Полная версия:
Наследница Теней
Лиза Рид
Наследница Теней
Глава 1.
Штат Небраска, август 1993 года.
Последние огни в Баттермилле гасли один за другим. Улицы, вымощенные потрескавшимся асфальтом, пустовали. Только редкие фонари отбрасывали грязно-желтые пятна света на покосившиеся заборы и выцветшие витрины магазинов. Над крышами домов поднимался туман, вязкий и душный, будто сама ночь дышала на спящий город.
Джейни оглянулась. Ни души. Редкое уханье птиц, напоминающее детский церковный хор, отдаленный рев мотоциклов на шоссе №17 через несколько кварталов. Она ждала чувства тоски, отторжения и протеста, но ничего из этого ее не посетило. Ее охватило странное, почти мистическое дежавю. Ноги, казалось, помнили неровность старой дороги под подошвами, а кожа плавилась под касаниями влажного ветра. Глаза отдыхали в сумрачном пейзаже, наконец найдя что-то знакомое.
Ей должно было быть неуютно. Закрытые ставни. Гнетущая тишина. Все, что старалось испугать, притягивало. В глубине души, в потаенном уголке, который она стеснялась открыть себе же, эта атмосфера ей… нравилась. Мрачная, заброшенная точка на карте с привкусом чего-то родного.
Пахло свежей древесиной с местной лесопилки, плесенью и чем-то медным, почти железным.
Джейни не могла назвать переезд ни глотком свежего воздуха, ни обычном побегом. Сухой факт – теперь ее дом – разваливающееся нечто. Снова.
– Идешь? – звучный голос папы испугал, – Не броди одна.
Лес, угрожающе нависающий над неухоженным садом, зашептал ей в спину. Джейни раздраженно дернула щекой – она не имела ничего против усталой заботы отца, но сейчас утомление давало о себе знать, перерастая в раздражение. Хотелось еще хоть несколько мгновений провести в отрезвляющем одиночестве. Обогнув участок через общую с соседями тропинку, она свернула к открытой калитке. Отец с Майком, ее младшим братом, уже таскали вещи – на веранде стояли большие картонные коробки. Подхватив одну из них, девушка коленом распахнула стеклянную входную дверь.
Дом встретил скрипом половиц, похожим на скулеж забытой собаки. Слабый, едва уловимый аромат старого дерева и лаванды ударил в нос и застрял внутри, заставляя память работать на износ. Вспоминать, так ли здесь пахло почти тринадцать лет назад. Джейни стояла в прихожей. Она не знала здесь ничего и одновременно знала все. Порог, по которому спотыкались маленькие ножки. Высокий потолок, который когда-то казался целым небосводом, а теперь давил своей пустотой.
Но, к сожалению, память была коварной и выборочной. Джейни ясно видела узор на ковре в гостиной, видела эти маленькие яркие цветы на нем, видела пятно от чернил, но напрочь забыла, куда ведет вторая дверь из кухни. В кладовку?
– За углом туалет. Наверху три спальни, – сказал отец, перехватывая коробку, – Твоя – первая, – запнувшись, неуверенно продолжил он.
Она медленно поднялась наверх – ноги затекли от четырехчасовой поездки в неудобном грузовом авто. Сердце непривычно быстро колотилось. Не раздумывая, открыла дверь. Воздух здесь был гуще и напоминал сладковатую горечь лекарственных трав. Пыль лежала пушистым саваном на туалетном столике, спинке кровати и детской кроватке.
Джейни замерла на пороге, ощущая ком в горле.
Ее охватила странная, почти одержимая решимость. Она спустилась вниз, нашла коробку с чистящими средствами, набрала таз воды. Поставила любимую кассету, и в ушах зазвучала «A Strange Day» от The Cure. Усталость от дороги бесследно исчезла, ее гнала вперед жажда не просто навести порядок, а стереть слой времени, убрать эту пыль увидеть комнату такой, какой она сохранилась в детской памяти. Она хотела добраться до того вида, которой помнило ее пятилетнее «я».
Она не убиралась, а проводила археологические раскопки в собственной жизни, откапывая островки ярких воспоминаний в море того, что было стерто временем навсегда.
Чем чище становилось в спальне, тем острее было чувство. Не радости, а щемящей, пронзительной ностальгии по тому времени, когда в доме не пахло плесенью и гниющим деревом.
На зацикленном припеве в комнату вошел отец, с трудом удерживая в дверном проеме большую сумку.
– Завтра соберем твою кровать и стол, – он поставил сумку на пол и вытер лоб, – Как насчет того, чтобы разобрать этот хлам? Освободишь место под свои вещи, – продолжил папа, кивнув в сторону платяного шкафа.
– Будет сделано, – ответила Джейни, вынимая наушники, – Как только разберусь с первоочередными задачами, – она махнула рукой в сторону оконной рамы, оплетенной паутиной и комьями пыли.
– В моей спальне не лучше, поверь.
– Здесь неплохо. Я думала, будет хуже. Как Майк?
– Уснул на диване. Кажется, его бросила подружка.
Джейни сухо рассмеялась, и папа подхватил улыбку. В ее четырнадцать думать об отношениях не приходилось – уже тогда мир разделялся на «до» и «после». Все личные проблемы маячили на фоне родительских размолвок.
– Говорят, здесь неплохая школа.
– Думаю, я справлюсь, – пожав плечами, сказала Джейни. В ее голосе прозвучала привычная броня. Новый старт пугал больше, чем старшеклассники. В предыдущей школе она научилась держать дистанцию, став мастером по созданию невидимых стен.
– Не сомневаюсь, Джейн, – отозвался отец, похлопав ее по плечу, а во взгляде отразился намек на вину, – Будим Майка и едем в Wendy’s?
В окно ворвался ветер, и свистящее эхо повисло в комнате. Где-то далеко снова завыл мотор, но послышалось, будто нечто нечеловеческое раскрыло громадную пасть и по-волчьи завыло. После Линкольна этот городок представлялся диким, осязаемо животным. Живым.
– Мне завтра нужно занести документы, я лягу, наверное. Возьмете мне колы?
Пожелав дочери спокойной ночи, мистер Гроув вышел. Джейни подскочила к двери, и, закрыв ее на увесистую щеколду – старая привычка, от которой не получалось избавиться.
Сняла с кровати пыльные чехлы, постелила чистое белье, привезенное из дома. Одернула себя.
«Теперь это мой дом».
Легла. Несмотря на усталость, сон не шел. Сначала мешало нытье проснувшегося Майка, затем выхлоп машины, очередные заискивания леса. Окно открывалось и закрывалось с громким треском. Пролежав еще несколько минут с полуприкрытыми глазами, девушка поднялась в поту, хотя в комнате бушевал промозглый ветер.
Ноги ныли. Осмотревшись, Джейни заметила в углу, под грудами коробок, старый деревянный ящик из темного дуба.
Любопытство пересилило ломоту тела. Открыв его, она чихнула, пыль взметнулась облаком. Старые газетные вырезки, резные деревянные игрушки, фотографии, тетрадки и книги. Хлам прошлых поколений.
Запустив руку в ящик, она нащупала увесистый конверт, и тут же вытянула его к свету, пытаясь разглядеть подпись на засаленной бумаге.
Эмили Локвуд, 1973 год.
Здесь мама хранила свои секреты.
Поборов вспышку нежелания теребить зарастающую рану, Джейни раскрыла его подрагивающими пальцами. Любое упоминание о ней все еще терзало душу.
Фотографии матери, ее письма к друзьям и родным.
Совсем юная девушка. Улыбающаяся одними глазами какому-то баскетболисту. Ослепленная вспышкой на балу в честь Хэллоуина. В купальном костюме, с мокрыми волосами, в лодке с симпатичным парнем. Поедающая бургер в местной забегаловке.
В день своего совершеннолетия – такая красивая, что сложно отвести взгляд. Губы дрогнули в подобии печальной улыбки. Все в мамином стиле – пестрая одежда, волосы, больше похожие на громадное кучерявое гнездо, кривоватая ямочка на подбородке, которую она кокетливо называла свой изюминкой.
Ее мама.
Воспоминание всплыло так резко, что стало осязаемо больно.
Крики. Отчаянное «Я туда не вернусь!». Звонкая пощечина, ругань.
– «Я слишком долго терпел твои выходки. Сейчас речь идет о деньгах. Если ты забыла – у нас их практически нет, ведь кто-то уже пятый год подряд отнекивается от работы из-за чертовых голосов в голове».
И она ушла, хлопнув дверью. Отец, Майк и Джейни не были потрясены – мама давно ходила к психиатру, принимала Прозак и посещала групповую терапию, что давало свои плоды, но не усмиряло ее буйный нрав. В этот раз точкой кипения стало предложение отца вернуться в Баттермилл-Крик, куда планировала расширяться его научная база.
Они были уверены, что спустя неделю их жизнь наладится, как налаживалась всегда. С мамы спадет пелена истерики, и она заявится домой с извинениями и обещаниями.
В этот раз звонок в дверь раздался лишь спустя два месяца, когда их разделяла сотня попыток связаться, обращение в полицию и безвыходность в посеревших глазах папы. Похоронный агент сообщил, что женщина, по описанию похожая на миссис Локвуд, разбилась на скоростной трассе.
Ее мама, боявшаяся своего Ниссана как огня. Мама, ездившая на черепашьих сорока километрах в час. Ее мама, которую любая опасность вгоняла в панический страх.
В тот день Джейни впервые ушла из дома и остановилась лишь спустя пару пройденных кварталов, когда проливной дождь заставил ее тело продрогнуть до нитки. Медленно съехала по стене вниз, присела на корточки, и, вцепившись руками во взъерошенные волосы, тихо заплакала.
Она сжала виски, отгоняя наваждение и дрожь в теле. Несколько раз медленно вдохнула ртом, выдыхая через нос.
С одной стороны, в доме воцарился покой. Исчезли ночные крики, хлопанье дверей, эти бесконечные «я больше не вынесу». Но вместе с мамой ушло что-то ещё. Что-то живое, пусть и колючее.
Везде стало… тихо.
Слишком тихо.
Несмотря на присутствие оставшихся членов семьи, она чувствовала себя птенцом, выброшенным из гнезда. Ей не объяснили, как летать самой.
Папа был не готов к исполнению обязанности обоих родителей. Он работал без продыху, выкраивая по несколько часов на молчаливый ужин и виноватый взгляд, от которого тошнило. Майк нашел себе сомнительную компанию, постоянно возвращался побитым, исчезал из дома посреди ночи и лишь изредка приходил к сестре с блестящими от слез глазами, прося обнять его, как это всегда делала мама, а затем снова закрывался, грубил и сбегал.
Сама Джейни скорбела тихо, где-то глубоко внутри себя. Она не могла отделаться от ощущения, что все это происходит не с ней. Ее мать не исчезла бы на два месяца, не разбилась на машине, не оставила их одних, потому что знала, что без нее семья просто не справится. Не развалится, но и не восстановится от потери.
Ей не посчастливилось избежать сочувствующих взглядов одноклассников и учителей. Они непременно оканчивались на «мне так жаль», и Джейни возненавидела эти слова. Возненавидела все, что связано с вынужденной жалостью. Она завалила себя делами – согласилась на переезд, убеждала Майка в его необходимости, собирала вещи. Устроилась в местное кафе официанткой и проработала без выходных вплоть до последнего дня. Читала по ночам – таскала книги из маминого шкафа, поглощала информацию и представляла, как родные руки касались тех же страниц.
Они чувствовали свою причастность. Им стало ясно, что маме требовалась гораздо более квалифицированная помощь, а не псевдоврач из городской конторы, задавливающий агрессивные всплески антидепрессантами. Но у всех были свои жизни, полные работы, учебы и насущных дел. Стыдно. Позорно. У них просто не оставалось времени на нее.
Джейни провела пальцем по фотографии – мама смеялась, запрокинув голову, солнечный зайчик ловил в её волосах рыжие искорки.
«Почему ты не могла всегда быть такой?»
Пришедший в голову ответ сжал грудь. «Потому что нам всем было наплевать».
Она ненавидела эти ссоры. Ненавидела, как мать кричала на отца, как била кулаком по столу, как её глаза становились стеклянными и пустыми после таблеток.
Но сейчас, в этой затхлой комнате, ей до боли хотелось услышать этот голос – даже злой. Даже истеричный.
Хоть что-то, кроме этой давящей тишины.
Луч моей любви
Яркий как огонь,
Грудью заслони!
Ты меня не тронь…
Встряхнув плечами, Джейни вскочила с места. Мелодия музыкальной шкатулки, затерянной на дне ящика и заведенной от неловких поисков, словно не хотела останавливаться. Неожиданно пришедшие в голову строчки, спетые маминым мелодичным голосом, крутились в подкорке мозга, и, как ей на секунду послышалось, даже в заледеневшей комнате, где-то в самом сердце труб обветшалого дома.
Вынув шкатулку, она зажала заевшие спицы, но они не поддались, и воздух вновь разрезала тягучая колыбельная, и, отыграв в последний раз, заглохла.
Вдалеке послышался рев отцовского Форда.
Джейни снова легла, чувствуя сковывающую усталость. Тоска по тому, чего уже не вернуть, сменилась тяжестью в веках. Нужно было просто пережить еще один день.
Перед рассветом ее сон, тяжелый и беспокойный, пронзила четкая почти реальная вспышка ощущений. Ей почудилось, что по ее щеке, запрокинутой на подушку, медленно провели теплой ладонью, и этот жест был бесконечно печальным.
В прикосновении была такая давно забытая нежность, что во сне ее сердце сжималось от щемящей боли.
– Мама… – прошептало ее спящее сознание, цепляясь за этот образ.
Но что-то было не так. Ширина ладони. Текстура кожи. Грубая, шершавая ладонь, словно мужская.
Джейни резко открыла глаза. Комната была погружена в предрассветный синий мрак. Полная тишина. Никого. Пыльный светильник на столе и коробки, отбрасывающие длинные тени.
Она потрогала щеку, пытаясь поймать ускользающее ощущение. Она была холодной и гладкой. Ничего.
«Показалось, – судорожно вздохнула она, пытаясь унять дрожь в коленках. – Просто очень реалистичный сон.»
Тишину разрезала тонкая нить мелодии.
Ты меня не тронь,
Ты меня не тронь,
Ты меня не тронь…
Глава 2.
Штат Небраска, август 1993 года.
Шон Дент припарковал свой Мустанг за пару миль от церкви – испугался, что в случае потасовки его новенький автомобиль могут поцарапать. За свою безопасность он боялся в разы меньше. В ладони покоился серебряный нож-бабочка, подаренный его братом, Фредом. В небольшой набедренной сумке – отцовский Глок-17.
Выключив магнитолу и резавший уши металл, он вышел из тачки и захлопнул дверь, повертев ключи на пальцах. Выдохнул, улыбнувшись. Трещина на его губе, не зажившая после очередной драки, раскрылась, как второй рот.
Запрокинув голову к звездам, он неторопливо пошел к церкви, напевая себе под нос заевшие в голове строки из новой песни «Нирваны». Шон чувствовал себя дерьмово – отвратительные сны давали о себе знать. Последнюю неделю он почти не спал. Как только закрывал глаза, из-под век на него накатывали тени.
Он и не помнил, когда в последний раз видел кошмары, но с недавнего времени они начали одолевать его один за другим. Снилось разное. Родители, смотревшие на него, будто на что-то, что прилипло к их подошве. Пустые глаза всех тех, кто без оглядки бежал из старшей школы Баттермилла. Скулеж Лизы, которая больше не могла говорить.
Но это всего лишь сны. Слабак бы испугался. Слабак бы дрожал. Шон же лишь ухмыльнулся в воротник кожаной куртки, от которой пахло хорошим парфюмом, сигаретным дымом и его собственной, непобедимой крутостью. Какой-то придурок, очевидно, решил, что у него хватит яиц на такое. Что ж, Шон с радостью лично объяснит ему, в чем его ошибка. Он размажет этого засранца по стенкам той самой церкви. А может, возьмет с собой на память пару сувениров. Зубов. Или пальцев.
Он ни секунды не сомневался, что пойдет один – слишком нахальным и личным был вызов, чтобы делить месть за него с кем-то из друзей. Знал, что очередные разборки закончатся безоговорочной капитуляцией его противника. Он был уверен, никто не посмеет пойти против Бога. И Богом в Баттермилл-Крик он считал именно себя.
Он шел не на встречу, а на охоту. В груди бушевала не тревога, а предвкушение. Предвкушение боли, которую он причинит. Криков, которые услышит. Власти, которую продемонстрирует. Шон не был жертвой, шествующей на заклание. Он был богом, идущим вершить свой суд. И если в глубине души, в самом незапятнанном ее углу, и шевельнулась крошечная, холодная червоточина страха, он тут же раздавил ее подошвой новеньких кед.
Ему подбросили грязный конверт, внутри – лист из старого церковного молитвенника с краткой подписью и адресом. Заброшенная церковь Святого Льюиса, в которой иногда собирались Дети Скорпиона и прочие фрики, перебивающиеся ритуальными танцами на костях водопроводных крыс. Это было просто смешно.
«Трусливая сука заставила замолчать ее, но не меня» – вертелось в голове содержание записки, и Шон предвкушал хорошую взбучку тому, кто посмел считать его жалким.
Он мог, конечно, и проигнорировать до одури глупый вызов, но пара парней из команды стали свидетелями удивления при виде замусоленного клочка бумаги на шкафчике. Развели шум, подняли на смех отправителя и посоветовали напоить нахала сливной водой из сортира. Он и сам, признаться, чертовски хотел посмотреть в бегающие глаза ублюдка, когда тот лишится пары зубов.
Шон шел дальше, одолевая заросли в безлюдном поле на подходе к церкви. Он не боялся ни поехавших на сатанизме и прочей белиберде малолеток, ни толпы бугаев, которые решили перейти ему дорогу в прошлом году. Он знал, что город не любит, но боится его и покорно подчиняется той власти, что есть у семьи Дент.
А сам он себя чертовски любил и уважал – еще бы, сын кандидата в мэры Эллиота Дента, перспективный игрок в американский футбол, капитан команды «Псов», разъезжающий на новеньком Мустанге.
Вдалеке мелькнул слабый огонек, и, улыбнувшись от предвкушения, парень ускорил шаг. Ублюдок даже не попытался создать иллюзию скрытности, или, что еще глупее, решил загасить его толпой.
«Отстрелю им их добро» – весело подумал Шон.
Он бывал в этой церкви много раз. На разрушенном фасаде угадывались следы его прошлых вылазок – бесконечные неряшливые надписи. Вход был завален мусором – последствием одной из их вечеринок в тот день, когда они с футбольной командой наконец выжали Скорпионов из их обители.
Из святого здесь остался только крест на верхушке здания – добраться до него было слишком тяжело.
– Эй, бессмертный, – крикнул Шон в приступе бравады. Безнаказанность и собственная сила сводили его с ума, пуская по венам бешеные дозы смелости.
Под ногами угадывался звук разбитых стекол. Отбросив их ботинком, парень шел дальше, вглубь церкви. Его встретила гробовая тишина.
Шаги по каменным плитам гулко отдавались под сводами. Если бы он был трусливее, то подумал, что за ним кто-то идет, точно повторяя его движения.
– Если ты обосрался, можешь сказать прямо, – громко добавил он, потянувшись за пистолетом, – Я просто отрежу тебе яйца, и мы разойдемся.
Через высокое разбитое окно-розу внутрь проникал бледный лунный свет. Он не освещал, но окрашивал пространство в грязно-синие тона. По стенам бегали искаженные, пульсирующие тени. На мгновение ему показалось, что они шевелятся на периферии зрения.
Уловив впереди вспышку, Шон напрягся, стараясь идти тише. Он осторожно прислонился к полуразваленной стене, и, выглянув из-за нее, замер.
Рядом с алтарем мерцали черные свечи. Их пламя не колыхалось, хотя ледяной сквозняк преследовал Дента по пятам.
В нос ударил резкий сладковатый запах, под которым чувствовалась едва уловимая, но въедливая нота медной ржавчины и чего-то кислого. Шон практически сразу распознал его – бродя по злачным закоулкам Баттермилла, тяжело было ни разу не столкнуться с ароматом гнили.
Подняв голову, он непроизвольно сделал шаг назад. С разукрашенного выступа свисали ржавеющие цепи, в темноте напоминающие человеческие кишки. Он ни разу не видел их здесь раньше.
«Хорошо подготовился, мудак», – чертыхнулся Шон. На него укоризненно смотрел Лик Христа на распятии. Глаза, искаженные страданием, следили за каждым его шагом.
– Меня не проймешь этими дешевыми понтами, утырок, – снова подал голос Шон, но зазвучал он немного тише обычного.
Вдалеке церкви послышался стук тяжелой поступи.
«Из-за угла выцеплю» – решил он и медленно подобрался к двери, ведущей в святыню. Аккуратно выгнувшись, чтобы оценить обстановку, снова огляделся.
Никого не было.
Выйдя из укрытия, Шон развернулся к алтарю. Ни одна из свечей уже не горела. Бурчащая липкая черная масса потекла по ступенькам, и, с омерзением отдернув ногу, увязшую в непонятной субстанции, он отошел к скамьям.
«Я – ПУСТОТА»
«МАТЬ БОЯЛАСЬ МОЕГО ГОЛОСА»
«ВЫХОДИ, ТРУСЛИВАЯ СУКА»
Его передернуло. Он был готов поклясться, что не заметил ни одну из этих надписей буквально несколько секунд назад. Красная краска стекала по голым и уродливо-кривым каменным стенам, напоминая кровавые ребра, вывернутые из тела.
«Никто тебе не поверит»– Шон не дышал, и шепот раздался отовсюду.
«Лижи, собака»– перед помутневшим взором немым фильмом пролетали отрывки его жизни. Того, что он делал с собой и остальными. Звуки доходили после, окружали со всех сторон, резали по ушам и путали мысли. Они испепеляли мозг, плавили вены.
«Ты сама этого хотела»– последняя картинка была ярче всех.
А затем нечто сбило его с ног, и он плашмя ударился о прохудившийся пол. Щепки гнилых досок, раскрошенных временем, впивались в одежду, царапали кожу, проникали под нее.
Не поднимаясь, Шон зарядил пистолет и наотмашь выстрелил в воздух. Пуля ударила по одной из цепей над алтарем, раздался кружащий эхом лязг.
Его снова отбросило ударной волной, и он распластался на липком воске. Над ним собиралась тьма, живая и дышащая. Он пытался крикнуть что-то еще, но из горла вырвался лишь хриплый, захлебывающийся стон.
В его запястья змеями впились петли мокрой, грубой веревки, вжимая их в пол с нечеловеческой силой. Он был прикован. Не на кровати с шелковыми простынями, как ему грезилось, а на склизком ледяном полу церкви.
Из густой, почти осязаемой темноты, выплыло бледное, словно высеченное из лунного света, лицо. В его широко открытых глазах не было ни злобы, ни ярости, ни даже намека на гнев. Лишь бездонная, леденящая душу жестокость вперемешку с презрением. Пустота, как у глухого колодца.
Мужская фигура двигалась бесшумно, плавно, как тень. В его практически прозрачной руке тлел уголек с опалины алтарной свечи, крошечная звезда адского пламени, растекающаяся черной слизью.
– Дерись, сука, – прошипел Шон, выворачивая ладони из тесных пут, но ему никто не ответил.
Он забился, замотал головой, почувствовав невыносимый жар, приближающийся к его лицу. Взгляд, полный животного ужаса, бешено забегал, выискивая спасение, которого не было. В следующее мгновение что-то шипящее и раскаленное впилось ему в рот, прожигая язык, небо. Дикий нечеловеческий вопль застрял в его горящем горле, превратившись в булькающий, клокочущий звук. Мир поглотила безмолвная, давящая агония.
Отныне он был обречен на тишину.
Шон не видел, как из мрака появился длинный, узкий нож с матовым лезвием, поглощающим скудный свет. Он лишь почувствовал холодное, безжалостное прикосновение стали к веку. Затем – адскую, ослепительную боль, разрывающую сознание. Его мир, сузившийся до размеров этого проклятого места, погрузился во тьму окончательно и бесповоротно. Вторая такая же вспышка с другой стороны, и даже призрачные светящиеся силуэты, мелькавшие в глазах, исчезли, растворились в ничто.
Его тело, уже почти невесомое от ужаса и потери крови, вдруг дернулось наверх. Холодные, тяжелые звенья ржавой цепи с монструозным скрежетом впились в его голые лодыжки, сдирая кожу до кости. Его подняли и резко отпустили. Он закачался вниз головой, как маятник на старых часах, отчитывающий последние секунды его жизни.
В абсолютной тишине его нового, черного мира оглушительно громко звучало лишь одно: густые капли собственной крови, падающие в какую-то металлическую емкость. Кап. Кап. Кап. Этот звук заглушал все.
Последним, что он ощутил, стало тонкое, острое прикосновение к обнаженной груди. Жало медленно, с хирургической точностью прочертило на его коже первую линию. Затем вторую. Мышцы на животе судорожно задергались, тело, повинуясь древним инстинктам, пыталось вырваться, избежать этой чудовищной гравировки.
Шон уже не понимал, что это, но каждое движение лезвия отзывалось в нем волной слепого ужаса.
