Время любить

– Джевдет, сын Али, пять лет, родом из Стамбула…

– Погромче и помедленнее, ничего не слышно! – раздалось из задних рядов.

Ассистент начал читать совсем медленно:

– Джевдет… сын Али…

Его перебил насмешливый голос профессора:

– Господи, мон шер, попросили же тебя медленней и громче, а ты теперь словно радиодиктант читаешь!

И, перебив ассистента, сам продолжил:

– Это мальчик год назад играл на улице и упал. Начиная с того дня у него начались боли в левом артикуляцио коксэ, а в регио унгвиналис[30] образовалась опухоль.

Тут профессор внезапно повернулся к студенту, стоявшему рядом, и спросил:

– Какие органы я упомянул?

Студент, казалось, ответа на вопрос не знал. Профессор тут же отвернулся от него и обратился к Исмаилу:

– Ну-ка, покажи его пах!

Мальчишка тут же завопил, словно его резали:

– Дяденька, не надо! Не надо!

Но Исмаил тут же протянул ему конфету и что-то прошептал на ухо, так что малыш успокоился и позволил себя раздеть.

После занятия Исмаил, когда все студенты еще только расходились, подошел к Садыку:

– Не найдется ли у тебя пары конфет? Дай мне, пожалуйста, я обещал их мальчику.

– Он уже давно про них забыл!

– Ну и что! Я ему обещал. Нельзя нарушать обещания!

– О господи, Исмаил! Послушать тебя, так ты как будто контракт у нотариуса подписал! Конфеты у меня завалялись, но они уже как камень, смотри, чтоб он следом за коксэ зубы себе не переломал!

– Давай-давай, я скажу ему, чтобы ел осторожно!

Вручив мальчишке конфеты, Исмаил направился в операционную. Может, еще удастся застать конец какой-нибудь интересной операции.

Но в операционной было тихо. Исмаил посмотрел на пустой блестящий стол. Сейчас на него здесь нисходили покой и умиротворение, но год назад он чуть было не упал в обморок.

Профессор Мюллер еще не уехал в Америку… Что они тогда резали? Руку? Ногу? Да, кажется, была ампутация гангренозной ноги. Исмаил стоял поодаль вместе с другими практикантами; это была первая операция, которую он наблюдал. Он стоял на цыпочках и изо всех сил тянул шею, чтобы разглядеть, как двигаются инструменты в умелых руках на небольшом участке плоти, окруженном белой простыней. Медсестра плотно обмотала ногу до колена ватой. Исмаил, который в тот день не завтракал, смотрел как зачарованный на надрез. Внезапно у него в ушах зашумело, его бросило в пот. Мюллер начал пилить кость. В конце концов нога с сухим хрустом отделилась от тулова, и у пациента стало на одну часть тела меньше, теперь он будет инвалидом до конца жизни. Голова у Исмаила кружилась и от увиденного, и от осознания человеческой трагедии, он понял, что вот-вот упадет в обморок. Рука его безуспешно пыталась за что-нибудь ухватиться, но медсестра вовремя заметила, что происходит, и быстро вытолкала его на свежий воздух. «Сынок, ты тут впервые?» – насмешливо крикнул вслед ассистент.

Отдышавшись, Исмаил пообещал себе, что такое больше не повторится.

– Хочешь верь, хочешь нет, но я поначалу очень боялся вида крови! – рассказывал ему Садык. – Я несколько раз резал свои собственные руки и ноги и заставлял себя смотреть, как льется кровь. Смотрел, пока не прошли страх и отвращение. И мне удалось победить себя!

Странный парень Садык. Мудрый как джинн. И такой же дотошный, въедливый и насмешливый. Во врачи он пошел по настоянию отца, ветерана мировой войны, возможно, против собственной воли. А теперь пытается доказать – отцу и, возможно, себе, – что сумел преодолеть все препятствия. Он действительно в этом очень преуспел.

Но с Исмаилом было все иначе: он давно мечтал стать хирургом, и иных стремлений у него не было. Ему не нравилось долго искать, уточнять, ставить диагноз, а потом лечить болезнь, скрывавшуюся в организме. Он больше доверял собственным рукам. Ему хотелось побеждать болезнь единственным путем: вскрывать больное место, находить болезнь, касаться ее, вынимать, вычищать, закрывать рану, зашивать ее. И… Да, верно как-то сказала Фрида: и властвовать.

Декабрь 1940, Беязыт – Бейоглу

Наконец он вышел в сад и подошел к Фриде, ждавшей его на скамейке. Он собирался проводить ее до пансиона. По-хорошему следовало бы идти домой, но не хотелось лишиться возможность увидеть Фриду, поговорить с ней.

Они вышли из трамвая и пошли по улице Истикляль, погруженной в кромешную тьму затемнения. Внезапно Фрида сильно схватила Исмаила за руку. У нее был такой вид, будто она чем-то напугана.

– Я сейчас понимаю, чтó испытывают слепые. Какое ужасное состояние! – сказала она.

– Чего ты так боишься? Почему так громко говоришь? Ты слепых понять хочешь или глухих?

– Ты прав. В такой тьме теряешься. Смотри, непонятно, в какую сторону мы идем – к Тюнелю или к площади Таксим.

– Успокойся и прислушивайся к шуму трамваев и машин.

Исмаил крепко держал Фриду за руку и почти тащил ее в сторону улицы Каллави. Чтобы успокоить ее, он заговорил о другом:

– Скажи лучше, у вас там мнение никак не поменялось?

– Нет, не поменялось.

– Значит, отец упорствует и не разрешает сестре выйти замуж за того человека только потому, что сомневается, еврей ли он?

– В общем да, но дело не только в этом.

– А мне кажется, что только в этом. То, что этот юноша университетов не кончал и профессии толком не имеет, – только предлог… Аллах-Аллах, что ж это такое! Как, оказывается, для вас религия важна!

Фрида вздрогнула, и Исмаил это почувствовал. Его эти «вы», «у вас», «для вас» пугали ее. Несколько раз она даже рассердилась: «Как ты говоришь?! Словно о каком-то африканском племени!» Но разве не сама Фрида толкнула его, Исмаила, на такие разговоры своими неосторожными словами о «вас, турках»?

Но продолжила спокойно:

– Дело не в религии, а том, что цепь длиной в пять тысяч лет прервется на его дочери. Вот из-за чего отец расстроен.

Внезапно Фрида напомнила Исмаилу старшую сестру Баисе, когда она поучала его, и ему сделалось тоскливо. Он пожал плечами, словно желая показать, что ничего не понимает.

– Что за цепь? Что может прерваться? Ведь у твоего отца нет никаких доказательств, что парень не еврей, только подозрения… И дело в этом! И все беды в мире – от такого образа мыслей и от таких идей.

– То есть ты винишь евреев в том, что в Германии над ними сейчас издеваются, притесняют и унижают, и сами евреи виноваты в том, что в Российской империи были погромы? По-твоему, консервативное сознание навлекает на евреев все эти беды?

Голос Фриды дрожал и звенел.

Исмаил осознал, что они на пороге большой ссоры, и, хоть это было и не в его характере, примирительно сказал:

– Успокойся, пожалуйста! Разве я так говорю? Я говорю, что такой образ мыслей слишком жесткий и может принести людям только несчастья. Ты лучше всех знаешь, насколько я против Гитлера и его нацистских законов.

Упоминание Гитлера повернуло спор молодых людей совсем в другую сторону, они принялись обсуждать свои наблюдения касательно войны.

Исмаил втайне радовался, что они все же не поссорились. Они свернули на улицу Каллави и подошли к пансиону.

Садык сказал, что женится на той девушке, «которая крепко привязана к нашей религии, к ценностям нашего народа, к нашим традициям и обычаям»…

Перед дверью он жарко поцеловал Фриду в губы и, словно бы специально желая воспользоваться царившей вокруг кромешной тьмой, обнял ее крепче обычного, может быть, даже немного грубо.

Фрида торопливо отстранилась. «Спокойной ночи», – сказала она и мягким, но решительным движением закрыла дверь прямо у Исмаила перед носом.

Декабрь 1940, Султанахмет

Взволнованный после поцелуя с Фридой, Исмаил, сам того не замечая, не шел, а летел и быстро оказался на площади Таксим, где на ходу запрыгнул в трамвай, фары которого тоже были закрыты маскировкой.

Дорогой он думал об их отношениях с Фридой, хотя это было для него непривычно. Что значила для него эта девушка? Чем все это кончится? Ясных ответов на эти вопросы у него пока ни в мыслях, ни в сердце не было. Очевидно было одно: до знакомства с Фридой он и поверить не мог, что способен к кому-то так привязаться. Он уже не представлял жизни без нее, а все прежние годы, когда он ее не знал, казались ему теперь какими-то ущербными. И дело было не только в самой Фриде. Она открыла ему дверь в неизведанный мир; она жила по незнакомым ему обычаям и традициям, обожала классическую музыку, любовную лирику Пушкина, стихи которого она мастерски переводила на турецкий: писала на клочках бумаги и клала ему в карман рубашки…

Он снова вспомнил слова Садыка об обычаях, традициях, о религии; неужели эти вещи смогут отдалить их друг от друга, неужели они станут пропастью между ними? Он вспомнил, каким холодным и злым голосом Фрида говорила о погромах и о прерванной цепи рода и какой чужой и далекой показалась ему в тот момент…

Черт бы побрал этого Садыка с его болтовней! Только его советов еще не хватало, как ему, Исмаилу, жить! Еще слишком рано принимать решения об их с Фридой совместном будущем. Слишком много идей и планов, которые нужно уместить в предстоящие годы. Прежде всего – карьера врача.

Он свернул на одну из улочек, упиравшихся в площадь Султанахмет. Сразу за поворотом, посреди заросшего сада стоял деревянный особняк, выкрашенный белой краской, куда они недавно переехали. Исмаил остановился.

«Какой он красивый снаружи, и только мы знаем, какая это развалюха на самом деле», – подумал Исмаил, доставая ключ и вставляя его в скважину латунного замка с дверным молотком. Он вошел в прихожую, заставленную обувью домочадцев, вдохнул полной грудь привычный домашний запах жареного лука с маслом, циновок, старой мебели. Он несколько раз громко постучал в одну из многих дверей, выходивших в прихожую. Почти сразу открыла мать:

– Входи, сынок, добро пожаловать!

Исмаил оставил ботинки, вошел в комнату, наклонился к матери и нежно расцеловал в обе щеки.

– Рад тебя видеть, мама! Как отец? Сильно кашлял сегодня?

По короткому узкому коридору они прошли в довольно просторную гостиную с высоким потолком, окна которой выходили на улицу.

Их семья занимала в особняке селямлык, мужскую половину, которая когда-то предназначалась для приема гостей, где от былого великолепия осталась только старая ветхая мебель; затейливая резьба на потолке, резные перила старой скрипучей лестницы и узорчатый дубовый паркет создавали своеобразный контраст с общим запустением, и Исмаил подумал, что отсюда тоже нужно уехать как можно скорее.

– Нам нужно перебраться в обычный многоквартирный дом, как только появится возможность! Жизнь в старинном особняке ничего, кроме трудностей, не дает!

По периметру гостиной стоял длинный старинный седир, покрытый тканью в цветочек; на седире сидели отец и Баисе. Исмет сидел на полу, скрестив ноги, и что-то читал. Посреди комнаты стоял мангал, от которого тянуло приятным теплом. Только теперь Исмаил снял с себя пальто.

– Погреть тебе немного супа? – предложила мать.

– Не хочу, спасибо, мама. Я поел по пути, – отказался Исмаил. Он бросил взгляд на отца, который с утра сидел на одном месте, как и в предыдущие дни. У Исмаила тоскливо заныло сердце. Казалось, отец даже не собирается вставать с тахты, так и будет сидеть на ней вечно, с четками в одной руке и сигаретой в другой.

Асим-бей почувствовал на себе взгляд сына и хотел было что-то сказать, но его сразил сильный приступ кашля, резкого, сухого, гулкого, от которого чуть не рвались легкие. Казалось, он сейчас задохнется.

– Постой, отец, не волнуйся только! Не сгибайся, ты так только затрудняешь себе дыхание. Попытайся остановиться. Исмет, принеси воды, быстро!

Исмаил почувствовал, как его охватывает паника, и тут же рассердился на себя. Ему удалось справиться с волнением. Он наклонился к отцу, положил ему руки на ребра и начал разминать спину, пытаясь заставить отца расслабиться. Только сейчас он заметил, как отец исхудал. Кости можно было пальцами пересчитать.

Наконец приступ закончился. Лицо и глаза Асим-бея сильно покраснели. Исмет принес воду, и отец опасливо сделал несколько глотков, опасаясь нового приступа.

– В этом году никак не проходит, – с трудом выговорил он.

Исмаил хотел было ответить, но не смог. Он подошел к Баисе, которая тоже сидела на седире поодаль, обложившись тетрадями с контрольными. Чтобы разрядить повисшее напряжение, Исмаил в шутку снял с носа сестры очки в толстой оправе.

– Хорошей работы, учительница-ханым! Пожалуйста, сиди, не вставай, иначе тетради разлетятся!

– Я очень ждала, когда ты вернешься! Нам надо поговорить, – прошептала сестра.

Он предполагал, что предстоит серьезный разговор и лишь кивнул: конечно.

– Кашель у отца все не проходит. Этот приступ еще ничего, утром он кашлял так, что изо рта у него пошла кровь. Пожалуйста, возьми его с собой в больницу. Пусть кто-то из твоих наставников его посмотрит, – прошептала она.

В этот момент из кухни вошла мать, которая, несмотря на слова Исмаила, принесла ему тарелку тарханы[31] и несколько кусков хлеба.

– Поешь, сынок, пока горячий! В такую погоду полезно, согреешься! О чем вы шепчетесь, дети? Баисе, доченька, оставь Исмаила в покое, дай ему поесть, пока суп не остыл!

– Спасибо, мама! Я съем суп! – ответил Исмаил, уступая матери.

– Хорошо, сестричка, не волнуйся, я все решу, – добавил он.

«Я все решу!» Этими словами он почти с самого детства всегда успокаивал не только родных, но и многих друзей, знакомых и соседей. И всегда держал свое слово, как бы трудно не было. В любом случае, лучше так, чем оставаться в стороне и просто смотреть.

Май 1928, Измир

Ученики последнего класса начальной школы Исмаил Асим оглу[32] и Эмин Мехмет оглу быстро подчистили содержимое обеденных мисок и вышли в сад. Не только погожий день выманил их сюда, но и тайная сигаретка, которую можно выкурить, пока все в столовой. И хотя вокруг не было ни души, они все равно вскарабкались на раскидистую чинару и, скрывшись в ее пышной молодой кроне, раскурили по сигарете, которые стащили каждый у своих отцов. Затеял все Исмаил. Он очень любил курить, как его отец, и курил при каждом удобном случае, несмотря на наказание, грозившее в случае поимки. Так и сейчас. Они с чувством удовольствия и вины вдыхали дым, не спуская глаз со школьной двери. Через пару затяжек оба свесили обритые налысо головы между веток и прищурились:

– Смотри-ка, к нам гости! Целая делегация! Важные птицы, надо думать! Сторож издалека бежит встречать. Весь изогнулся перед ними!

– Директор говорил, что сегодня сам губернатор приедет на открытие выставки рисунка и рукоделия. Наверное, это он!

– Наверняка! Ой, смотри, сторож их бросил и куда-то ушел, наверное, сообщить директору! Как не стыдно оставлять таких гостей одних!

Исмаил задумался, а потом решительно сказал:

– Ну что, пойдем. Пока директор не пришел, мы покажем губернатору выставку. Что тут такого?

– А если он вопросы будет задавать? Опозоримся, да и только!

– Предоставь дело мне, я все решу!

Они торопливо затушили сигареты о ствол, спустились, отряхнулись и направились к школе. Исмаил впереди, Эмин следом. Исмаил сразу узнал по газетным фотографиям в разгневанном человеке губернатора. Внезапно ему стало страшно. Но пути к отступлению уже не было. Поэтому Исмаил смело подошел к губернатору, стараясь подавить дрожь в голосе, представился и представил товарища и добавил, что сейчас все в столовой, но скоро обед кончится, все вернутся, а пока они с товарищем будут рады показать господину губернатору выставку.

Гнев на лице губернатора сменила широкая улыбка.

– Ах, сынок, какая учтивая речь у тебя! Ну что ж, давай, покажи нам эту выставку! Я хочу, чтобы ты рассказал мне и о школе! Сможешь?

– Конечно же, господин губернатор!

Когда была основана школа, как звали директора и лучших учителей? Что им преподают? Исмаил выдержал целый град вопросов и на каждый ответил без запинки. Осмотрев выставку, напоследок губернатор спросил, есть ли там и его, Исмаила, рисунок.

– Да, господин губернатор!

Исмаил показал свою работу, а затем, чтобы не расстраивать товарища, который все это время молчал, указал и на его рисунок:

– А это нарисовал мой товарищ Эмин, господин губернатор!

– Очень красиво! Не удивлюсь, если твой товарищ в будущем станет архитектором. Но и ты парень не промах. Ну-ка, скажи, кем ты мечтаешь стать?

Исмаил коротко взглянул на возвышавшегося перед ним величавого человека с пышной свитой…

– Я хочу стать губернатором, как вы, эфенди! – смущенно проговорил Исмаил.

Губернатор усмехнулся:

– Будешь много трудиться, прикладывать усилия – непременно добьешься того, чего желаешь. Полагаю, ты парень с характером и сможешь всего достичь.

Исмаил молился только, чтобы предательски не покраснело лицо. Тут он увидел, что к ним бегут директор школы и его заместители, которых разыскал наконец сторож. На этом его дело можно считать сделанным. Исмаил хотел отойти в сторонку, однако директор, подойдя к высокому гостю, принес тысячу извинений, а затем представил Исмаила с Эмином: «Это наши лучшие ученики!» А после этого добавил: «Большое спасибо, мальчики! Поцелуйте господину губернатору руку и ступайте в класс. Урок начинается!»

Но губернатор, восхищение которым у Исмаила росло с каждой минутой, продолжал нахваливать мальчика:

– Поблагодарите от меня учителя этих мальчуганов! И поздравьте! Ему удалось воспитать двух блестящих юношей! Нашей стране нужны такие ребята, такая молодежь!

– Учительницу этих мальчиков зовут Баисе-ханым, господин губернатор, я непременно передам ей ваши замечательные слова, – пообещал директор.

Исмаил про себя взмолился, чтобы директор не сказал, что Баисе-ханым – его родная сестра. Он всегда немного стеснялся этого. Тем временем губернатор, не дав директору школы возможности говорить дальше, пожал ему руку, погладил мальчишек по голове и уехал.

В конце того волнующого дня Баисе крепко обняла Исмаила:

– Оказывается, господин губернатор очень хорошо отозвался о тебе! Мне передали его поздравления! Может, благодаря тебе меня повысят, – сказала она, нежно потрепав младшего брата по щеке.

Исмаил даже слегка испугался, не воодушевит ли похвала губернатора сестру еще больше вмешиваться в его, Исмаила, жизнь. И так предостаточно!

Поцеловав брата, Баисе поморщилась:

– Ты что, опять курил тайком? Как не стыдно!

– Слово даю, больше не буду! Но не забудь, что тебя скоро повысят благодаря мне. Так что папе ничего не говори!

– Я сказала, может быть! Пока никто ничего мне не говорил! Не будь таким самоуверенным! Так и быть, дома я никому ничего не скажу, но и ты тоже знай свое место! Что это еще такое – курить в одиннадцать лет?! Как тебе не стыдно! Если я тебя еще раз за этим поймаю, тебя не поздоровится!

Исмаил крепко взял за руку первоклассника Исмета, который стоял и терпеливо ждал, пока старшие брат с сестрой закончат разговор. Малыш смотрел на Исмаила с восхищением.

– Ты правда познакомился с самим губернатором? Жал ему руку?

– Правда! Ничего особенного. Давай, пошли домой. Не отвлекайся!

Но всю дорогу, пока они шли домой, Исмет продолжал засыпать старшего брата вопросами.

– Губернатор очень важный человек? А он даст тебе медаль?

Январь 1941, Мода

Фрида открыла окно, чтобы проветрить комнату. Приоткрыв ставни, она выглянула на улицу, и в лицо ей ударил ледяной ветер, так что остатки сна сразу испарились. Она торопливо закрыла окно.

Тишину воскресного утра в Мода нарушал только звон колоколов церкви Святого Павла, эхом разносившийся по безлюдным улицам.

Фрида глубоко вздохнула. Она наслаждалась покоем. Скоро завтрак, за которым опять придется выслушивать бесконечные семейные перепалки. Так проходили выходные вот уже целый месяц. Отец не преминет начать перечислять свои претензии к Ференцу, которого считал подозрительным чужаком, а Эмма будет, как может, защищать своего возлюбленного, а отец укажет ей на то, что она проявляет неуважение и ведет себя с родным отцом слишком грубо, так что лучше ей помолчать. Иногда Эмма плакала, и тогда ее мать принималось утешать дочь, уговаривать мужа и тоже пыталась убедить его, что Ференцу, без сомнения, можно доверять. Но тщетно. Самуэль Шульман оставался непреклонен. Фрида пыталась заниматься, но это было нелегко.

Спустившись к завтраку, она сразу поняла, что споры уже начались. Эмма сменила тактику и больше не требовала справедливости, но, словно провинившийся ребенок, делилась с отцом своей болью. Ференцу никак не удавалось получить из главной синагоги Будапешта документ, который бы доказывал его еврейское происхождение. А контора-посредник, в которую он обратился после разговора с Самуэлем Шульманом, попросила за свои услуги непомерное пожертвование.

Эмма объясняла это тем, что в наше время, когда все стараются раздобыть справку, что они не евреи, тот, кто просит обратное, вызывает подозрения. Разумеется, про такого сразу думают: здесь что-то нечисто, какое-то мошенничество. Поэтому под предлогом того, что сейчас война и община переживает нелегкие времена, у него попросили много денег. Ференц такую сумму не может заплатить. И родители его не могут.

Тут Эмма понурилась.

– И ты по-прежнему доверяешь этому человеку? – возмущенно спросил отец.

– Да, доверяю, – упрямо ответила она.

Завтрак закончился в тишине, которую нарушали только звон вилок и ножей и глубокие вздохи Брони Шульман.

Сразу после завтрака Эмма скрылась в комнате, но ближе к обеду спустилась, громко топая каблуками по деревянным ступеням лестницы. На ней были темно-синее пальто и шляпа в тон, на лице не осталось и следа от утренней печали и слез. Длинные изогнутые ресницы были покрыты черной тушью, на губах лежал густой слой помады.

– Я ушла гулять. Счастливо оставаться.

– Ты ушла с Ференцем? – ледяным голосом спросил отец.

– Да, с Ференцем и с другими приятелями, – Эмма старалась говорить непринужденно. – Пойдем в кино на картину «От Майерлинга до Сараево», с Джоном Лоджем и Эдвиж Фёйер в главных ролях. «Жертвы султаната» в турецком переводе. Потом сходим куда-нибудь в кафе, но допоздна засиживаться никто не собирается. Затемнение на всех наводит тоску. К тому же завтра рабочий день.

Прежде чем выйти, она чмокнула сестру и сказала:

– Хорошо позаниматься тебе, Фридушка.

А затем, наклонившись к ее уху, прошептала: «Говорю только тебе, Фридушка: мы не сдались. Мы обручимся и без этого дурацкого документа, будь он неладен, а когда пути назад уже не будет, отец ничего не сможет сделать».

Самуэль Шульман, должно быть, понимал, что не сможет запретить своей двадцатичетырехлетней дочери пойти в кино с друзьями, и потому промолчал. Он умело избегал споров, которые могут нанести ущерб его авторитету. Сейчас он принялся раскуривать трубку и, казалось, был занят только этим, но жесты его были нервозными. Броня раскладывала на обеденном столе предметы, которые она принесла из кладовки: картон, ножницы, мерную ленту, клей. На время затемнения для ламп нужно было смастерить картонные колпаки, а на окна повесить темные занавески.

Фрида бросила на мать нежный взгляд. Та всегда умела утешить и найти выход из затруднения. Это занятие немного отвлечет отца, он скоро позабудет об утреннем разговоре. Все же отец упрям невероятно, но и сестра ему под стать. Что касается Ференца, то Фрида почему-то была уверена: под мягкой, интеллигентной внешностью скрывается решительная и даже безрассудная натура. И если отец не отступится от своих требований, семье грозит кризис. Хорошо, что мама сильная женщина, что у нее есть ученики, что она шьет занавески к затемнению и как ни в чем не бывало ведет корабль повседневной жизни: готовит из дешевых продуктов вкуснейшие блюда, печет пирожки, играет «Турецкий марш» Моцарта и поддерживает семью в целом и каждого по отдельности.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Улус – район в европейской части Стамбула, где расположено еврейское кладбище. В начале каждой главы указано место ее действия, как правило, различные районы Стамбула, как на европейском, так и на азиатском берегу. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, – прим. пер. и ред.

2

Т. е. после 12 сентября 1980 года, когда в Турции случился военный путч, за которым последовали массовые репрессии левой оппозиции.