги.

– Вот это глазищи! Это что ж за цвет такой?

Я не стала отвечать. Меня часто об этом спрашивают.

– Одолжи ему! – ворчливо вступилась за меня старушка, – отдавать-то как будешь? В Питере на Невском?

– А чо? И отдам. Мы музыканты, бабуля, а нами не пропадает. Подходи на Рубинштейна дом тринадцать, ясноглазая, я все верну.

Молодой мужчина усмехался и глядел на меня оценивающе. Это смущало. Гораздо больше, чем зоологическая похоть Колобка.

– Не надо. Я так.

Отдала старой женщине деньги за себя и за того парня. Взяла еще теплую картошку и огурцы в газете “Елецкая правда”.

– Вот послушай, – он остановил меня за плечо. – Там, где я, бабульки с вареной картошкой. Там подсолнухи осыпались в кульки. Там мохнатые окошки да лукошки. Там палят свои цыгарки мужики.

Парень прищурился хитро:

– Ну? Как тебе, ясноглазая? Нравится?

Я ничего не смогла поделать с собой. Я смутилась и покраснела.

– Вот черт бритай! Щас девку прям на глазах уговорит, – восхитилась старушка с картошкой.

– Тише, бабка, мы народ приличный, – притворным басом рекомендовался музыкант, – ну?

– Мохнатые окошки – это не звучит. А вот “подсолнухи осыпались в кульки” – это сильно, это стихи, – проговорила я себе под нос.

– А ты понимаешь в этом деле? – его ладонь ненавязчиво лежала на моем плече. Как так и надо.

– Я мечтаю научиться. До свидания, – я отстранилась.

– Мы в тринадцатом вагоне, ясноглазая. Приходи дальше сочинять, – смеялся мне в спину поэт.

ГЛАВА 2. Северная столица

Серый каменный город встречал дождем. Я вытащила из рюкзака куртку и надела.

– Это хорошая примета здесь, – ответил моим мыслям Миша Арчеда.

Я обернулась. Вся его гоп-команда небрито-заспанно-помято шевелилась в полупустой плацкарте. Нормальные пассажиры еще накануне рассовались по остальному составу.

– Я говорю, когда Питер встречает дождем – это к удаче, – повторил мужчина.

Надел под свой малиновый пиджак белую новую майку, но треники оставил. Наверное, в столицах мода такая.

– Тогда здесь живут сплошь удачливые люди, – я улыбнулась, – дождь тут идет всегда.

Миша кивнул. В сотый раз оглядел меня с ног до головы.

– Меня машина встречает. Давай подвезу.

– Не надо.

Поезд втянулся в коридор платформы.

– Мне не далеко. Я пешком дойду.

Молчаливая и строгая Катерина стояла на выходе, как постовой на часах.

– Прощайте, теть Кать, будьте здоровы, – я немножко наклонила голову, прощаясь. Как учила бабушка.

– Проваливай, – хмуро ответила проводница.

Я видела потом, как она крестит меня вслед.

Мое “недалеко” оказалось почти в часе пути. Невский проспект пестрел мелкими и крупными вывесками и объявлениями, как какой-нибудь Гонконг. Статуи замараны зелеными потеками окислившейся бронзы. У входа в Елисеевский стояла очередь из женщин всех возрастов. Отоваривают талоны на сахар? На муку? На Желябова, за домом Зингера, а ныне Дома Книги, на лавке спали, обнявшись, бомжи. А в остальном, по проспекту шлялись приезжие, бездельники всех мастей, неслись по своим делам студенты и деловито сновали командировочные. Знаменитые питерские старухи несли свою нищету с достоинством фрейлин двора. Хотя, нет, не так. С достоинством делегаток съезда Коминтерна.

Четырнадцатый дом на Мойке. Фасад его выглядел вполне прилично. Бабушка объясняла, что зайти надо со двора, через арку в центре. А там лучше спросить. Почему, интересно? Я прошла вдоль двух зданий, никого не встретила. Нырнула в следующий страшноватый проход под домом. Во втором дворе-колодце имелся даже крошечный скверик. В его центре возвышался на круглом гранитном постаменте мужской бюст, капитально засиженный голубями. По краям стояли три каменных скамьи. Вместо четвертой красовались шеренгой автомобили, один другого лучше. Я угадала только один по круглому шильдику на капоте.

– Вы кого-то ищете? – седой пожилой мужчина смотрел на меня строго. Его плащу и черному берету исполнилось лет сорок, не меньше. И это совершенно не мешало взрослому человеку выглядеть элегантно.

– Мне нужен Кац Лев Аркадьевич, – я не стала скрывать.

– Ты откуда такая? – дед улыбнулся, – синеокая, загорелая.

– С Дона, – я улыбнулась в ответ.

– И как он?

– Бежит.

– А казаки?

– Возрождаются.

– Ну хоть одна хорошая новость с утра, – удовлетворенно кивнул прохожий и показал рукой, – вот эта самая приличная здесь дверь тебе нужна. Там обретается господин Кац. Адвокат и гомофоб.

Последнее слово удивило, но переспрашивать я постеснялась.

Дверь открылась сама, стоило мне потрещать механическим замком. Большой холл. Темнота. Тряпка какая-то. Я наощупь вынырнула на свет.

У застекленных полок с книгами стоял молодой человек и листал журнал.

– Оба-на! Ты кто? – удивился человек.

– Влада, – я назвалась.

Парень рассмеялся почему-то. А я, как та Татьяна, поняла: это Он. Высокий, русоволосый. Серые умные глаза под темными бровями. Нос прямой. Подбородок твердый, а вот губы подвели: мягкие слишком. Податливые.

Есть люди, которые умеют так улыбаться, что словно лампочку включают внутри и зажигают все вокруг. И в ответ им невозможно не улыбнуться. А заодно отправиться следом на край света. Вот такое обаяние.

– А я Влад, представляешь? – он протянул мне руку.

Я завороженно протянула свою. Навстречу.

Тут раздался хлопок и тусклый звон. Словно в стакан уронили резиновую гирю. Парень больно дернул меня за руку, и мы свалились за шкаф.

Трень-трень-трень. Я машинально подсчитала звуки. Пять. И стало тихо. Я хотела поднять голову и выглянуть. Посмотреть, что за ерунда такая.

– Лежи, детка, – раздался шепот, и тяжелая ладонь прижала мою голову к ковру.

– Что это? – я спросила в тон, чувствуя щекой пыльный ворс.

– Калаш.

– Где?

– Не знаю. Я бы стрелял с крыши дома напротив. Или с пожарки. Пожарной лестницы.

– А почему мы шепчемся?

Тупых звуков больше не прилетало. Влад снял руку с моей головы. Быстро перекатился к наружной стене комнаты и встал в проеме между окон. Ни одно стекло разбито не было.

– Ясно, – проговорил он сам себе. Обернулся: – почему шепчемся? Со страху. Я-то точно чуть в штаны не навалил. Глянь, малышка, брюки чистые?

Он повернулся ко мне спиной. Я, как дура, бросила взгляд на обтянутую синей джинсой задницу.

– Ну и как? – гадкий Влад заржал счастливо, – чисто?

А я справедливо усомнилась: точно ли это ОН.

– Дурак! – сделала единственно правильный вывод. Поднялась на ноги и подошла к окну.

Отсюда по прямой хорошо просматривалась крыша двухэтажки. Нет никого. Только старый ватник валяется у самого края. У меня хорошее зрение.

– Да не стой ты у окна! – сердито сказал Влад. Сам еще раз посмотрел в небо и ушел к дальней стене. – сюда иди.

Я не стала испытывать судьбу. Пошла к книжным шкафам. По дороге наступила на журнал, забытый шутником. Подняла. Мисс июнь глядела на меня с обложки Плейбоя. Ее крупные розовые соски призваны были поражать читателей в самое чувствительное место. Чем они и занимались.

– На тебя похожа, правда? – снова веселился пресловутый Влад.

Я лишилась дара речи, глядя в серые дурацкие глаза. И пухлый, как у бабы, смеющийся рот. Поняла окончательно: это не ОН.

В комнату вкатился коренастый человек с большой головой и блестящей плешью в седых кудрях. Его темно-красный халат развевался за плечами, как знамя. Белая сорочка, черные брюки со стрелками и бабочка под подбородком.

– Ну?! – заорал он без перехода, – Ну? Что скажешь, солдат? Кто был прав?

– Там на крыше уже никого нет. Но лежка была, ватник брошен, – отчитался Влад, мигом забыв глупо ржать.

– Нет, ты должен признать, Кир, что не зря я потратился на бронированное стекло. Не пробил АК! Между домами пятьдесят метров. Для прицельной стрельбы тьфу! И растереть, – толстяк был доволен собой необычайно.

– Если захотят убрать, уберут в любом случае, – заявил Влад, – гранату бросят и дыру в стене сделают. И в башке.

– Типун тебе на язык, болван, чтобы рот не закрывался! Я решу это в ближайшее время.

Мужчина развернулся всем корпусом и заметил меня.

– Влада? Боже мой…

Он пошел быстро вокруг меня, блестя лысиной и рея красным шелковым халатом. Доходил своим выдающимся носом мне до подбородка. Кац Лев Аркадьевич. Мой отец. Провозгласил громко:

– Как же ты выросла! Я помню тебя двухлетней крошкой.

– Трехлетней, – поправила я, не устояла, – у меня есть фото с датой.

– Да-да! – он не стал спорить. Остановился напротив. Уставился. Замолчал.

Прошло минут пять. Взгляд голубых, чуть навыкате, глаз сделался рассеянным. Мужчина поскреб плешь.

– Что же мне с тобой делать, девочка?

– Разве надо? – я удивилась, – ничего не надо со мной делать. Я в университет…

– Надо-надо, – хозяин квартиры энергично покивал, – видишь сама, какой у нас тут криминальный сюжет. Стреляют, гады, по окнам. Боюсь, как бы охоту всерьез не затеяли. Срочно надо разгребать. А ты вот что! Поживешь пока у него.

Лев Аркадьевич ткнул в сторону парня толстый палец.

– Я не хочу! – мы сказали это хором. Я и Влад.

– Глупости! – ответил нам хозяин квартиры, – пара недель всего, пока я не выясню, чья это самодеятельность.